— Однажды, на износе Советской власти, как сказал бы великий баснописец ГУЛАГа, я полетел в Ташкент с моим дипломным фильмом «Толпа». «Плавни» смыли, и на фестивали мне, кроме этой короткометражки возить было нечего. Но лента была необычная. Вообразите: центр Москвы в час пик, июль, толпа в движении. Сначала на экране: ноги, ноги, ноги — женские, мужские, старушечьи, детские… Идут, идут, идут. И так — три минуты. Потом животы, животы, животы — мужские, стариковские, девичьи, женские, беременные, старушечьи, детские… Идут, идут, идут. И так — еще три минуты. Затем лица — мужские, стариковские, девичьи, женские, старушечьи, детские… Идут, идут, идут. Тоже три минуты. А потом глаза — мужские, женские, детские… Во весь экран! Смотрят, смотрят, смотрят. Три с половиной минуты. И — конец фильма! Как вам?

— Что-то в этом есть! — кивнул Кокотов.

— А по-моему, ни хрена в этом нет. Обычный вгиковский выпендреж. Но всем нравилось! Даже Репьев хвалил. Шептались: «Вы поняли, про что это? — Еще бы! — А ноги? Поняли, что означают ноги? — Конечно! За кого вы меня принимаете?»

— А что означали ноги? — спросил недогадливый писатель.

— Да ничего не означали! Просто Советская власть всем надоела. Но не в этом суть. За «Толпу», кстати, мне вручили серебряную хлопковую ветвь. Но это в конце, а в начале, на первом же банкете я загулял. Страшное, доложу вам, испытание для организма. Жара, водка — и обе по сорок градусов! А еще еда, еда, еда. Стоит только присесть от естественного изнеможения — тебе уже несут плов, думают: проголодался. И отказаться нельзя: Восток! Обидятся и зарежут потом где-нибудь в глинобитном переулке сапожным ножом. По ночам местный сценарист и диссидент Камал приобщал меня к тайнам среднеазиатского эротизма, свившего гнездо в женском общежитии строительно-монтажного управления номер два. Все девушки там были славянки, за исключением касимовской татарки Флюры, которая, разгорячась, билась в моих объятьях с таким неистовством, что в этот момент бдительные ташкентские сейсмологи, наученные жутким землетрясением 1966 года, с тревогой фиксировали опасные взлеты самописцев.

Так прошла неделя. Выжил я только благодаря конкурсным просмотрам: днем отсыпался в прохладном кинозале под стрекот проектора, как на берегу журчащего арыка, набирался сил, а потом, на обсуждениях, не помня, конечно, ни хрена, говорил, что в показанных лентах заметно влияние Тарковского, удручает невыразительность положительных героев и неряшливый монтаж. Все со мной, разумеется, соглашались. Потом был прощальный банкет, похожий на последний раунд боксеров-тяжеловесов: сил больше нет, а бить, то есть — пить, надо! И вдруг буквально за три часа до самолета мой разум вынырнул из черной фестивальной пучины, и я вспомнил о том, что жена моя Маргарита Ефимовна строго-настрого приказала купить ей в Ташкенте афганскую дубленку. Сейчас, конечно, трудно понять, зачем тащить из Средней Азии в Москву теплую одежду, но то были благословенные времена гуманного советского дефицита…

— Почему же это гуманного? — вопросительно проворчал Кокотов.

— Потому что при Советской власти в дефиците были лишь некоторые товары, как тогда говорили, повышенного спроса. А сегодня в дефиците деньги. Следовательно, дефицитом стало то, что можно купить за деньги, значит абсолютно все! Эрго: мы живем в обществе тотального, бесчеловечного дефицита.

— Но ведь в магазинах все есть!

— В советских «Березках» тоже все было. Вы туда ходили?

— Нет, — сознался автор «Преданных объятий».

— А я ходил…

— Вы?

— Я. М-да, заграница помогала! Поверьте, диссиденты не голодали. Запад понимал: борец за свободу должен хорошо питаться. Но вернемся к дубленкам. Их привозили из Афганистана офицеры «ограниченного контингента», да еще «духи» по горным тропам контрабандой тоже подтаскивали. В Ташкенте эти тулупы стоили вдвое дешевле, чем в московских комиссионках. И мы с Камалом прямо с банкета помчались на базар. Отравленный многодневным пьянством мозг часто склонен к мрачным интерпретациям, и поэтому когда мы зашли в торговые ряды, где продавали дубленки, мне показалось, я очутился в захваченном врагами городе: по обеим сторонам улицы висели, покачиваясь, зверски умерщвленные жители. Усилием воли, подкрепленным глотком из взятой с собой бутылки, я вернулся к продажной действительности и после недолгих колебаний выбрал темно-коричневый расшитый восточными узорами и отороченный черной ламой тулупчик. А чтобы не ошибиться, накинул его на Камала, который размером был точь-в-точь как Маргарита Ефимовна. Мой восточный друг изящно запахнул полы, вильнул бедрами, изобразив лицом женщину, охваченную магазинным счастьем. У него, кстати, несмотря на Советскую власть, было две жены, одна законная, а вторая сокрытая под видом юной племянницы, приехавшей из кишлака, чтобы получить среднее техническое образование. В общем, я остался доволен и легко отсчитал четыреста пятьдесят рублей — деньги по тем временам немалые!

— Да уж! Я в школе получал сто семьдесят в месяц. Это вместе с классным руководством и проверкой тетрадей! Хорошо же вам в кино платили! — завистливо заметил Кокотов.

— Вы о чем? Какое кино? Я читал лекции, торговал монументальной скульптурой, ставил факельные шествия, праздничные концерты к юбилеям предприятий и даже целых отраслей:

— Минуточку, Дмитрий Антонович, насколько я помню, вы были чуть ли не диссидентом!

— А кто с этим спорит? Очередная загадка Советской власти: контроль над доходной идеологической халтурой держали именно диссиденты. Кто писал книжки для серии «Пламенные революционеры»? Окуджава, Давыдов да Аксенов. А вот чистку и мелкий ремонт обуви контролировали ассирийцы. Загадка! Но вы меня опять сбили с ритма. Не мешайте течению моего нарратива! Значит, хватаю я сверток с дубленкой, и мы с Камалом мчимся, опаздывая, в аэропорт, успевая, разумеется, заскочить к его другу-поэту, который по такому случаю накупил выпивки и зажарил на балконе своей городской квартиры барашка. Стремительно выпиваем за вечную дружбу русских и узбеков, за дубленку, за братьев Люмьеров, за Омара Хайяма… И я отрубаюсь. Кстати, мне кажется, померкнувшее сознание мертвецки пьяного человека временно — подчеркиваю, временно — отлетает в тот же самый предвечный накопитель, куда прибывают и души тех, кто на самом деле умер. Там они трутся друг о друга и горестно общаются. Только таким, пусть кратким, но невыразимо печальным соседством можно объяснить запредельную тоску, какую ощущаешь, очнувшись после жестокой попойки…

Когда сознание ко мне вернулось, я обнаружил себя в длинном темном кинозале: мягкое кресло, стрекот проектора, храп кинокритика в соседнем ряду… Вообразив, что уснул на конкурсном просмотре, я решил во время предстоящего обсуждения добавить к обычным трем претензиям еще и четвертую: чрезмерная цитатность — болезнь режиссерской молодежи. Только странное дело: никак не мог обнаружить экран. Ни впереди, ни сзади, ни сбоку. Только увидев стюардессу, по-матерински обходящую задремавших пассажиров, я догадался, что нахожусь в самолете. Просто мне прежде не доводилось летать на новом, недавно пущенном в серию широкофюзеляжном ИЛ-86. Отсюда моя забавная ошибка. Я вообразил счастливое лицо жены, примеривающей дубленку, и, успокоенный, снова уснул…

Когда, шатаясь, я спускался по трапу в Москве, стюардесса догнала меня и с гримасой отвращения сунула замотанную тряпками серебряную хлопковую ветвь, а также большой сверток, перетянутый шпагатом. Из разорванной в нескольких местах оберточной бумаги торчали черные жесткие космы. Я почувствовал себя конкистадором, возвращающимся на родину с жезлом Великого инки и мотком трофейных индейских скальпов. Таксист с неохотой посадил меня в машину, а сверток, отворачиваясь, кинул в багажник. В машине мне стало хуже, пришлось усугубиться, достав из кармана фляжку с коньяком, которую дал мне в дорогу мудрый Камал.

Утром я проснулся в собственной квартире, на «карантинном» диване. Дело в том, что во хмелю я брыкаюсь, могу громко спорить, скажем, с Лелюшем о философии кадра, но что самое неприятное — могу обсуждать с какой-нибудь давно отставленной любовницей актуальные аспекты практической чувственности. Чтобы сохранить наш брак, жена и придумала этот «карантинный» диван. Первое, что я почувствовал, вернувшись к трезвой реальности, — это жуткий запах, исходящий от распростертой на полу дубленки. В комнату вошла Маргарита Ефимовна с окончательным выражением лица, знакомым каждому пьющему мужу. Словами и очень приблизительно это выражение можно изъяснить так: «Ну и какая еще дура с тобой после всего этого станет жить, а?» Кстати, окончательность выражения совершенно не зависит от степени совершенного спьяну злодейства. Ты мог вчера попросту обозвать жену мороженой курицей, а мог и непоправимо сознаться в том, что у тебя есть вторая семья с тремя детьми.

— Ну, как тебе дубленка? — весело спросил я, вспоминая, что же натворил в беспамятстве. — Размер угадал?

— Размер? — Жена горько усмехнулась. — Угада-ал…

— А что не так? — уточнил я с недобрым предчувствием.

— И ты еще спрашиваешь?

— Спрашиваю…

— Ты разве не чувствуешь запах?

— Выветрится, — успокоил я и вспотел от облегчения.

— Сомневаюсь… Но не это главное.

— А что?

— Кожа совсем не выделана.

— Ты преувеличиваешь! Ты вообще всегда и всем недовольна! — на меня начала накатывать похмельная ярость.

— Возможно, — кивнула Маргарита Ефимовна, подняла дубленку и поставила ее на пол. — Видишь?

— Вижу…

Мой подарок твердо стоял на паркете, прихотливо сложившись в странное шкурное сооружение, напоминающее вигвам.

— Но и это не все!

— Что ж еще?

— Она, она… — прошептала жена, всхлипнув, — она с застежками на мужскую сторону… — и заплакала.

— Не может быть! — воскликнул я, понимая, что как раз очень даже может, ведь мерил-то я проклятую козлиную шкуру на пьяного Камала.

— Выброшенные деньги, — вздохнула Маргарита Ефимовна.

— Не волнуйся, деньги я верну!

— Ну конечно, так я и поверила…

Но я-то знал, что говорю! Одно время мне пришлось подрабатывать, читая лекции о современном советском синематографе в Новороссийске.

— А почему так далеко?

— Да не в городе, а в кинотеатре «Новороссийск». Помните, был такой на Земляном Валу?

— Конечно. Там сейчас бизнес-центр.

— Вот именно! А я в ту пору, как вам докладывал, водил дружбу с Гришкой Пургачом, перезнакомился с кучей знаменитых актеров, актрис и режиссеров, знал все их тайны. Лекции мои не претендовали на концептуальность. Главное — ответы на вопросы: кто на ком женат, кто с кем развелся, кто из звезд пьет как сапожник, а кто уже завязал или уехал за бугор, вроде Савки Крамарова. И вот однажды ко мне подошла миниатюрная брюнетка с легким пушком на верхней губе, свидетельствующим о скрытом темпераменте. Непонятно, правда, что несчастные дамы делают с этим темпераментом, когда после сорока пушок превращается в мушкетерские усы?

— Скажите, а правда, что Баталов женат на циркачке? — спросила она с волнительным придыханием.

— Да, это так, — ответил я с лекторской солидностью. — Она цирковая наездница и цыганка. А зовут ее Гитана…

— Гитана! — ахнула брюнетка, сверкнув черными глазами.

— А вас как зовут?

— Гуля Игоревна…

— Гуля Игоревна, я заметил, вы не в первый раз на моей лекции…

— Да, я тут работаю, через дорогу, в «комке»… старшим товароведом.

— Где она работает? — не понял Кокотов.

— «Комок» — это комиссионный магазин, — объяснил Жарынин соавтору и снова обратился к интересующейся брюнетке. — А вы когда-нибудь бывали в Доме кино?

— Никогда.

— Я вас как-нибудь приглашу.

— Вы тоже к нам приходите, если что…

Я стал к ним наведываться — и немного приоделся. Мы подружились, я за ней пытался ухаживать, но сорвал всего несколько полутоварищеских поцелуев: Гуля, увы, оказалась из порядочных женщин, изменяющих мужу только по любви. Как-то раз я повел ее в Дом кино на закрытый показ фильма «Однажды в Америке», причем на мне был роскошный темно-синий блейзер, который она же мне по-дружески попридержала. Тогда ведь с импортом непросто было, за одной привезенной из-за бугра модной шмоткой очередь выстраивалась. Поднимаясь по лестнице, я глянул на себя в огромное зеркало: мне навстречу шел статный джентльмен с ранней интеллектуальной лысиной и серебристыми висками, как у Николсона. Гуля тоже смотрела на меня в тот вечер особенными глазами. Знаете, для того чтобы в женском сердце вместо теплого снисхождения вспыхнула страсть, иной раз достаточно мелочи — изящно повязанного галстука, удачной шутки, оригинального подарка, нового пиджака… А то обстоятельство, что блейзер мне отвесила именно она, сыграло, представьте, роль пускового механизма. Я стал почти мужем, заботливо обуваемым и одеваемым.

Во время знаменитого эпизода, когда Лапша в исполнении Де Ниро насилует в такси боготворимую девушку, испуганная товароведка в темноте прижалась ко мне, и я, успокаивая, погладил ее колено. По дороге домой она твердила, что «такие неприличные вещи» показывать на экране, а тем более смотреть вообще нельзя! Я проводил ее до подъезда, Гуля поблагодарила меня за культурный вечер и смущенно промолвила, что с удовольствием пригласила бы к себе на чай, но там, в квартире, ее ждут сын-школьник и муж-доцент, уверенные, будто она допоздна задержалась в магазине, заканчивая квартальный отчет.

— Ничего не поделаешь… — вздохнул я, и мы стали любовниками в лифте.

— Врете, врете, врете! — взорвался, не выдержав, автор «Сумерек экстаза».

— Почему? — оторопел Жарынин и даже ударил по тормозам, едва не создав аварийную ситуацию.

— Потому что получается… получается, что каждую встреченную женщину вы обязательно укладываете в постель!

— Ну не каждую, коллега, далеко не каждую! Что же касается Гули, тут вы правы: потом, изредка, если моя жена уезжала в командировку, она заглядывала ко мне, чтобы взбодриться от торговой рутины.

— Врете, врете, врете!

— Нет, в таком оголодавшем состоянии вам ни в коем случае нельзя ухаживать за Натальей Павловной. Учтите, только легкая пресыщенность делает мужчину интересным.

— Не ваше дело!

— Андрей Львович, вспомните завет Сен-Жон Перса: воздержание — прямой путь к человеконенавистничеству!

— Пошли вы к черту!

— Я подумаю, как вам помочь!

— Не нуждаюсь. Рассказывайте дальше!

— Про наш роман?

— Нет, про дубленку.

— А я про нее и рассказываю. В общем, эту злополучную козлиную шкуру я отнес в «комок». Несмотря на эксклюзивное ко мне отношение, Гуля пришла в ужас и долго, надев нитяные перчатки, поминутно отворачиваясь, чтобы схватить свежего воздуха, ворочала мою зловонную покупку, напоминая патологоанатома, роющегося в мумифицированном трупе. Я собрался уже, махнув рукой, взять эту смрадную дрянь и выбросить где-нибудь за городом, но моя подруга, закончив идентификацию, посмотрела на меня долгим любящим взглядом, вздохнула и сказала:

— Ладно, оставь! Попробую что-то сделать…

— Неужели купят? — засомневался я.

— Но ведь ты же купил! — с экзистенциальной грустью, свойственной труженикам прилавка, ответила она. — Сколько, кстати, это стоило?

— Четыреста пятьдесят.

— Сколько?! Боже! Ну хорошо… Поставлю пятьсот пятьдесят. На руки, если удастся, получишь четыреста сорок.

— А может, лучше сразу снизить цену?

— Это мы всегда успеем. Если будет стоить очень дешево, начнут искать недостатки. И найдут…

— У нее застежки на мужскую сторону, — на всякий случай напомнил я.

— Знаю! — самоотверженно прошептала моя возлюбленная: два дня назад она призналась, что ради меня готова уйти от мужа-доцента.

Для начала Гуля обработала дубленку импортным дезодорантом, угробив целый баллончик, в результате шкура уже не воняла козлом, зато исходила сладким трупным запахом.

— Звони! Буду ждать… — сказала она на прощанье.

Не знаю, что она имела в виду: то ли участь выставленной на торжище гиблой дубленки, то ли мой отклик на ее готовность оставить супруга… Но так или иначе, а наши отношения с того момента пошли на убыль. Мне было неловко лишний раз звонить ей в «комок», ведь Гуля могла подумать, я лишь делаю вид, будто хочу услышать ее нежный голос, а на самом деле интересуюсь, не продалась ли наконец отделанная ламой вонючка. Моя подруга все чаще под разными предлогами стала отказываться от интимных свиданий, потому что при встрече, наскоро, как приветствиями, обменявшись оргазмами, мы, сами того не желая, начинали обсуждать туманные перспективы реализации сыромятного чудовища, произведенного горными моджахедами. А ведь прежде, подобно всем влюбленным, утомясь, мы подолгу нежились, искренне удивлялись тому, что на огромной планете, где бессмысленно шныряют туда-сюда миллиарды мужчин и женщин, два сердца, измученных брачным одиночеством, нашли друг друга. Гуля, неплохой счетовод, начинала вычислять вероятность нашей встречи… Кокотов, вы хоть представляете, насколько ничтожна эта вероятность?

— Нет… — сознался писатель.

— Вам лучше не знать. Разве это не чудо, что два человека, еще вчера не знавшие о существовании друг друга, оказываются столь близки, что стыдно подумать…

— А что же дубленка? — поинтересовался автор «Знойного прощания».

— Эх вы!

…Прошел почти год, а шкуру никто так и не купил. За это время мы окончательно охладели, и судьба дубленки, пожалуй, — единственное, что продолжало нас связывать. Мы перезванивались. Я успел страстно влюбиться в длинноногую студентку ВГИКа… Ничего, что я об этом рассказываю?

— Рассказывайте! Я скоро уже привыкну…

— Спасибо, коллега! Гуля, в свою очередь, серьезно увлеклась молодым милиционером, дежурившим в стеклянной будке на перекрестке Земляного Вала и Старой Басманной, прямо напротив «комка»: он забегал иной раз по-соседски в магазинный туалет и однажды для удобства вынул из кобуры табельный «Макаров», положил на сливной бачок да и забыл, совершив тем самым тяжкое должностное преступление. Пистолет нашла Гуля и убрала от греха в сейф. Через полчаса примчался белый, будто кафель в операционной, постовой, и в тот момент, когда моя бывшая подруга со снисходительной улыбкой возвращала ему оружие, малолетний хулиган Купидон поразил их из своей рогатки. В результате она все-таки бросила мужа-доцента, а милиционер — двух сыновей и жену-пескоструйщицу.

Я уже стал забывать про дубленку, да и Маргарита Ефимовна больше не спрашивала, махнув рукой и навсегда вычеркнув четыреста пятьдесят рублей из семейного бюджета. Вдруг, как сейчас помню, шестого марта звонит Гуля и севшим от волнения голосом сообщает: «Дима, приезжай! Купили!» Я помчался в «комок» как сумасшедший. Мне нужны были деньги: у студентки ВГИКа оказалось нездоровое, прямо-таки сорочье влечение к блестящим изделиям из драгоценных металлов, а я уже вступал в тот возраст, когда одним блеском глаз юницу не взять. Но еще больше мне хотелось узнать, как же все это произошло и кто именно купил мое козлиное горе.

Гуля ждала меня на пороге магазина, показательно светясь тем новым женским счастьем, какое так любят напускать на себя дамы при встрече с бывшими любовниками, даже если расстались спокойно и по взаимности. Я вручил ей огромный букет роз, купленный по дороге, она мне — четыреста сорок рублей. И все подробно рассказала. Оказалось, покупателей тоже было двое. Мужики, по виду командированные и пьяные в стельку, опаздывали на Ярославский вокзал к поезду. Один, едва ворочая языком, объяснил, что жена просила купить в Москве дубленку, отделанную ламой и обязательно с вышивкой.

— Даже и не знаю… — покачала головой опытная продавщица. — Есть у меня одна. Но ее уже отвесили…

— Не обидим! — пообещали командированные, поддерживая друг друга, чтобы не упасть.

И она, отворачивая лицо, принесла им мою злополучную шкуру. Но мужикам, которые, очевидно, пили все что можно и закусывали чем попало, запах даже понравился.

— Чуешь, кожей пахнет! Не подделка! Заменитель резиной отдает…

Но их беспокоило другое — размер. Покупающий пьяный внимательно посмотрел на дубленку и покачал головой:

— Не-е-е… Моя крупней… Мерь! — приказал он другу.

Сопровождающий пьяный, не сразу найдя рукава, надел дубленку.

— Размер правильный, — кивнул покупающий пьяный. — И вышивка приятная. Моей понравится. А вот лама что-то хилая…

— Совсем даже не хилая, — мягко возразила Гуля. — Просто свалялась. Расчешется!

— Нормальная лама! — подтвердил сопровождающий пьяный. — Расчешется.

— А ну застегнись! — бдительно приказал покупающий пьяный. — Знаю я этих душманов! У них всегда петель для пуговиц не хватает!

Гуля похолодела, понимая, что сейчас произойдет, ведь дубленка-то застегивается на мужскую сторону. Несколько раз, сбиваясь, командированные пересчитывали сначала пуговицы, потом — петли. Как ни странно — сошлось.

— Чувствуешь, как пахнет? — восторженно втянул воздух сопровождающий пьяный.

— Еще бы! Натуральная! Моей понравится. Синтетика пахнет галошами.

— Сколько стоит?

— Пятьсот пятьдесят.

— Бери, не думай! — посоветовал сопровождающий пьяный.

— З-заверните!

— Но ее отвесили!

— Не об-бидим!

Расплатившись, пьяные схватили сверток и, налетая на вешалки, умчались к поезду.

— Не обидели? — спросил я.

— Нет, не обидели… — ответила она и посмотрела на меня так, что сразу стало ясно: с милиционером у нее скоро закончится.

Но два раза войти в одну и ту же женщину, как справедливо заметил Сен-Жон Перс, невозможно! Вот что такое, дорогой мой Андрей Львович, расчисленный хаос бытия! Об этом я хочу снять кино. А вы мне все какой-то «Портрет Дориана Грея» для бедных подсовываете!

— Ничего я вам не подсовываю!

— Нет, подсовываете! Поэтому думайте, думайте и еще раз думайте!

— А Гуля? — после некоторого молчания спросил автор «Заблудившихся в алькове».

— Что именно вас интересует?

— Ну, как у нее сложилось?

— Не знаю. Я еще не настолько стар, коллега, чтобы интересоваться дальнейшей судьбой моих прошлых женщин! — мрачно ответил Жарынин и пошел на рискованный обгон огромной фуры, нагло прущей в левом ряду.

Увлеченный рассказом, Кокотов даже не заметил, что пробка давно рассосалась и они уже проскочили указатель на «Правду».