Сердито недоумевая, Кокотов вышел в лоджию, глянул через перила, и его сердце заметалось в груди, как бильярдный шар, пущенный неумелым игроком. Внизу, под окнами, по-мальчишечьи задрав голову, стояла Наталья Павловна. На ней был знакомый белый плащик, в одной руке она держала крокодиловый портфельчик, а в другой — камешек, приготовленный для нового броска.

— Это вы?! — не своим голосом спросил автор «Полыньи счастья».

— Я… Вы, наверное, работаете?

— Работаю…

— Тогда я позже зайду…

— Нет! Я как раз закончил! Не уходите! — испугался Андрей Львович.

— А я стояла тут внизу, смотрела на окно и видела только вашу склоненную голову. Знаете, на кого вы были похожи?

— На кого?

— На алхимика, добывающего благородное золото из подлых металлов!

— Из подлых?

— Именно!

— А знаете, на кого вы сейчас похожи?

— На кого?

— На озорницу Обоярову из первого отряда! — выпалил бывший вожатый и похолодел от смелого желания.

— Разве это плохо? Не хотите погулять перед сном?

— Хочу… — отозвался писатель, стараясь не выказать огромный до глупости восторг.

— Тогда через двадцать минут встречаемся на ступеньках.

Переодеваясь, Кокотов успел отругать себя за то, что, собираясь в «Ипокренино», совершенно не учел вероятность загородного романа, требующего совсем другой экипировки.

«Ничего-ничего, — успокаивал он себя, — Хемингуэй в одном свитере ходил, а женщины на него гирляндами вешались!»

На ступеньках у балюстрады он оказался, конечно, раньше времени и, чтобы зря не томиться, стал вспоминать какую-нибудь умную фразу, чтобы достойно встретить бывшую пионерку, превратившуюся в такую фантастическую женщину. Но в голове царила радостная пустота.

Ровно через двадцать минут появилась Наталья Павловна. На ней были ярко-синие обтягивающие джинсы, рыжие полусапожки со шпорками и такого же цвета короткая кожаная куртка с большой мушкетерской пряжкой на боку. На голову она надела, лихо заломив, охристо-клетчатую кепку, стоившую, по некоторым неуловимым приметам, кошмарных денег.

— Вот и я! — сказала Обоярова и поглядела на Кокотова с радостным удивлением, точно ей, пока она переодевалась, успели рассказать про него что-то необычайно похвальное. — А я ведь скучала!

— Какая у вас пряжка! — только и сумел вымолвить в ответ Андрей Львович.

— Вам нравится? Я купила куртку в Риме три года назад, но в ней чего-то не хватало, и мне не хотелось ее носить. А потом, в Вене, увидела в витрине сумку «Прада» с этой прекрасной пряжкой и поняла, чего не хватает! Правда, роскошно получилось?

— Изумительно! — подтвердил бедный писатель, некстати вспомнив, как однажды неверная Вероника выпросила у него сумочку «Прада» размером с очечник, и на это у него ушел почти весь гонорар за дилогию «Отдаться и умереть». — И вы это все сами сделали?

— Конечно сама! Если бы я родилась мужчиной с голубыми интересами, то стала бы, наверное, великим кутюрье! А вот еще, смотрите! — Она повернулась, и автор «Полыньи счастья» увидел, что в том месте, где джинсы наиболее выпукло обтягивают ягодицы, вшиты небольшие прихотливые заплатки из полосатой шкуры.

— Зебра?

— Зебра.

— Настоящая? — уточнил Андрей Львович, с трудом одолевая желание погладить полосатые заплатки.

— Ну нет, конечно! Имитация. Иначе могут быть неприятности за границей. Особенно — в Европе…

За разговором они спустились по каменным ступеням. От недвижных вечерних прудов, похожих на заполненные водой пропасти, тянуло прохладой и теми сложными запахами тайной глубинной жизни, которые становятся ощутимыми только вечером, на закате. Малиновый шар уже наполовину утонул в розовых облаках, собравшихся, как прибойная пена, у самого горизонта. Верхушки старинных лип весело золотились, заглядывая за окоем, но нижние ветви были по-ночному темны и сумрачны.

Наталья Павловна, еще минуту назад оживленная, озорная, погрузилась в задумчивость.

— У вас неприятности? — осторожно спросил Кокотов.

— Да, пожалуй…

— Вы разводитесь?

— Вам уже рассказали?

— Нет… Просто… Услышал…

— Да, развожусь. Вы ведь тоже разводились?

— Два раза.

— Один раз с этой… с Обиход. А во второй раз?

— С Вероникой.

— Опасное имя! Скорее всего, разводились не вы с ней, а она с вами. Так ведь?

— Да, она нашла себе богатого.

— Дурочка! Богатые не женятся, а заводят жен. Огромная разница! Многие понимают это, когда уже поздно. Вы все еще любите ее?

— Нет, конечно! — ответил Андрей Львович с такой решительностью, что Обоярова поглядела на него со снисходительной улыбкой.

— Не спешите! — сказала она. — Любовь как инфекция: может прятаться в каком-нибудь закоулке души или тела, в одной-единственной клеточке сердца, а потом вернуться. Страшно вернуться! Если любовь зацепилась в душе — это полбеды. А вот если в теле… Плохо, очень плохо!

— Почему? — удивился писатель.

— Потому что с душой еще можно договориться. Трудно, но можно. А с телом — никогда!

— А ваша инфекция где прячется? — беззаботно спросил Кокотов и напрягся в ожидании ответа.

— Нигде. Я никогда не любила своего последнего мужа — ни душой, ни телом. Мы были партнерами, в том числе деловыми. Мама очень хотела, чтобы я вышла за него замуж. Вы помните мою маму?

— Нет…

— Не может быть! Она же устроила в пионерском лагере грандиозный скандал на родительский день. Из-за грязного постельного белья в спальне девочек. Ну?!

И он сразу вспомнил красивую строгую женщину, совавшую в нос бедной Людмиле Ивановне скомканную нечистую простыню:

«Это что — ночлежка? Ночлежка, я вас спрашиваю? А что дальше? Вши? Дальше — вши, я вас спрашиваю?!»

«Почему вши? Завтра банный день. А ноги они перед сном не моют, не хотят!» — лепетала, оправдываясь, несчастная воспитательница.

«Что значит — не моют?! Что значит — не хотят?! Заставить!»

«Как?»

«Силой!» — крикнула женщина, ее тонкое, красивое лицо исказилось, а на скулах заиграли мужские желваки.

«Ну не бить же детей?» — спросил пионервожатый Кокотов, пряча за спину свернутую газетку.

«Мою неряху можете бить. Разрешаю!»

— Мама заставила меня выйти за Лапузина, — вздохнула Наталья Павловна. — Заместитель директора академического института, доктор наук, генетик. И как раз развелся. Я тоже… Мама сказала: «Сделай хоть раз по-моему. Не повторяй моих ошибок!» И я подумала: «Два неудачных брака, один по любви, другой по великодушию, — этого вполне достаточно!» Понимаете, мой папа был джазовым музыкантом, очень талантливым и демонически красивым. Его зажимали. Знаете, в музыкальном мире — страшные интриги. Он жутко пил и обвинял во всем, конечно, советскую власть. В конце концов папа нас бросил, эмигрировал в Штаты и умер, развозя пиццу. Меня вырастил отчим, известный физик. Мама познакомилась с ним, когда брала у него интервью. Я сделала по-маминому… Это был мой третий брак…

Некоторое время молчали. В пруду тяжело всплескивали рыбы. Кокотов думал о том, что если бы у него была такая мама, он женился бы, ни пикнув, на ком угодно.

— А первый раз — по любви? — наконец спросил Андрей Львович.

— А как же еще! Рассказать?

— Да, — кивнул автор «Кентавра желаний», испытывая сердцем неуместную ревность.

— О, вы хотите знать обо мне все?

— Да!

— Как писатель или как мужчина?

— Как человек.

— Умный ответ! А вы хорошо подумали?

— Хорошо.

— Но ведь вы тогда не сможете в меня влюбиться!

— Смогу, — угрюмо пообещал он.

— Нет, не сможете! Ну да это и к лучшему.

— Почему?

— Потому что «любить иных тяжелый крест…»

— Да, любовь — это самый мучительный способ быть счастливым…

— Роскошная мысль. Ваша?

— Нет, Сен-Жон Перса… — зачем-то соврал Кокотов.

— Ну хорошо — слушайте! Моего первого мужа звали Денис, Дэн. Нет, погодите! — Наталья Павловна достала из бокового кармана плоскую фляжку с золотой монограммой, жирно блеснувшей в свете фонарей, отвинтила крышечку и сделала красивый глоток.

«Коньяк! — почуял писатель. — Дорогой!»

— Хотите?

— Если только немножко, — согласился Андрей Львович и деликатно, стараясь не касаться губами горлышка, булькнул.

— Итак, в первый раз я влюбилась в вас, — придав голосу насмешливую эпичность, начала Обоярова. — Рассказать? Ладно, не буду. А во второй раз я втюрилась в каратиста с черным поясом. Он руководил подпольной секцией. Карате ведь было строго запрещено, но если очень хочется… Сначала нас тренировал Шоркин. Вы сейчас упадете!

— Почему?

— Потому что Шоркин был мужем Людмилы Ивановны.

— Какой еще Людмилы Ивановны?

— Ну боже мой, воспитательницы первого отряда — вашей напарницы!

— Не может быть!

— Да!

— Откуда вы узнали?

— Он принес на тренировку фотографии с подпольного соревнования. А на снимке рядом с ним стояла Людмила Ивановна. Я спросила: кто это? И он с неудовольствием ответил: жена.

— Мир тесен, как новый полуботинок. А почему с неудовольствием?

— Ну что вы! Такой ходок был! Ни одной молоденькой каратистки не пропускал, ко мне тоже пристраивался, но я была идейная девочка, с целью…

— С какой целью?

— Сейчас расскажу. А Шоркин закончил плохо. Одна дурочка из нашей секции, несовершеннолетняя, от него залетела. Прибежали родители — и он исчез. Тогда появился Дэн, мой будущий муж. Он сразил меня на первом же занятии — вышел к нам обнаженный по пояс. Ах, какой у него был торс! Играла каждая мышца. Добавьте к этому неподвижное красивое лицо, длинные, почти до плеч темные волосы и черные глаза, полные нездешнего, печального знания. В перерывах между тренировками он, сев лотосом, тихо и бесстрастно говорил нам о карме, сансаре, медитации, сверхзнании… В общем, плел чепуху, какую сейчас можно прочесть в любой бульварной газетенке. Но тогда мы восторженно ловили тайные слова. Девчонки шептались, что Дэн дал обет целомудрия. Ну как после всего этого не влюбиться? Он работал в котельной истопником. Ах, какая романтика для девочки из академической семьи! Точнее, числился… Вместо него по очереди дежурили парни из нашей подпольной секции. За это начальник ЖЭКа (небескорыстно, конечно) разрешил оборудовать в большом бесхозном подвале спортзал и маленькую комнатку, почти келью — для Дэна. Туда-то я к нему однажды и пришла…

— С какой целью?

— Ну, вы спросили!

— Но… вы… вы сказали, что были девочкой с целью, — вывернулся Кокотов.

— А я разве не объяснила?

— Нет.

— Странно. Я мечтала стать шпионкой.

— Ке-ем?

— Шпионкой. Как Мата Хари. Или княжна Вика Оболенская из «Красной капеллы». Ей отрубили в гестапо голову. Я знала, некоторым выпускникам «ромгерма» предлагают работу в органах. Я верила, что мне тоже предложат, и готовилась.

— А почему вы думали, что предложат?

— Ну, не знаю, наверное потому, что я нравлюсь мужчинам. Разве не так?

— Так, — потупился автор дилогии «Отдаться и умереть».

— А шпионке необходимо владеть боевыми искусствами…

Наталья Павловна вдруг отскочила в сторону, присела, выставив вперед два сжатых кулака, а потом с визгом, какой издают женщины, застигнутые во время обнаженного купания, крутанулась так, что ее сапожок просвистел в сантиметре от писательского уха.

— Ух ты! — Кокотов невольно отшатнулся.

— Вот видите! — воскликнула она, принимая каратистскую стойку и глубоко дыша. — Не забыла! А еще я как ненормальная зубрила английский, стреляла в тире и даже записалась в студенческий театр.

— Зачем же в театр?

— А как иначе? Шпион — лицедей, он должен уметь выглядеть именно тем, кого хочет видеть в нем объект вербовки или разработки. Вот, допустим, вы ученый, занимающийся оборонкой, и мне надо под видом аспирантки подобраться к вам, войти в доверие, влюбить в себя и выведать гостайну. Теперь смотрите на меня! Нет, здесь темно! Идемте туда, к фонарю! — Она взяла его за руку и повлекла к свету. — Вот здесь хорошо. А теперь скажите мне что-нибудь!

— Что именно?

— Ну, какую-нибудь математическую ерунду.

— Я забыл… — замялся Андрей Львович. — Ну хорошо, ну вот хотя бы так: сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы, да?

— Что?! Профессор, повторите, пожалуйста!

— Сумма квадратов катетов…

Лицо Натальи Павловны чудесным образом изменилось: в нем появилась некая счастливая настороженность, перешедшая сначала в нежное изумление, а потом — в то особое лучезарное восхищение, от которого мужчине начинает казаться, будто он не только самый умный, но и самый красивый на свете. Кокотов даже пожалел, что не владеет никакими государственными секретами.

— Ну, поняли?

— Понял…

— Однако в шпионки меня не взяли.

— Почему?

— Скорее всего, из-за Дэна. Но я ничего не могла с собой поделать. Я влюбилась. Потом он мне признался, что я ему тоже сразу понравилась, но он, хитрюга, нарочно медлил. У нас в подпольной секции был ритуал: если Дэн видел, что кто-то тренируется серьезно и делает успехи, он вызывал к себе в «келью» и вручал как награду рукописный учебник карате, спрятанный для конспирации под обложкой школьного словаря. Стоила такая награда пятьдесят рублей. А одно занятие — пять.

— Большие деньги!

— Да! Я получала повышенную стипендию, сорок пять рублей, еще мне дедушка каждый месяц подкидывал, но по сравнению с тем, что зарабатывал Дэн, это было мелочью, хотя ему приходилось делиться и с директором ЖЭКа, и с участковым. А вызов в «келью» он обставлял как сакральную инициацию. В конце тренировки мы строились в шеренгу и кланялись Учителю. Он долго переводил взгляд с одного на другого, заставляя трепетать от радостного ожидания, а потом еле слышно называл имя счастливчика. Я все ждала, ждала, отчаялась и, когда он сказал: «Наташа, зайдите ко мне!» — чуть не потеряла сознание. Но если бы он меня не вызвал, я бы и сама пришла. Когда девушка решила отдаться, это непоправимо. В подвальной каморке было тепло и удушливо сыро, будто рядом затеяли большую стирку. Вместо кровати он спал на снятой с петель двери, установленной на четырех кирпичах и застеленной тонким армейским одеялом. Идеальное место для потери невинности!

— Вы серьезно? — усомнился Кокотов.

— Конечно! А где, по-вашему, должна стать женщиной внучка академика и дочь редактора программы «Очевидное — невероятное»? Поехать по дефицитной путевке на Золотые пески и сделать это в полулюксе в постели с законным мужем, сыном членкора? Ошибаетесь! Вы не представляете, на что способна воспитанная правильная девочка из ненависти к своей правильности!

— Ну почему же, догадываюсь… — пробормотал себе под нос бывший вожатый первого отряда.

— А про обет целомудрия девчонки, конечно, наврали! — Наталья Павловна странно хихикнула. — Когда я забеременела, он сделал мне предложение. Я ликовала. Но мама ни в какую: у Дэна не было московской прописки, он из Томска. И дедушка купил нам кооперативную квартиру. Но ребенка у меня не получилось. Ни с ним, ни с другими мужьями. Дэн оказался добрым и нежным, не разрешал мне травить тараканов, так как в насекомых могли жить души умерших. Любовником он был фантастическим! Кокаинисты поразительно неутомимы и изобретательны в постели. Он стал нюхать исключительно для самопознания, но остановиться уже не смог. Муж часто уезжал из дома, якобы к учителям — совершенствовать свое искусство. На самом деле (я только потом узнала) он ездил выбивать долги у кооператоров. Помните, в конце перестройки было много кооператоров?

— Помню.

— А куда они, кстати, потом все делись?

— Не знаю…

— Странно. Ну, не важно. Дэн сколотил банду из боксеров, борцов, каратистов. Завидев их, люди, как правило, сразу все отдавали. Но однажды кто-то стал возражать, и они его то ли убили, то ли изуродовали. Дэн бежал за границу, осел в Испании. Мы договорились: через месяц-другой я проберусь к нему. Я взяла академку, попросила у дедушки денег и купила с помощью мамы, дружившей с женой директора «Интуриста», путевку в Барселону. За неделю до вылета Дэн позвонил и попросил захватить посылку для человека, с которым успел сойтись в Мадриде. Посылка была небольшая, но тщательно, слишком тщательно упакованная. А я же готовилась в шпионки! Понимаете? Так вот, внутри оказалось «Изборское евангелие», рукописное, с чудными миниатюрами и инвентарным номером отдела редких книг «Ленинки». О краже этого чуда сообщали по телевизору. И хоть я была влюбленной дурой, но сразу поняла: если влипну, никакой дедушка-академик меня не вытащит! Я позвонила Дэну, наврала испуганным голосом, что меня вызывал следователь и спрашивал об исчезнувшем муже, поэтому надо временно затаиться, даже не звонить друг другу. Посылку у меня вскоре забрал странный парень с бегающими глазами. Он же потом приносил мне письма от Дэна и забирал мои. Потом я написала мужу, что следователь от меня якобы не отстает и, чтобы притупить бдительность органов, надо понарошку развестись. Он отказался, даже обиделся, но, подумав, прислал заверенное нотариусом согласие. Я развелась и тут же выписала его из квартиры. Так закончился мой первый брак…

— И вы с ним больше никогда не виделись?

— Ну почему же! Когда пришел Ельцин и началась настоящая стрельба с горами трупов, дело о каком-то покалеченном кооператоре прикрыли — и Дэн вернулся.

Все это время мы переписывались: он звал в Испанию, а я отказывалась под разными предлогами: сессия, болезнь дедушки, диплом… Дэн ворвался в квартиру с огромным букетом алых роз, и мы набросились друг на друга, словно два смертельно изголодавшихся хищника! Я ведь ни разу не изменила ему за все это время, хотя, как вы догадываетесь, желающих было предостаточно. Вы удивлены?

— Ну… в общем… отчасти… — замялся писатель.

— Я вас понимаю. Женская верность — такой же каприз, как и измена. Но, во-первых, я его любила. А во-вторых, в нашем роду принято менять мужей, а не мужчин. Мы провели с Дэном безумную ночь! До сих пор, когда о ней вспоминаю, у меня на теле встает дыбом каждый волосок! Кокаинисты — потрясающие любовники, пока есть деньги на кокс…

— Вы это уже говорили, — ревниво проскрипел Кокотов.

— Ах да, извините! …Каждый оргазм был как рождение сверхновой звезды. В перерывах, приходя в себя, я слушала его: Дэн клялся, что безумно любит меня, говорил, что у него большие планы по продаже русского антиквариата за границу. Как заклинание, повторял: мы должны немедленно пойти в ЗАГС и снова расписаться. Я со всем соглашалась и думала только о еще одной сверхновой… А поутру, за завтраком, молча положила перед ним вырезку из газеты. В ней было про арест в Шереметьево-2 человека, пытавшегося вывезти в Испанию Изборское рукописное Евангелие. Дэн все понял и долго молчал, потом тем же бесстрастным голосом, каким когда-то рассказывал нам про сансару и карму, объяснил, что в Испании попал в лапы русской мафии и у него просто не было выхода. Он упал на колени, целовал мои ноги и умолял простить!

— И вы простили?

— Нет! Я попросила его уйти. Но он ответил, что здесь прописан и останется жить со мной, пусть даже как сосед. Тогда я вызвала милицию.

— Милицию?

— А кого — не братков же?! Приехал наряд, я предъявила лицевой счет, где Дэна давно уже не было. Знаете, мне казалось, что вот сейчас он уложит ментов одним своим знаменитым ударом ногой в челюсть с разворота. Если бы он так сделал, я бы ждала его из тюрьмы! Но мой чернопоясник, мой Учитель, мой зажигатель сверхновых подчинился щуплым милиционерам с суетливой поспешностью трамвайного безбилетника. И все во мне сразу кончилось. Мгновенно и навсегда…

Наталья Павловна остановилась у скамьи, присела, достала из кармана фляжечку и снова приложилась к ней со светской непринужденностью.

— И что с ним стало? — спросил Кокотов, хлебнув коньяка следом за своей бывшей пионеркой.

— Ничего особенного. Живет в Лыткарино, работает в ночном клубе. Играет и проигрывает. С кокаина он соскочил от безденежья, зато теперь много пьет. Несколько раз занимал у меня деньги. Пока не отдал, поэтому боится звонить, но иногда, в подпитии, присылает эсэмэски в стихах. Погодите-ка! — Она вынула из кармана алый, под цвет машины, телефон и защелкала светящимися кнопками. — Вот, нашла! Послушайте последний шедевр:

Она декламировала, конечно, с нарочитой иронией, но писатель, уловив в ее голосе далекую печаль, похвалил:

— Недурно! Не хуже Вишневского.

— Что вы, гораздо лучше! Но русские люди безалаберны. Они могут воспользоваться своим талантом лишь в том случае, если талант больше их безалаберности. А такой талант дается редко. Собирать же крошечные способности в кулак, словно кузнечиков, русские не умеют.

— Почему — словно кузнечиков?

— А вы в детстве никогда не собирали кузнечиков в кулак? Вы ловите, а они выпрыгивают, вы ловите, а они выпрыгивают. Большинство людей живут именно так. Вот из меня тоже шпионки не получилось. Зачем им агент с криминальным замужеством? Хотя, может быть, Дэн тут и ни при чем. Тогда началась параноидальная дружба со Штатами. Горбачев как с ума сошел, выдал им всю «прослушку» в новом американском посольстве. Если такая вечная дружба, то зачем нам ракеты, танки, шпионы? Поразительно, какие идиоты оказываются иногда у власти! Похоже на судьбу красивой женщины, вы не находите? Чем роскошнее нация, тем ничтожнее ее избранники.

— Пожалуй… — согласился Андрей Львович. — А как вы потом… жили?

— Я? Весело. Меня распределили в ТАСС. Это последнее, что успел сделать для меня дедушка.

— Умер?

— Да. От инфаркта, когда разогнали его институт, чтобы открыть там филиал «Лось-банка». А потом я снова вышла замуж.

— За кого?

— За красивого мужчину!

— За очень красивого? — вредным голосом поинтересовался автор «Кандалов страсти».

— Ага, ревнуете, ревнуете! — захлопала в ладоши Наталья Павловна. — Так вам и надо за то, что меня тогда не заметили, променяли на ту рыжую… как ее… со смешной фамилией?

— Тая Носик… — Он незаметно положил руку на спинку скамьи.

— А потом еще эта ваша… Обиходиха!

— Елена… — Его рука по-змеиному поползла в сторону бывшей пионерки.

— Интересно, почему вам нравятся женщины со смешными фамилиями? Тут какая-то тайна. У меня есть один знакомый психоаналитик, я у него обязательно спрошу.

— Почему только со смешными? Вот у вас, например, совсем не смешная фамилия! — проговорил Кокотов в нос, и «змея» ласково коснулась плеча Обояровой.

Она вздрогнула и посмотрела на соблазнителя с веселым недоумением:

— У вас опа-асные руки!

Но тут телефон громко заиграл «Съезд гостей» из «Ромео и Джульетты», и она приложила трубку к уху:

— Алло!.. Да… Добрый вечер… — на ее лице появилось недоумение. — Все хорошо… Гуляю… Да, со мной… Вас!

— Меня? — изумился Андрей Львович, беря теплый и дорого пахнущий мобильник, который забубнил противным голосом Жарынина:

— Значит, гуляете?

— Да… вот… отличный вечер…

— Жду вас у себя. Немедленно!

— Но… знаете ли… Сегодня воскресенье!

— Не знаю и знать не хочу! В искусстве выходных не бывает! Синопсис готов?

— Готов.

— Захватите с собой!

Трубка отключилась. Подневольный писатель виновато развел руками:

— Искусство зовет!

— Понимаю…

— А я вот не пойду!

— Нет, вы идите! Для мужчины работа всегда на первом месте. Мама говорила: «Труд делает мужчину человеком!» Но мы с вами непременно продолжим нашу роскошную беседу! Идите! А я еще погуляю, мне надо обдумать завтрашние переговоры с адвокатами Лапузина.

Изнывая от ярости, Кокотов миновал пруды и двинулся вверх по ступеням к колоннам главного корпуса, горевшего в ночи всеми своими окнами, отчего неосведомленный наблюдатель мог вообразить, будто это никакая не богадельня, а богатый помещичий дом, где сегодня дают ослепительный бал. Чем ближе подходил он к балюстраде, тем суровее становился, готовя отповедь соавтору, который сначала шляется неизвестно где, а потом имеет наглость разговаривать с ним, членом правления Союза писателей, в таком тоне.