Глава 29
Триумф Телемопы
В холле соавторов нетерпеливо ждал Огуревич. Он был явно взволнован. Мускулистые щеки в тревоге напряжены. На розовой лысине сквозь пушок, выращенный усилием воли, виднелись капельки пота.
— Телевидение приехало! — пугливо улыбаясь, сообщил он.
— Это я вызвал! — со значением объяснил Жарынин.
— Зачем?
— Но вы же просили помочь!
— Я? Да, конечно… Но лишняя огласка…
— Не повредит! Примите, Аркадий Петрович, для храбрости сто грамм внутреннего алкоголя — и вперед! Расскажите всему прогрессивному человечеству о мерзком рейдере Ибрагимбыкове и его чудовищных планах! Про то, как призаняли у него деньжат, можете умолчать.
— Я? Но ведь… Нет… Я не умею перед камерой. Я растеряюсь и скажу что-нибудь не то…
— Какие вы, однако, в торсионных полях робкие! Лучше бы осторожничали, когда вкладывали стариковские деньги в «чемадурики».
— Дмитрий Антонович, вы меня неправильно поняли. Я должностное лицо и заинтересованное. Мне неловко. Лучше, если выступит общественность. Вы, например, как режиссер и человек… Ян Казимирович… Ящик… Бездынько. Он отлично говорит!
— Бездынько? Это хорошо. Златоуст! А мы с коллегой послушаем, мы приехали сюда сценарий сочинять! Скажите еще спасибо, что я сюда телевидение вызвал!
— Спасибо, но…
— Никаких «но»… Пойдемте, пойдемте, Андрей Львович, — режиссер подхватил писателя под руку и повлек в сторону. — Нас ждет шалунья Синемопа. Итак, мы остановились на том, что Лева втянут подругой в антисоветский заговор и взят в КГБ…
— Разве? — удивился Кокотов, но, поймав на себе суровый взгляд соавтора, поправился: — Да… Его вызывают на допрос…
— …И бьют за расхищение социалистической собственности, — громко добавил жестокий кинематографист.
— Постойте! — донесся жалобный голос Огуревича. — Я забыл вам сказать. У меня есть свободный «люкс»…
— Неужели? — Жарынин остановился и резко обернулся к директору. — А прежде вы клялись, что «люкса» нет и не предвидится!
— Я держал его для Меделянского.
— Так что же?
— Он задерживается в Брюсселе.
— Правда?
— Правда! — подтвердил Аркадий Петрович, глядя в пространство остекленевшими от честности глазами.
— Когда я могу переехать в «люкс»?
— Хоть сейчас.
— Ну, тогда ладно, так и быть! Пойдемте, Андрей Львович, на баррикады эфира!
Соавторы бодро направились к выходу и не видели, что произошло дальше. А жаль! Из-за колонны вышла ражая Зинаида Афанасьевна и вплотную подошла к супругу.
— Я правильно поступил, рыбонька? — жалобно спросил Огуревич.
— Правильно! — кивнула «рыбонька» и коротким ударом в корпус отправила мужа в нокдаун.
— За что? — согнувшись и задыхаясь, взмолился Аркадий Петрович.
— Я знаю, кого ты хотел поселить в «люксе»! Лапузину! Дрянь!
…После полутемного холла яркий уличный день заставил Кокотова зажмуриться. Открыв глаза, он обнаружил перед входом автобус с надписью «ТВ-Плюс». Неторопливый бородатый оператор в пятнистой форме спецназовца и высоких десантных башмаках укреплял на треноге камеру. Делал он это с таким угрюмым лицом, словно устанавливал станковый пулемет, чтобы перекрошить, к чертовой матери, всех окружающих. Молоденький звукооператор в бейсболке, разматывая провода, поглядывал на него с некоторой опаской.
Поодаль толпились насельники. Тихо переговариваясь, они внимательно следили за происходящим. Два древних солиста ансамбля песни и пляски Красной Армии обменивались мнениями о том, как удивительно со времен их активной плясовой молодости изменилась военная форма. А некогда знаменитая телевизионная красавица, народная дикторша Жиличкина, усохшая почти до энтомологических размеров, восхищалась тем, насколько преобразились телекамеры, которые прежде напоминали средних размеров шкаф, поставленный на колесики и снабженный объективом величиной с супницу.
На скамейке, развалившись, сидел благодушный Агдамыч. Наблюдая телевизионную суету с тихой мудростью вовремя похмелившегося русского человека, он при этом бдительно следил за сохранностью привинченных латунных табличек. В отдаленье по аллее нервно бегал Жуков-Хаит, иногда он останавливался, доставал из кармана бумажку, заглядывал в нее и снова устремлялся вперед.
— Кого ждем? — спросил Жарынин, подходя к оператору и осматривая камеру ревнивым взором профессионала.
— Имоверова.
— Ого! Вы слышали? — режиссер обернулся к соавтору. — Лицо канала!
— Да, — кивнул Кокотов. — Сильный ход!
Имоверов был знаменитым телеведущим, можно сказать, звездой, и тот факт, что останкинский однокурсник прислал для репортажа именно его, говорил о многом.
— А где он?
— Едет, — отозвался оператор таким голосом, словно массовый расстрел он собирался начать конкретно с Имоверова, едва тот появится.
Из-за куртины показался Болтянский. Он шаркал, повиснув на руке рослого молодого красавца, одетого в дорогие джинсы, серые кроссовки из змеиной кожи и голубую куртку от «Бербери».
— Это Кешенька, Иннокентий — мой правнучек! — с гордостью сообщил Ян Казимирович, обращаясь одновременно к соавторам, старческому коллективу и телевизионщикам.
Правнук с легкой досадой поклонился, повернувшись к общественности. У него была высокая чубастая стрижка и загорелое спортивное лицо, излучавшее беспредметную доброжелательность.
— А похож-то! Ну вылитый! Две капли! — воскликнула Жиличкина, хотя говоря по совести, особенной схожести между дзядом и правнуком не было, если не считать неуловимой польской несгинелости.
Ян Казимирович церемонно представил Иннокентию Жарынина и Кокотова. Их имена и профессиональные заслуги, благоговейно перечисленные фельетонистом, произвели на плейбоя примерно такое же впечатление, как залетевшая на экран мобильника эсэмэска с рекламой меховой распродажи. Затем Болтянский, трепеща от гордости, сообщил, что Кеша служит в юридическом отделе российско-германской фирмы «Дохман и Грохман».
— А чем занимается ваша фирма? — робко полюбопытствовал автор «Кентавра желаний».
— А почему тут телевидение? — не ответив, спросил правнук.
— Это Дмитрий Антонович вызвал! — с готовностью объяснил Ян Казимирович.
— Зачем?
— Кешенька, я же тебе рассказывал, — заволновался старичок, — у нас хотят отобрать «Ипокренино»!
— Кто?
— Ибрагимбыков! Ты забыл?
— Ах да! Вспомнил… Но это невозможно!
— К сожалению, возможно, Иннокентий! — возразил Жарынин.
— Но ведь это же дом ветеранов!
— Подумаешь, дом ветеранов! Оборонные заводы захватывают, — наддал режиссер.
— Странно, что рейдеры еще до атомных станций не добрались! — встрял Андрей Львович, гордясь сказанным.
— Вы полагаете, телевидение поможет? — усомнился правнук.
— А вы думаете, нет? — недоверчивость юриста явно разозлила режиссера.
— Надо привлечь общественное мнение! — воскликнул Кокотов.
— Лучше привлечь к уголовной ответственности этого… Как ты сказал, дедушка?
— Ибрагимбыкова.
— Вот-вот… его! А телевидение бесполезно.
— Матка боска! — всплеснул руками Ян Казимирович. — Вот времена! Раньше — печать была огромной силой! После моего фельетона в «Правде» «Нет крепдешина — возьмите керосина!» Лаврентий Павлович посадил всю коллегию Министерства торговли. Всех до единого! А сейчас? Беззаконное время!
— Почему беззаконное? Будет суд… Наймите хорошего адвоката! Кстати, когда суд?
— Двадцать первого.
— Время еще есть. Может, все образуется. Закон на вашей стороне.
— Иннокентий, мне странно слышать такое от юриста. Вы разве не знаете наших судов? — возмутился Жарынин. — Там, если проплатить, могут запросто женщине дать срок за мужеложство!
— Сказано, конечно, смешно, но вы сильно преувеличиваете! Все не так трагично, — возразил правнук. — А где, кстати, ваш Меделянский? Он председатель фонда — вот пусть и борется!
— Вы даже знаете нашего главного сострадальца? — усмехнулся режиссер.
— Не знаком, но наслышан.
— Он в Брюсселе. Судится.
— А разве они не вернулись?
— Нет. Задерживаются!
— Странно… А Лапузина здесь?
— Здесь. Вон ее красный «Крайслер»! — Жарынин махнул рукой в сторону стоянки.
— Вы с ней знакомы? — ревниво уточнил автор «Кандалов страсти».
— Конечно! У нее очень сложный раздел имущества. Я ее консультировал.
— Кешенька, ты обещал и нам помочь! — взмолился любимый фельетонист Сталина.
— Ладно, я позвоню Огуревичу. Но пока акции лежат у меня в сейфе, ничего плохого быть не может.
— Какие акции? — насторожился Жарынин.
Но в этот момент к зданию лихо подрулил большой серебристый джип. Первой из него выпорхнула юная длинноногая блондинка с мелкими и влажными, словно прямо из-под душа, светлыми кудряшками. Ее коротенькая юбка заканчивалась как раз там, откуда начинается вызов общественной морали. Старички ветхо крякнули, с грустью вспомнив каждый о своем. Старушки посмотрели на одноприютников с осуждением и закручинились о невозможном. Следом выгрузилась полная дама средних лет, вся затянутая в черный кожаный костюм, точно авиатор начала прошлого века. Это сходство дополняли похожий на шлем парик и большие темные очки, поднятые на лоб. Она осмотрелась и разрешающе кивнула: только после этого показался Имоверов — атлетически сложенный парень с движениями усталой балерины. Одет он был в бирюзовый пиджак и пеструю шелковую рубашку с распахнутым воротом. Лицо канала осмотрелось, шумно вдохнуло ипокренинский воздух и произнесло, томно растягивая слова:
— И эту красоту хотят отнять! Ну, мы им сейчас покажем!
Между тем водитель джипа вынул из багажника складные стул и столик. Разложил их. На стул тут же уселся Имоверов, а на столик влажная блондинка определила гримерный чемоданчик. Ведущий откинулся, как в парикмахерской, а она, взяв кусочек губки, начала осторожно накладывать тон. Кожаная дама, видимо, редакторша, не теряя времени, достала из сумочки исписанные странички, присела на корточки и принялась читать заготовленный текст, почти вставив свои артикулирующие губы в ухо звезде.
Из-за колонны высунулся Огуревич и жалобно поманил Кокотова.
— Передайте Дмитрию Антоновичу! Пусть не рассказывает о том, как мы вкладывали деньги в «чемадурики»! — попросил он, держась за живот.
— Передам!
— И пусть обязательно скажет, что у нас живут двадцать народных артистов. Хорошо?
— Хорошо.
— Вы думаете, телевидение нам поможет?
— Конечно!
— Когда это все закончится?! — всхлипнул Аркадий Петрович, исчезая.
А Кокотов вдруг задумался о том, что же будут воровать друг у друга люди, когда на последнем этапе антропогенеза перейдут в корпускулярно-волновое состояние? Видимо, найдут что…
Тем временем загримированный Имоверов поднялся со стула. Влажная блондинка, уложив его русые волосы, теперь поправляла ему пиджак и ворот рубашки, а кожаная дама дошептывала текст, но вдруг лицо знаменитости исказилось обидой, он замотал головой, что-то сердито буркнул гримерше, вытряхнул губы редакторши из своего уха и скрылся в джипе, хлопнув дверцей. Оператор в сердцах сплюнул и погладил камеру, словно пулеметчик, уговаривающий сам себя погодить со стрельбой, пока враг не подойдет ближе. Престарелая общественность заволновалась. Даже опытный Жарынин нехорошо нахмурился и достал из кармана мобильник.
Но кожаная дама, чтобы всех успокоить, подняла руку и громко объявила:
— Не волнуйтесь! Сейчас начнем съемку! Кто будет говорить?
— Я! — выступил вперед старый фельетонист.
— Не стоит, дедушка! — ласково упрекнул Кеша.
— Надо, внучек! Если не мы, то кто же?
— А вы у нас кто? — участливо спросила кожаная, приготовив блокнот и ручку.
— Иван Болт! — Ян Казимирович почему-то решил отрекомендоваться своим прославленным газетным псевдонимом.
— Тот самый?! — в восторге воскликнула дама.
— Конечно! — побагровел от удовольствия старик, а Кокотов подивился подкованности телевизионщиков.
— Замечательно! Кто еще?
— Ящик. Где Ящик?.. — Ян Казимирович начал беспокойно озираться.
— Не волнуйтесь! Мы вас и так снимем, без ящика… — успокоила редакторша, видимо, решив, что ветеран тревожится из-за своего малого роста. — Кто еще?
— Я буду говорить! — объявил режиссер, выступив вперед.
— Вы? Кто вы?
— Жарынин.
— Господи, не узнала! Будете богатым… Отлично! Ой, ну как же я такого человека не узнала! — запереживала кожаная дама.
Дмитрий Антонович незаметно бросил на соавтора короткий взгляд, исполненный скромного торжества.
— А можно в стихах? — выступил вперед лысый, как кегля, комсомольский поэт, одетый в зеленую штормовку с выцветшей надписью «Братск».
— Нужно в стихах! — обрадовалась редакторша. — Как вас зовут?
— Верлен…
— Даже так?!
— …Тимофеевич Бездынько.
— Надо же! Просто какая-то кунсткамера знаменитостей!
— Я… Я буду говорить! Запишите! — Из-за спин вдруг раздался воспаленный голос Жукова-Хаита.
— Вы?! Да у нас сегодня настоящее созвездие! Только что помнила вашу фамилию… Забыла! Дурацкая работа!
— Жуков-Хаит!
— Ну конечно же — Жуков-Хаит… Ах ты, господи!
И тут Кокотов наконец догадался, что кожаная дама никого на самом деле не знает, а просто валяет профессиональную дурочку, чтобы расположить к себе обитателей «Ипокренина», где, как ей объяснили, нашли последний приют состарившиеся знаменитости. Жарынин тоже понял это и отвел глаза в гневном смущении. Однако редакторша энергично увлекла всех желающих выступить в отдаленье, спрашивала их о чем-то и строчила в блокноте. Наконец из джипа появился на свет Имоверов. На нем теперь были фиолетовые брюки, шелковый пиджак цвета взбесившейся канарейки и черная майка с меткой «Армани».
— Ну, вот я и готов! — Он встал перед камерой. — Как я вам теперь?
— Потрясающе! — воскликнула кожаная, насельники одобрительно закивали, а оператор, зверски прищурив левый глаз, взялся за камеру.
Паренек в бейсболке угодливо подал звезде микрофон, а тот принял его точно скипетр. Черенок микрофона был вставлен в кубик, на гранях которого красовалась разноцветная аббревиатура «ТВ-Плюс».
— Ну, кто первый? — ласково спросило лицо канала.
— Он! — Кожаная показала на Болтянского.
— Я, — выступил вперед старичок.
Редакторша подскочила к ведущему, показала ему страничку в своем блокнотике и еще что-то дополнительно доложила в ухо.
— Ага! — радостно кивнул Имоверов. — Работаем!
Оператор посмотрел на него глазами пулеметчика, у которого в разгар боя кончились патроны.
— Яков Казимирович, — игриво спросила телезвезда, — не отдадим ведь рейдерам «Ипокренино»? Москву-то врагам не отдали!
— Ян Казимирович, — обидчиво поправил знаменитый фельетонист.
— Ну конечно, конечно же, Ян… — Ведущий метнул нехороший взгляд в кожаную даму, а та виновато уткнулась в свой блокнот. — Ян Казимирович, не отдадим «Ипокренино»? Москву-то врагам не отдали!
— Не отдадим! — затвердевшими от волнения губами ответил бравый дед.
— А говорят, когда-то вы писали в «Правду» фельетоны под псевдонимом «Иван Болт» и могли снять с работы любого министра. Все хапуги Советского Союза боялись вас как огня!
— Писал… Мог… Боялись… — телеграфически подтвердил Болтянский.
— Так в чем же дело? Сразите врага штыком сатиры! Или силы теперь уж не те? Или нет пороха в пороховницах?
— Порох-то есть! — обиделся Болт. — Сталина нет! Да и «Правда» уже не та…
Кожаная дама сделала удивленные глаза, Имоверов слегка нахмурился и зашел с другого бока:
— Ян Казимирович, вы ведь по корням-то поляк?
— Поляк. Но я советский поляк!
— Это, конечно, ясно… — вздохнуло лицо канала, чувствуя, что разговор приобретает идеологическую пакостность. — Откуда вы родом?
— Род Болтянских из-под Збыхова… — бодро ответил дед.
Кеша, до этого с иронией наблюдавший за бенефисом прадедушки, вдруг сморщил лоб, и на его лице появилось то страдальческое выражение, с каким америкосы произносят свое: «O, no!». И действительно, случилось худшее: голос старого фельетониста сделался вдруг каким-то патефонным — и началось:
— Мой дед Станислав Юзефович Болтянский попал в Сибирь за участие в польском восстании. В Тобольске он женился на дочке ссыльного поляка Марысе…
— Однако вернемся из генеалогических недр истории в настоящее! — бодро попытался исправить ситуацию Имоверов.
Но не тут-то было!
— …О, это была романтическая история! Он стрелялся из-за нее с офицером Захариным, был ранен и шел под венец с неподвижной рукой на черной перевязи…
В глазах кожаной дамы возник ужас, она панически замахала руками, но остановить Болта было невозможно. Однако Кокотов и не слушал ветерана. Нет, он, умирая сердцем, следил за тем, как из дубовых дверей выпорхнула Наталья Павловна в белом ломком плащике и с тем же самым крокодиловым портфельчиком в руке. Походкой сильфиды, опаздывающей на бизнес-ланч, она направилась к красному дамскому «Крайслеру», села в машину и, лихо развернувшись, уехала. При этом Лапузина даже не взглянула на телевизионное священнодействие. Иннокентий, кстати, тоже пристально смотрел в ее сторону, даже сделал такое движение, словно хотел догнать Наталью Павловну, но не решился оставить прадедушку в трудную минуту…
— …женился он, вопреки воле отца, уже не на польке, а на русской — дочери купца второй гильдии Антонине Коромысловой…
— Стоп-стоп-стоп! — замахала руками редакторша. — Ян Казимирович, мы же договорились: очень коротко и по существу! Вы поняли?
— Понял!
— Тогда работаем! Тишина!
— …У них было четыре сына: Бронислав, Мечислав, Станислав. Я четвертый, младший.
Бедный Иннокентий покраснел и, стыдясь, отвернулся.
— Стоп! — приказала кожаная. — Нам не нужна история вашего почтенного семейства! Нам нужны сегодняшние проблемы. Вы поняли меня?
— Понял. Когда грянула революция, мне было всего семь лет, но я хорошо помню, как отец, сильно болевший, призвал нас к своему одру и сказал…
— Стоп! Хватит! — взвизгнула дама и мягко упрекнула Имоверова: — Алексей, ну спросите вы хоть что-нибудь! Не молчите! Работаем!
— Ян Казимирович, а как вы тут вообще поживаете? Как вас кормят? — душевно поинтересовалась звезда.
— Плохо кормят. Сосиски стали вот такусенькие! — ветеран показал полпальца — Нет, я что-то не то говорю… Пусть лучше Бездынько… А где Ящик?
— Дался же вам этот ящик! Хорошо, спасибо, Яков Казимирович, достаточно! — поблагодарила кожаная. — Кто следующий?
— Я! — выступил вперед Жуков-Хаит…
Редакторша шепотом проинструктировала Имоверова, тот приосанился и спросил строгим голосом:
— Так кто же хочет, Федор Абрамович, отнять у ветеранов культуры легендарное «Ипокренино»?
— Инородцы! — рявкнул он так, что старичков откинуло назад, а лицо кожаной исказил политкорректный ужас.
Даже влажная блондинка, которая сидела в кресле и отрешенно полировала ногти, недоуменно вздернула головку, так вскидываются сонные пассажиры на неприличное словцо, брякнутое кем-то в автобусе. Зато оператор, довольный, ухмыльнулся.
— Какие еще инородцы? — оторопел Имоверов.
— Те же самые, что и Великую Россию сгубили! Вы знаете, как фамилия бандита?
— Ну и как?
— Ибрагимбыков! — с отвращением произнес Жуков-Хаит. — А как фамилия нашего директора, знаете?
— Как же?
— О-гу-ре-вич!
— Я белорус! — жалобно пискнул из-за колонны Аркадий Петрович.
— Знаем мы таких белорусов! — демонически захохотал Федор Абрамович. — Это кавказско-еврейский заговор! Русский человек у себя в стране бесправен. Почему у татар есть свое министерство культуры, а у русских нет? За что бились на Куликовом поле? А?! За что? Вы мне можете объяснить?
— На Куликовом? Не могу… — растерялась звезда.
— Включишь телевизор — ни одного славянского лица! — вдохновенно продолжил Жуков-Хаит. — Сплошь инородцы! Это что? Это виртуальный геноцид русского народа! И вы за это ответите!
— Я не инородец! — взмолился ведущий, и в самом деле скорее похожий на пригожего скифского юношу, воспитанного развратным греком.
— Вы еще хуже!
— Почему?
— Сами знаете!
— Стоп-стоп! — как-то даже нехотя произнесла кожаная дама. — Федор Абрамович, вы что такое нам тут говорите?! Мы о чем сюжет пишем? Об «Ипокренине», которое хотят отнять у стариков! А вы? Вот когда мы будем снимать о ксенофобии, мы к вам обязательно снова приедем. А сейчас ближе к теме! По этому поводу вам есть что сказать?
— Есть! Слушайте все! Только русская национальная власть наведет в стране порядок! — воззвал Жуков-Хаит. — Нет чужебесию! Долой чужекратию и мужеложство! Смерть Хазарии! Слава России! Я все сказал! — Выкрикнув последнее, он вскинул руку и, чеканя шаг, пошел прочь.
— А он у вас нормальный? — спросила кожаная дама, в отчаянье, как шапку, сдвинув набекрень свой парик.
— Не волнуйтесь, он скоро перекоробится… — робко успокоил ее кто-то из старичков.
— Перекоробится? Ну разве что… А пока все какую-то ересь несут! Прямо не знаю, что и делать! Хоть уезжай…
— Ну где же Ящик? Скорее найдите Ящика! Он все правильно скажет! — воскликнули сразу несколько ветеранов.
— Можно теперь я в стихах! — жалобно попросился Бездынько.
— Вы? — редакторша недоверчиво посмотрела на его ветхую штормовку с надписью «Братск». — Обязательно. Потом. Давайте-ка вы, Дмитрий Антонович, выручайте! Объясните по-человечески, что здесь происходит?
Жарынин неторопливо выступил вперед. Лицо его было исполнено суровой торжественности, ноздри слегка раздувались, а глаза светились огнем правдолюбия.
— Взгляните вокруг, какая красота! — Он широко распахнул руки. — «Ипокренино» — это не только природная, историческая и культурная жемчужина Подмосковья, это пристань чудесных талантов, всю жизнь бороздивших океан вдохновения и заслуживших священное право на тихую гавань. Последнюю гавань в своей отданной стране жизни… И эта гавань в опасности!
— Замечательно! — воскликнул Имоверов, невольно захваченный мощной метафорой. — Так что же за коварные гольфстримы угрожают этой тихой гавани?
— Правильно! Именно — «гольфстримы»! — внезапно вернувшись, встрял Жуков-Хаит, но его коллективно зашикали и оттеснили.
— …Наш святой долг, — крепчая голосом, продолжил речь Жарынин, — наша задача — сберечь эту жемчужину и передать в надежные руки новых поколений творцов, поэтов, музыкантов, художников. Нет, не гольфстримы угрожают нам, а наглое криминальное рейдерство. Ибрагимбыков — запомните это имя! Имя человека, впрочем, нет, не человека…
Кто-то тихонько тронул Кокотова за плечо, он обернулся: Валентина Никифоровна протянула ему узкий конверт, от которого исходили тонкие ароматические флюиды.
— Просили передать! — сказала она с лукавым сочувствием.
— Спасибо… От кого?
Но бухгалтерша уже повернулась к нему спиной и скрылась в толпе ветеранов.
«Интересно, — подумал писатель, — эти конверты уже продаются с душистой пропиткой, или они насыщаются волнующим запахом, хранясь в пределах красивой дорогой женщины?» Размышляя, он надорвал заклеенный конверт и вынул втрое сложенный листок. Летящим, но разборчивым почерком там было написано:
Уважаемый Андрей Львович!
Возможно, я больше не вернусь в «Ипокренино». Это зависит от результатов сегодняшних переговоров. Но так или иначе, я была рада встретить Вас и вспомнить юность. Вы меня, конечно, не узнали. Хотя скажи я Вам всего одно слово — и Вы, конечно, вспомнили бы все!..
Но не важно. Пусть это останется тайной. Жизнь без тайн скучна. На всякий случай — прощайте! Прощайте, прощайте, прощайте, герой моих фантазий!
Н. Лапузина
От мысли, что он больше никогда не увидит Наталью Павловну и не узнает, почему стал героем ее фантазий, Кокотов оцепенел. Все его существо наполнилось детской знобящей досадой, а на глазах едва не выступили слезы, но именно в этот обидный момент раздался шквал аплодисментов, вернувших писателя к действительности. Андрей Львович оторвался от записки и огляделся: хлопали все — насельники, Огуревич, Зинаида Афанасьевна, Евгения Ивановна, обе бухгалтерши, Имоверов, кожаная дама, влажная блондинка, оператор, водитель джипа… Даже Агдамыч, начавший было отвинчивать таблички, отложил отвертку и бил мозолистыми ладонями, издавая звуки, похожие на стук копыт. Жарынин, по-оперному приложив руку к груди, раскланивался, точно дорогостоящий виртуоз на благотворительном концерте.
— Ну, после таких слов, дорогие телезрители, — вдохновенно лепетал Имоверов, глядя в камеру, — я за судьбу «Ипокренина» совершенно спокоен!
— Гениально! — сказала редакторша. — Сейчас подснимем планы, перебивочки и помчимся монтировать.
— Когда эфир? — строго спросил режиссер.
— Сегодня в двадцать два пятнадцать. Не пропустите!
— Не пропустим!
Оператор тем временем снял камеру с треноги, водрузил себе на плечо, огляделся и пошел на Агдамыча, который снова вооружился отверткой и снимал со скамеек таблички.
— Обязательно подснимите Ласунскую! — посоветовал кто-то из старичков.
— И она тоже здесь? — изумилась кожаная дама, на этот раз, кажется, искренне — зная, о ком речь.
— Конечно здесь!
— Где, где она?
— В зимнем саду.
— И панно наше тоже подснимите! — раздалось сразу несколько голосов.
— Какое панно?
— В столовой. Это работа самого Гриши Гузкина!
— Да вы что! — удивился Имоверов. — Я недавно брал у него интервью в Нью-Йорке.
— Как он там? — снисходительно спросил Жарынин.
— А вы с ним знакомы?
— Был знаком. В молодости.
— Он в порядке. Его триптих «Мастурбирующие пионеры» музей Гогенхайма купил за три миллиона долларов.
— Вот бы продать и наш «Пылесос»! — воскликнул Чернов-Квадратов.
— Почему? — удивилась кожаная дама.
— Да тошно смотреть на эту халтуру!
Тем временем к Имоверову робко приблизилась Жиличкина и робко протянула ему блокнотик.
— Вам что, бабушка? — участливо спросил повелитель эфира.
— Автограф, если можно! — пугливо шепнула она.
Слово «автограф» как молния поразило старческую общественность, и через мгновенье лицо канала было окружено галдящей толпой. Сморщенные руки протягивали ему для росчерка блокнотики, газеты, бланки анализов, просто клочки бумаги… И только обиженный Бездынько остался гордо в стороне.
Жарынин поглядел на эту стихийную автограф-сессию с ревнивым недоумением и проговорил:
— Х-м… Триумф Телемопы! А как вам моя финальная гипербола?
— Супер! — отозвался Кокотов, скрывая неведенье.
— Погодите! — Режиссер достал из кармана мобильник и набрал номер. — Эдик! Спасибо, отработали по полной. Слушай, ты им скажи, когда будут монтировать, чтобы меня сильно не резали! Ладно? Ты настоящий друг! С меня танкер водки…
Воспрянувший Огуревич, все еще держась за живот, гостеприимно увел съемочную бригаду в столовую. Когда соавторы двинулись следом, приковылял запыхавшийся Ящик, а с ним Злата Воскобойникова. Нарядная старушка держала в руках букетик лиловых недотрог. Старый чекист, тяжело дыша, кинулся к Жарынину:
— Мне сказали, я должен выступать перед телевидением…
— Поздно, Савелий Степанович, съемка закончилась!
— Как закончилась? — чуть не заплакал ветеран.
— Где же вы были? Вас так все искали!
— Я… Мы… — В его старинных слезящихся глазах мелькнула мужская потаенная гордость. — Мы со Златой гуляли там, за прудами, у старой беседки… — Он неопределенно махнул рукой.
— Что ж, ничего не поделаешь. Сен-Жон Перс говорил: лучше любовь без славы, чем слава без любви. Пойдемте, ей-богу, обедать…
