20. Растратчик и развратник
– Вот так и случилось… - вздохнул Огуревич. - Хотел обеспечить ветеранам безбедную старость, а вышло…
– Ладно врать-то! - усмехнулся Жарынин.
– Послушайте, - вмешался Кокотов, чтобы сгладить неловкость. - Во всем этом есть одна нестыковка!
– Какая же? - насторожился режиссер.
– Аркадий Петрович, вы человек, вхожий, так сказать, в торсионные поля и другие высшие сферы, где наперед и назад все уже давно известно. Ведь так?
– Так, - подтвердил директор, посмотрев на писателя глазами усталого мага.
– Почему же тогда вы, прежде чем вкладывать казенные деньги в рискованное предприятие, не заглянули в ваш… этот самый… как его?
– В биокомпьютер, - подсказал Огуревич.
– Вот именно. И все бы разъяснилось…
– Нельзя! - сокрушенно вздохнул он.
– Почему же? - иронически поинтересовался Жарынин.
– Видите ли, большинство людей наивно полагают, что этика - явление чисто социальное. На самом же деле этика - один из важнейших принципов функционирования мироздания. Высший разум изначально этичен. Интуитивно люди это всегда чувствовали, говоря, например: «Не в силе Бог, а в правде».
– Вы-то тут при чем? - обозлился Жарынин.
– А при том! Использование для личных нужд информации, хранящейся в торсионных полях, может навсегда отрезать меня от Сверхзнания.
– Другими словами, Мировой разум за недозволенное любопытство поставит вас в угол? - съязвил Дмитрий Антонович.
– Ну конечно! Как вы все правильно поняли! Ведь и у Адама поначалу имелся персональный биокомпьютер…
– Вкупе с внутренним спиртовым заводиком? - хохотнул Жарынин.
– Вы, Дмитрий Антонович, все пытаетесь свести к шутке, но дело ведь серьезное. Что такое «древо познания добра и зла»? Это и есть мировое информационное пространство. А яблоко, съеденное вопреки запрету, не что иное, как информация, полученная некорректным способом… Результат вам известен?
– М-да… Результат известен, - кивнул Жарынин. - «Ипокренино» захватят, а стариков выгонят на улицу. Но если вы такой щепетильный, попросили бы сына. Он - лицо незаинтересованное…
– Неужели вы полагаете, Дмитрий Антонович, что такими жалкими уловками можно обмануть Мировой разум? Он не допустит!
– Почему же?
– Потому что в подобных ситуациях возможна некорректная деформация исторического тренда. Понимаете?
– Не совсем, - признался Кокотов.
– Видите ли, - с готовностью принялся разъяснять директор. - Возьмем, скажем, Куликовскую битву…
– Почему именно битву и непременно Куликовскую? - насторожился режиссер.
– На примере ключевых исторических событий удобнее объяснять, что такое некорректная деформация исторического тренда…
– Ну-ну!
– Вы, разумеется, помните, с чего началась битва?
– С поединка Пересвета с Челубеем, - вспомнил Кокотов.
– А кто победил?
– Никто. Оба упали замертво.
– Верно, - кивнул Огуревич с видом удовлетворенного педагога. - А теперь представьте себе, что кто-то из чародеев, которых, по свидетельству очевидцев, было при ставке Мамая во множестве, заранее вышел бы в мировое информационное пространство и выяснил, куда именно ударит копье Пересвета. А потом рассказал бы про это Челубею. И тот подложил бы под кольчугу в это место, допустим, железную пластину. В результате татарин выигрывает поединок. Это, конечно, сразу деморализует войско Дмитрия Донского. И битву, поскольку силы были примерно равны, он проигрывает вчистую. Вместо Рюриковичей на Руси воцаряются Чингизиды, ислам становится в Евразии правящей религией, и мировая история кардинально меняет свое направление. И все это из-за маленькой железной пластинки. Но ведь Мировой разум ничего такого не допустил…
– А как же он допустил, что сто двадцать стариков могут остаться без крова? Это разве не деформация тренда?! - возмутился Жарынин.
– Кто знает, кто знает… - вздохнул Аркадий Петрович. - Возможно, Мировой разум именно сейчас концентрирует в социуме негативные явления, чтобы мы наконец осознали абсурдность нынешнего жизнеустройства… - Говоря это, директор наливался значительностью, а щеки его становились все мускулистее. - Я вот что вам скажу…
– Лучше скажите, как вы договорились с Меделянским? - грубо перебил режиссер. - Он председатель фонда и был обязан запретить вам прикасаться к стариковским деньгам!
– Я его убедил.
– Меделянского? Это невозможно.
– Он проникся…
– Меделянский? Чушь!
– Ну хорошо… - Директор распустил щеки и потупился. - Часть средств я отдал ему на судебные расходы…
– Ага, значит, он судится в Брюсселе на стариковские деньги?
– Да… Но Эдгар Никитич обещал в случае победы двадцать процентов всех доходов от Змеюрика перечислять в фонд «Сострадание». А это - гигантские деньги!
– И вы поверили?
– А что мне оставалось делать? - окончательно сник Огуревич. - Мы с ним и договор подписали…
– Сколько он уже судится?
– Лет пять…
– М-да… Прав был старый ворчун Сен-Жон Перс, когда говорил: суд - это такое место, где у закона можно купить столько справедливости, на сколько тебе хватит денег!
– Он и в самом деле так говорил? - встрепенулся растратчик.
– Разумеется. В «Анабазисе».
– Надо будет почитать.
– Я вам привезу книжку. И когда же заканчивается тяжба?
– Буквально на днях. Я получил от Меделянского оптимистичный емейл. Если он выиграет, мы спасены!
– А если не выиграет?
– Тогда вся надежда на вас…
Некоторое время сидели молча и для осмысления ситуации снова выпили - каждый по-своему.
– А кто такой Ибрагимбыков? - морщась от лимона, спросил Жарынин.
– Понимаете, мне нечем было кормить стариков… И я… Сдал в аренду под застройку на 49 лет два гектара за прудами…
– Кому?
– Одному банку. Им очень понравилось место… К тому же рядом поселок Трансгаза. На эти деньги я продержался год…
– Но ведь вы же знали, что территория «Ипокренина» - исторический заповедник и ничего строить им тут никогда не разрешат.
– Знал, конечно. Я думал, пока они сообразят, я перекручусь и верну деньги.
– Вернул?
– Вернул. С неустойкой.
– У кого для этого занял?
– У Ибрагимбыкова.
– Откуда он взялся? Кто такой?
– Сам пришел. Он хотел арендовать наши пруды для разведения зеркальных карпов. Мы разговорились… Я был в отчаянье…
– Значит, он появился именно в тот момент, когда вы были в отчаянье?
– Именно.
– И вы, конечно, подумали, что его к вам на выручку прислал Мировой разум?
– В некоторой степени… - уныло сознался Огуревич. - Но пруды карпам не подошли, там же минеральная вода. И тогда он предложил мне кредит, чтобы я мог вернуть долг банку.
– Подо что?
– Под акции.
– Какие еще акции?
– Он посоветовал акционировать «Ипокренино». Ведь старички передали в фонд свои квартиры, и по закону…
– И вы акционировались?
- Да…
– А старички передали вам акции в доверительное управление? - страшным голосом спросил Жарынин.
– Совершенно верно.
– И вы расплатились акциями с Ибрагимбыковым?
– Да… Но он мне гарантировал…
– Сколько процентов вы ему отдали?
– Видите ли…
– Сколько?
– Контрольный пакет… - обреченно ответил Огуревич.
– Что ж эта сволочь, Мировой разум, вам даже не шепнул, что Ибрагимбыков - бандит и с ним вообще нельзя связываться?
– Не шепнул… - мертвым голосом отозвался директор, закрыл лицо руками и набряк в одиночку.
Соавторы дождались, когда он отнимет ладони от лица, которое оказалось уже совсем пьяным.
– И что теперь?
– Теперь, через суд, он требует признать «Ипокренино» его собственностью.
– А вы?
– А мы подали встречный иск…
– Предварительные слушанья были?
– Были.
– Ну и что?
– Ничего хорошего.
– В инстанции писали?
– Конечно. Даже президенту.
– Ну и что?
– Ничего. Ответили, что такие вопросы решаются через суд. У нас правовое государство.
– И когда же суд?
– Скоро.
– Не ходите. Заседание отложат. А я пока что-нибудь соображу…
– Уже два раза не ходили. Если не придем в третий - будут решать без нас…
– Какие еще возможны варианты?
– Юрист сказал, что суд, если захочет, может учесть социальную значимость и историческую ценность нашего учреждения и отказать истцу, обязав его реструктурировать долг…
– А если не захочет?
– Тогда «Ипокренино» перейдет к нему в собственность.
– А старики?
– Их развезут по разным домам престарелых. Но вы же знаете, что это такое. Мы не должны проиграть суд! Помогите, Дмитрий Антонович! Я знаю ваши связи, ваши возможности!
– Дать бы вам, Аркадий Петрович, хорошенько в ваш биокомпьютер сначала с левой, а потом с правой!
– Я понимаю… Стыжусь… Не о себе прошу!
– Не о себе? Да если это произойдет, вам останется только в лучевое состояние перейти. Ладно, я подумаю!
– Спасибо, спасибо!
– Ну, по последней! - примирительно предложил Жарынин и разлил остатки коньяка в две рюмки.
На этот раз Огуревич дольше прежнего тер виски и напруживался. А когда соавторы встали и направились к двери, он лишь вяло махнул им рукой и медленно завалился, отрубившись, на диванчике. Со стороны могло показаться, будто гости, уходя, случайно задели ногой шнур и отключили директора от электросети.
Некоторое время соавторы шли молча по министерской дорожке.
– Ну и что вы будете делать? - спросил Кокотов.
– Поднимать общественность! Прежде всего, конечно, телевидение! Телемопу, как вы удачно выразились. Надо, по крайней мере, оттянуть решение суда. А там, глядишь, действительно Меделянский со своим Змеюриком подтянется. Чего не бывает! Он ведь тот еще сутяжник.
– Это точно.
– Вы что сейчас собираетесь делать? - каким-то необычным тоном вдруг поинтересовался режиссер.
– Ну не знаю, может, почитаю перед сном…
– Понимаете, Андрей Львович, чтобы написать приличный сценарий, нам с вами хорошо бы сойтись поближе…
– Я не против.
– Не уверен! Какой-то вы весь застегнутый. Хорошо бы нам вместе пару раз напиться. Знаете, до чертиков, до полной самоутраты! Утром, когда ничего не помнишь, невольно начинаешь доверять собутыльнику…
– Вы же знаете, Дмитрий Антонович, я много не пью.
– А вот и плохо! Аристотель говорил: философия - дочь изумления. А Сен-Жон Перс добавлял, что искусство - дочь потрясения. Нам с вами надо потрястись. Вместе. И кроме пьянства, есть еще один способ - радикальный. Я как-то с одним сценаристом его попробовал - работали после этого душа в душу, как родные.
– А что же фильм?
– Да он, подлец, потом денег нашел и решил обойтись без меня. Сам себе режиссер. Испортил картину, дурак! Вообще, кризис в нашем кино начался именно тогда, когда сценаристы решили, что могут стать режиссерами, а режиссеры вообразили себя сценаристами. Это катастрофа…
Тем временем раздался «Полет валькирий».
– Да, Ритонька! - ласково ответил режиссер, откинув черепаховую крышечку. - Конечно, работаем! И выпили тоже. Андрей Львович оказался очень креативным человеком! Очень! - Жарынин подмигнул соавтору. - Но ему чуть-чуть не хватает внутренней свободы. Конечно, помогу! Как там наш мистер Шмакс? Не вредничает? Пусть делает что хочет, только не спит в моей постели! Ну и замечательно! Целую тебя, дорогая!
Слушая все это, Кокотов тихо удивлялся тому, каким же странным нравственно-бытовым сооружением иной раз оказывается обыкновенный моногамный брак! За разговором дошли до номеров. Жарынин убрал телефон и поманил Андрея Львовича:
– Ну как, зайдете? Заходите!
– Не знаю даже…
– Не чурайтесь нового, коллега! - Режиссер взял соавтора под локоть и повлек в свою комнату.
Проходя мимо ванной, обеспокоенный этим мягким насилием Кокотов услышал шум воды и с удивлением увидел в приоткрытую дверь женский силуэт, просвечивающий сквозь географическую шторку. Но главное потрясение ожидало его впереди: посреди комнаты стояла голая Регина Федоровна. Ее обширные бедра, измученные целлюлитом, напоминали мятые солдатские галифе, а иссиня-черная курчавость внизу живота странно противоречила соломенной желтизне прически.
– Ну что так долго, Дима? - капризно спросила она, но, увидев Кокотова, ойкнула, кинулась, размахивая грудями, к кровати, нырнула под одеяло и накрылась с головой.
– Не бойся, Региночка, он добрый!
– Предупреждать надо! - обидчиво сказала женщина, выглянула из постельного укрытия и с интересом посмотрела на Андрея Львовича.
– Я… вы… я… - растерялся Кокотов и метнулся из номера, чуть не сбив с ног вымытую Валентину Никифоровну, которая как раз выходила из ванной в радикально обнаженном облике.
Телом она, кстати, показалась ему гораздо умеренней и привлекательней подруги, а сокровенная выпушка была сведена у нее до узенькой полосочки, наподобие муравьиной тропки. Впрочем, это все, что успел рассмотреть на скаку ошарашенный Кокотов. От волнения он даже сначала не мог попасть к себе в номер - ключ в замочную скважину никак не вставлялся. Наконец, автор «Каньона измены» сумел-таки открыть дверь, ввалился в комнату, заперся изнутри и без сил упал на кровать. Когда грохот сердца немного стих и до сознания стали доходить иные звуки, бедный писатель услышал за стеной смех: там явно потешались над его нелепым, постыдным бегством. Он старательно законопатил уши специальными гуттаперчевыми заглушками, прихваченными с какого-то авиарейса, и постарался уснуть. Но долго еще ворочался, невольно воображая, что бы произошло, если б он не сбежал, а остался у Жарынина с этими двумя бухгалтершами…
Наконец Кокотов затих, и ему приснилось, как он, молодой, стройный, совершенно голый и готовый к немедленной любви, стоит почему-то в Третьяковской галерее, в зале Врубеля, напротив панно «Принцесса Грёза». Стоит, окруженный толпой изумленных экскурсантов… Некоторое время они с интересом смотрят на этот вызывающий натурализм, характерный более для выставок актуального искусства, нежели для классического шедеврохранилища, обмениваются впечатлениями, даже хихикают. Но тут вдруг страшно возбуждается старенькая экскурсоводша, одетая в какую-то пестрядь, явно купленную в прикладной секции художественного салона еще при советской власти. Она возмущается и орет внезапным басом, стуча от негодования сухим кулачком по стене с такой нечеловеческой силой, что картины подпрыгивают, раскачиваются и бьются золочеными рамами друг о друга: бум, бум, бум!
