17. АНГЕЛИНА ГРЕШКО
Утром, после завтрака, на который многие ветераны не дошли, утомленные вчерашней бурной тризной, Кокотов стоял в гроте и наливал в пластиковую бутылку минеральную воду. Хлебнул ради интереса: кисловато-металлический привкус и ощущение покалывания во рту. Он, потеплев сердцем, вспомнил, как Светлана Егоровна обзванивала родственников и знакомых, радостно сообщая:
— А вы знаете, как Андрюша назвал «нарзан»? Колючая вода! Да-да, вы правы: у ребенка удивительное чувство слова! Будет писателем!
Жарынин ждал его в машине. Увидев бутылку, улыбнулся, облизнул губы и сказал:
— Правильно. У меня тоже после вчерашнего жажда.
— И у вас?
— А что вы удивляетесь? Валентина — женщина выпивающая. Для семейной жизни это даже неплохо, будут общие интересы. Зря вы не хотите на ней жениться! Зря! Дайте водички!
— Это подарок! — предупредил писодей. — Одному человеку.
— Ваша щедрость, Кокотов, не знает границ! Когда девушка попьет, обязательно прокатите ее на метро!
Андрей Львович оставил сарказм без ответа, но когда проезжали мимо дальней беседки, заметил как бы между прочим:
— Здесь они разговаривали…
— Узнать бы, кто у них главный! — вздохнул игровод и включил приемник.
— Ибрагимбыков, кто же еще!
— Не факт…
На волне радиостанции «Эго Москвы» дундели двое: постоянный ведущий Иван Гонопыльский и бывший наш соотечественник, а ныне профессор истории из Оклахомского университета Энтони Машин. Гонопыльский обладал глубоким мужественным баритоном и мозгом семилетнего ребенка с тяжкой либеральной наследственностью. Машин изъяснялся уже с легким акцентом, похожим на речь глухонемых, которых врачи по особой методике выучили, однако, разговаривать. Рассуждали они в эфире почему-то о Наполеоне, точнее о том, что если бы Бонапарт форсировал Неман двумя месяцами раньше и не ждал мира, засев в Москве, но двинул прямо на Петербург, история России пошла бы совсем другим путем. И жили бы мы сегодня не на помойке, занимающей одну седьмую суши, а в процветающей цивилизованной стране, лучше даже — в нескольких процветающих цивилизованных удобных странах.
— Вообразите, коллега, вы едете по КНР — Красноярской народной республике! — воскликнул Машин. — Отличные дороги, ухоженные поля, коттеджи под черепицей, экологически чистое производство!
— Да-а-а, — вздохнул Гонопыльский — и чуткий микрофон донес, как у него перехватило горло от обиды за упущенный исторический шанс.
— Уроды… — выругался Жарынин и поймал новую волну.
Мчащийся автомобиль заполнился трубными звуками «Полета валькирий». Режиссер, мрачно усмехнувшись, прибавил звук и скорость, благо шоссе оказалось на редкость свободным.
— Нельзя ли потише? — пробурчал писодей.
— Вы не любите Вагнера? — удивился игровод.
— Я не люблю очень быстрой езды. Нас остановят.
— Не любите Вагнера и быстрой езды? Нет, Кокотов, вы не русский! Сознайтесь, Андрей Львович, — спросил режиссер, напирая на отчество, — вы еврей, если не по крови, то по убеждениям…
— А разве можно быть евреем по убеждениям?
— Конечно! Ведь кто такой, в сущности, еврей? Еврей — это тот, кто в каждом подозревает антисемита. Вот и все…
— А антисемит, выходит, это тот, кто в каждом подозревает еврея?
— Пожалуй… Неплохо! Голова у вас все-таки работает!
Музыка между тем закончилась, и ласковый голос сообщил, что теперь радиослушателей ждет встреча с известным литературным критиком Дэном Лобасовым — бессменным ведущим передачи «Из какого сора…»
— Здравствуйте, здравствуйте, дорогие любители высокой поэзии! — элегантно шепелявя, начал Лобасов. — Нынче у нас дорогой гость, поэт божьей милостью, лауреат премии имени Черубины де Габриак — наша знаменитая Ангелина Грешко. Мое почтение, Ангелиночка!
— Мир вашему дому! — прозвучал в ответ глубокий, чуть хриплый женский голос.
— Прежде чем начнем, по традиции озвучьте радиослушателям несколько ваших строк. Это будет, так сказать, ваша поэтическая визитная карточка!
— Даже не знаю… Так волнуюсь… Ну, хотя бы вот это… Из новой книги…
И поэтесса, чуть подвывая, озвучила:
Моя любовь — страдание
В режиме ожидания.
Твоя любовь — вторжение
В мое изнеможение.
— Ах, как мне это нравится! — воскликнул Дэн Лобасов. — «Amour, еще amour!» Какое метонимическое цитирование! Как точно по чувству, какая ювелирная филологическая рефлексия. Романсовое «страдание», будто трепетная лань, сопряжено с компьютерным скакуном, конем «режима ожидания». Ах, как тонко! Как звонко!
Далее послышался шелест бумаги, и ведущий начал читать заранее заготовленный текст о том, как на небосклоне отечественной словесности стремительно взошла беззаконная поэтическая звезда неведомой учительницы начальных классов из городка Вязники Владимирской области. Геля со школьной скамьи писала стихи, но никому не показывала, страшась насмешек и непонимания. Опасения ее были не напрасны, ибо профаническое сознание не способно постичь инобытие вербального мифа! Но вот два года назад, отметив тридцатилетие, Ангелина в очередной раз приехала из Вязников в Москву, и как всегда, с солеными огурцами. Объяснимся! Учительской зарплаты на жизнь не хватало, а муж, старший оператор машинного доения Николай, оставил бедную женщину с двумя детьми после того, как нашел в сенях под половицей и прочитал тетрадку стихов своей одаренной супруги, где были и такие пронзительные строчки:
После продленного дня
В школе совсем никого.
Хочешь сегодня в меня?
Мужу скажу: от него…
…Что поделаешь — и Ахматову бросали!.. Вот и приходилось одинокой поэтессе подрабатывать, выращивая на приусадебном участке знаменитые вязниковские огурцы, которые, будучи правильно засолены в дубовой бочке, незаменимы для полноценного закусывания. По изысканности они превосходят разве что консервированные корнишоны фирмы «Gurk und Welt», продающиеся во всех магазинах сети «Симфония вкуса».
— Ангелиночка, поделитесь с радиослушателями секретом ваших огурцов! — лукаво попросил Лобасов.
— Я смородиновых листочков в кадку подкладываю — для крепости! — простодушно сообщила вязниковская умелица.
— Ну, а теперь вернемся к поэзии!
— Вязниковские вправду хороши! — подтвердил, облизнув сухие губы, Жарынин.
— А Зинаида Автономовна еще и хреновые листья в кадушку кидала, — вдруг вспомнил Кокотов.
— …Завернув деньги, вырученные с огурчиков, в носовой платок и спрятав на груди, провинциалочка решила прогуляться, чтобы купить детям гостинцы, а себе — обновки. Светило солнце, вокруг бурлила столица, жизнь налаживалась. А ведь еще недавно селяне, вообразите, не могли сами предложить свою продукцию на рынках. Грубые и готовые к немедленному насилию мигранты из бывших республик Советского Союза за бесценок скупали у них дары земли, чтобы потом перепродать втридорога. Мало того, лживо обещая увеличить оптовую цену, они грубо домогались наших среднерусских женщин, не всегда, увы, встречая отпор. Вероятно, этими скорбными аллюзиями и навеяно одно из самых знаменитых стихотворений Ангелины Грешко, попавшее даже на сайт нашего молодого президента. Стихи настолько потрясли главу государства, что он записал в твиттере: «Надо помнить: земледельцы — тоже люди!» Прочтите, прочтите, Геля, извергните эти строки, бросившие вызов не только рыночному беспределу, но и нравственной амбивалентности постмодерна!
И Грешко извергла:
Я щедра, я готова ногами обнять гоминида,
Человечков зеленых… По мне и Кинг-Конг не беда!
Но абрека базарного, спекулятивную гниду,
Паразита нерусского — не обниму никогда!
— Какой имплицитный императив! Какой карнавальный сарказм! — взвизгнул Лобасов. — Какой плевок в лицо политкорректности, этому симулякру Прометеева огня! Как тонко, как звонко! Но вернемся к судьбе нашей героини. Вот она, окрыленная первым розничным успехом, идет по городу и вдруг видит афишу: сегодня в Гуманитарной библиотеке МГУ открыта «Свободная трибуна поэта». То есть любой сочиняющий может зайти и прочесть на публике свои стихи. Глянув на часы, Ангелина решила рискнуть. Когда, запыхавшись, Грешко бежала по ступенькам, словно восходя к алтарю поэзии, она думала лишь о том, как бы не опоздать на автобус, отъезжающий вечером в Вязники от метро «Новые Черемушки». Войдя в зал, наша учительница увидела там множество народу, смутилась, спряталась в дальний уголок и, затаив дыхание, стала внимать. Вел стихотворный марафон знаменитый концептуалист Кибир Тимуров, который смотрел на собравшихся поэтов с улыбкой усталого энтомолога. К микрофону, повинуясь мановению его мизинца, выходили юноши и старики, школьники и пенсионеры, девчушки и почтенные матроны, военные и гражданские. Грешко внимательно слушала, и ей казалось, что все стихи одинаковые.
— Об этом, Ангелина, вы очень точно сказали в одном из ваших первых интервью. Давайте послушаем…
Раздался щелчок, и в эфире возник разговор, записанный в каком-то шумном месте.
— Как вы относитесь к современной поэзии? — спросил влажный мужской голос.
— Ой, даже и не знаю как сказать… Ну, вот у нас в школе, в Вязниках, когда детишки подхватят кишечную палочку, то все бегают и бегают… не знаю как это сказать…
— Вы считаете, современная русская поэзия подхватила палочку Бродского?
— А кто это?
— …Гениально! Какой удар по амбициям нонселекции! — засмеялся Дэн Лобасов. — Но продолжим. И вот наша вязниковская Ахматова сидела, слушала, недоумевала. Наконец все желавшие выступили. Великий модератор Кибир Тимуров обвел внимательным взглядом зал и спросил с облегчением:
— Это все?
«Теперь или никогда!» — отважилась Грешко и шагнула к микрофону, попросив кого-то постеречь купленные детям игрушки и отрез ситца. Первые же прозвучавшие строки потрясли собравшихся, в том числе и вашего покорного слугу, тихо скучавшего в зале. Ангелиночка, прочтите эти стихи, ставшие классикой и вошедшие во все мировые антологии!
И Грешко прочла:
Я увидела негра, входившего в двери трамвая,
На эбеновый профиль смотрела, едва не дыша!
И до пункта конечного, в стыдных мечтах изнывая,
Я кончала, кончала, пока не вспотела душа!
— Да, это был культурный шок! — вскричал Дэн Лобасов. — Казалось, любителей поэзии уже ничем не удивишь — ни обсценной лексикой, ни амбивалентным эротизмом, ни провокативной перцепцией. Но это было потрясение! Вот так, честно, открыто и, я бы сказал, фрактально в зале прозвучал живой стон женской плоти, облеченный, как писал Ходасевич, в «отчетливую оду»! Семантическая емкость вкупе с постконцептуальной открытостью, смелый нарратив, декодированный с редчайшей откровенностью… Такого дискурса современная русская поэзия еще не знала! Зал взорвался аплодисментами. Кибир Тимуров (вы же знаете, как завидуют поэты чужому успеху!) пытался закрыть трибуну, но его с криками «Иди отсюда!» — согнали с председательского места.
«Грешко, еще, Грешко, еще!» — скандировал зал.
— Ангелиночка, вспомните, что вы прочитали на бис?
— «Чресла».
— Да, да, да! «Чресла!» Умоляю, озвучьте и для нас этот шедевр постконцептуальной поэзии!
Она озвучила:
О мои, о мои, о мои ненасытные чресла!
Скольких вы посрамили надменных и потных самцов!
Ночью шлюхой подохла — наутро весталкой воскресла.
И восход за окном, как натруженный фаллос, пунцов!
— Какая мощная синестезия метафоры! Какая теснота стихового ряда! Какая кумулятивная витальность! Чудо! Что тут началось! Шум, крики, аплодисменты. Всем стало ясно: в литературу пришел большой поэт, окончательно, навсегда преодолевший насильственную советскую бесполость, сохранив при этом протоформу женского целомудрия, противопоставленного фаллической агрессии мужской цивилизации! Кстати, бинарная оппозиция духовного верха и животного низа, восходящая к гностическим моделям Вселенной, ярко прослеживается во всем творчестве Грешко. С гордостью могу сказать, я первым обратил внимание на манихейский оксюморон, зашифрованный в самом имени поэтессы. Ангелина — Ангел. Грешко — Грех. Не случайно наша вязниковская Ахматова легко перешагнула ту черту, у которой остановились ее предшественницы, она буквально взорвала актуальную эпистему. Ее лукаво деконструированная гендерность поражает воображение феерической сменой карнавальных масок и дискурсивных практик. Прочтите «Крестоносца», не откажите, голубушка!
И голубушка не отказала:
Готический камин огнем ярится.
Доспехи наспех сброшены в углу,
Голубоглазый странствующий рыцарь
В мой замок постучал и зван к столу.
Перепелов анжуйским запивая,
Расскажет он, желанием томим,
Как позвала его Земля Святая,
Как тяжек крестный путь в Ирусалим,
Как сарацины саранче подобны,
Как хитроумен вождь их Саладин,
Как на песке легли костьми безгробно
Все те, кто не дошел до палестин…
А на рассвете, замок мой покинув,
Он в сердце верном унесет с собой
Мою гостеприимную вагину
И робкий, терпеливый анус мой!
— Ах, какая тонкая аллюзия, какое целомудренное бесстыдство! Совершенно новое слово в поэзии отрицательных аффектов, свежий взгляд на сакральность телесных практик. А какая, господа, изысканная интертекстуальность! Мир прерафаэлитов, увиденный глазами де Сада или Генри Миллера, мир, осложненный двойным, нет, тройным кодированием! Конечно, шокирующий эротизм Грешко, могучий трагизм ее бесстыдства, перерастающий в манифест «желающей машины», — все это уходит корнями в семейную драму, пережитую автором. Я говорю о разрыве с мужем, нашедшим в сенях стихи своей откровенной жены. Вспомним Софью Андреевну, отыскавшую за обивкой кресла рукопись «Дьявола», что в конечном счете и заставило Толстого бежать из Ясной Поляны! Но в нашем случае бежал от жены и двух детей оператор машинного доения Николай. Знаю, Ангелина, вы закончили недавно новый цикл, навеянный этой трагедией. Как он называется?
— «Беспостелье».
— Ах, как точно, как вкусно: «Беспостелье»… «Бес постелья». Ах, какая лукавая инвариантность! Как тонко, как звонко! Пожалуйста, что-нибудь из «Беспостелья»! Порадуйте!
И Грешко порадовала:
Десятый класс. И я хмельная в стельку.
Ночной спортзал. И шепот твой: «Ложись!»
Я думала, ты мне сломаешь целку.
А ты сломал мне жизнь!
— Вы вместе учились? — участливо поинтересовался Лобасов.
— С первого класса… — всхлипнула поэтесса.
— Ай-ай-ай! Ну, что ж, дорогие радиослушатели, на этой щемящей ноте мы закончим нашу встречу с самой яркой и загадочной русской поэтессой из маленького города Вязники. А вы, Николай, если слышите нас, будьте мужчиной, вернитесь в семью! Разве можно из-за либидиозных манифестаций социального тела бросать жену и детей! В эфире была передача «Из какого сора…», и я, ее бессменный ведущий, Дэн Лобасов. Через неделю мы снова встретимся и поговорим в этой студии с Великим магистром «Ордена манерных куртуазов» Виктуаром Бабенчиковым. Услышимся!
Снова зазвучала классика. На сей раз «Карнавал зверей».
— Вы знаете эту Ангелину Грешко? — спросил Жарынин.
— Знаю…
— Она действительно огурцами торговала?
— Никакими огурцами она никогда не торговала, — рассердился писодей. — Она старший научный сотрудник Музея восточных культур. А стихи за нее пишет муж…
— Оператор машинного доения Николай?! — усмехнулся игровод.
— Какой, к черту, оператор Николай! Нет никакого Николая! Витька Бабенчиков за нее и пишет. А Данька Лобасов пиарит. Это он придумал про Вязники…
— Зачем?
— Он живет с бывшей Витькиной женой — Лизой, а у той двое детей от Бабенчикова. Надо кормить. Вот они и сочиняют…
— Ловко! — благосклонно кивнул игровод. — Ну, выскочит на сцену мужик и прочтет какую-нибудь рифмованную похабщину, и что? Ничего. А вот если выйдет милая вязниковская училка в очечках и голоском стеснительной отличницы отчердачит… Совсем другое дело! Помните что-нибудь из Грешко?
— Да так… — Кокотов плохо запоминал стихи, но одно все-таки знал наизусть, так как именно оно подсказало ему название нового романа Аннабель Ли «Любовь на бильярде».
— Прочтите!
— Ну… если вам так интересно… — пожал плечами писодей и, привывая, как положено поэту, продекламировал:
Мы с тобою коллеги. Столы наши в офисе рядом,
Вместе ходим на ланч, вместе курим: короче, друзья.
Но я жажду отдаться тебе на столе на бильярдном,
Полированный кий от нездешних оргазмов грызя!
— М-мда… Звонко! — Задумчиво согласился Жарынин.
— Так себе, — с брюзгливостью бывшего поэта заметил Кокотов. — А знаете, сколько эта Ангелина Грешко, которую на самом деле зовут Катькой Потаповой, берет за выступление на корпоративной вечеринке, допустим, в банке?
— Ну и сколько?
— Тысячу евро! А после этой передачи, уверен, будет брать еще больше!
— Неплохо! Но я сразу почуял подвох, хотя про огурцы придумано талантливо. Учитесь, соавтор! Как говорил Сен-Жон Перс, люди верят только в выдуманную правду. Знаете, что меня насторожило?
— Что?
— Уж слишком много у нее в стихах филологии! В Вязниках столько не наскребешь!
— Еще бы! Витька Бабенчиков филфак заканчивал. Я его давно знаю, мы вместе ходили в литобъединение «Исток». Кандидатская диссертация у него называлась «Образ комсомольского вожака в поэзии 20-х годов». Ну, как полагается: Багрицкий, Уткин, Алтаузен, Безыменский… Вам эти имена что-нибудь говорят?
— Конечно, — академично кивнул Жарынин. — Особенно Безыменский. Дружок нашего Бездынько.
— А вот докторская диссертация у Витьки называлась совсем по-другому, — наябедничал Кокотов.
— Как же?
— «Космогонические практики в поэме Ивана Баркова „Лука Мудищев“».
— Да-а, растут люди… — кивнул игровод.
…На въезде в Москву соавторы все-таки попали в пробку. У длинномера, тащившего в столицу арбузы, отвалился задний борт, и зеленые полосатые ягоды величиной с футбольные мячи гурьбой вынесло из кузова. Разбиваясь и трескаясь, они далеко раскатились по асфальту — и Ярославское шоссе стало похоже на разоренную бахчу. Водители тормозили, вылезали из машин, бродили, по-журавлиному поднимая ноги, чтобы не вляпаться в алую мякоть, испещренную черными косточками, и выбирали себе арбузы покрупней и поцелей. На дармовщину, кстати, останавливались не только старенькие «Жигули» с гнилыми отваливающимися порогами, но и вполне приличные иномарки. Шофер длинномера, молодой парень в джинсах, смотрел на все это с мрачным удовлетворением, смеялся и даже указывал искателям на неразбившиеся арбузы.
— Возьмем? — полусерьезно предложил писодей.
— Почему бы и нет! Но попытайтесь, мой друг, подняться над мелким утилитарным интересом и взглянуть на эту аварию шире!
— Что вы имеете в виду?
— Только одно: не верьте, когда говорят — Россия исчерпала лимит на революции! Не исчерпала!
С этими словами он съехал на обочину и остановился.
