24

Михаил Дмитриевич, чрезвычайно довольный звонком Жолтикова, по-школярски помахивая кейсом, весело спустился вниз. Джипа у подъезда не оказалось, хотя, по расчетам, Леша должен был бы уже вернуться. Директор «Сантехуюта» вместе с досадой вдруг ощутил в теле запоздалую готовность к любоделию, такую настоятельную, что даже решил ненадолго воротиться к Светке. Обдумывая солидный предлог для повторного появления (ведь нельзя же просто сказать девчонке, что накатило!), он в рассуждении огляделся и сразу охладел: на противоположной стороне большого внутреннего двора стояла серая машина. Но те самые «Жигули» или другие, разглядеть с такого расстояния невозможно. А подойти ближе, помня алипановские наставления, Свирельников не отважился.

«Хоть бинокль с собой вози!»

В этот момент подъехал джип.

— Пробки! — виновато сообщил Леша.

— Забрал болтики?

— Забрал. — Водитель кивнул назад, в сторону багажника. — Два ящика. Еле дотащил со склада.

— Ничего. Дело богоугодное. А ты, кстати, в Бога-то веришь?

— Наверное…

— Как это — наверное?

— Ну, как сказать. Верю, что кто-то за нами смотрит и управляет. Не может ведь, чтобы все само собой делалось. Без ГАИ — такой бардак начнется!

— А сейчас, значит, не бардак?

— Бардак, конечно, но жить можно.

— Ладно, поехали!

— Куда?

Посмотрев на часы, Свирельников прикинул, что успевает заскочить к матери и разобраться с запившим Федькой.

— В Мневники! — приказал он. — Быстро!

«Минка» хоть и была забита машинами, но, к счастью, двигалась, а не стояла, как обычно. Вообще удивительно: ну какие, к черту, реформы и технотронные прорывы, если правительственную трассу разгрузить не могут! Носятся с «мигалками» по встречной — только людей бесят. И так всегда: пока к власти рвутся — все им плохо, все надо поменять и перестроить. А потом, как дорвутся до «мигалок» и на встречную полосу выскочат, оказывается, все в Отечестве нормально, ничего особенно менять не нужно. И так всегда…

Внимательно оглянувшись, Михаил Дмитриевич «хвоста» не обнаружил.

«Прямо как Штирлиц, едрена вошь!»

Зазвонил «золотой» мобильник, и на дисплейчике высветился номер Алипанова.

— Аллеу!

— Ну что?

— А у тебя как дела?

— Сначала показалось: снова появился, а сейчас вроде никого…

— Еще появится! — успокоил опер. — Значит, докладываю: «Сексофон» я пробил. Там, оказывается, мой бывший подчиненный крышует. Ни к тебе, ни к твоему Шутилкину никаких претензий. И вообще они такими вещами не занимаются. Врет, конечно…

— А кто же тогда за мной следил?

— А вот это вопрос действительно интересный! Мне надо подумать. Ты тоже подумай!

— О чем?

— О разном. Кому ты должен? Кто тебе должен? Могут быть и личные мотивы. Рога ты никому в особо крупных размерах не наставлял? За это тоже могут…

— Нет! Сказал же! А может, все-таки Фетюгин?

— Зачем?

— Ну, сначала не хотел отдавать. Нанял. Потом, когда ты его прижал, испугался, а заказ снять забыл.

— Забыл? Вряд ли. Скорее, людям отбой дали, а они могли сами, на свой интерес продолжить… Человек ты не бедный. Есть что взять. Версия, конечно, дохленькая, но проверить надо. Если что — сразу звони!

Нажав «отбой», Свирельников еще раз рассмотрел машины, двигавшиеся поблизости. Ничего подозрительного. С высокой эстакады Третьего кольца открылся вид на Москву, смутный и расплывчатый от смога, похожий на дорогую иллюстрацию, прикрытую для сохранности папиросной бумагой. Далеко впереди, справа от Университета, можно было рассмотреть высокий уступчатый силуэт нового «Фили-паласа», за который так долго и жестоко воевал директор «Сантехуюта». И отвоевал!

Михаил Дмитриевич победно вздохнул и набрал номер Зинаиды Степановны, но никто не снял трубку: когда брат входил в штопор, мать отключала телефон, чтобы не звонили собутыльники, на расстоянии чувствовавшие дружественный запой и желавшие приобщиться.

— Останови где-нибудь, торт купим! — приказал он водителю.

…Федька смолоду был гордостью семьи, школу закончил с серебряной медалью, учителя говорили, у мальчика замечательные способности, особенно к иностранным языкам. В семье его уважали. Когда младший сын делал уроки (они тогда еще жили в коммуналке), отец, чтобы не мешать, отгораживал телевизор листом фанеры, выключал звук и прикладывал к уху специальный наушник, сконструированный из старой черной телефонной трубки. Если на экране забивали гол, отец только багровел, разевал в беззвучном восторге (или негодовании) рот и колотил себя кулаками по коленкам. Старшему брату было обидно: ему-то в школьные годы такого уважения не выказывали.

Но в Иняз Федька, к всеобщему изумлению, провалился и был настолько потрясен, получив за сочинение тройку, что впервые серьезно напился. До этого на семейных торжествах он нехотя отхлебывал глоток-другой вина, поддавшись уговорам родственников. Свирельников как раз приехал в отпуск из Германии, и мать, увидев старшего сына в форме, прямо с порога отправила его в институт — разбираться. Мол, офицеру врать побоятся! Михаила Дмитриевича это задело: столько не виделись! Но и ее понять можно: Федька лежал на диване, отвернувшись к стене, отказывался от еды и ни с кем не хотел разговаривать.

Приемная комиссия работала, кажется, последний день, и, войдя в кабинет, Свирельников обнаружил там, как принято теперь выражаться, корпоративную вечеринку. Посредине канцелярского стола, на маленьком пространстве, освобожденном от скоросшивателей с документами абитуриентов, тесно стояли бутылки и лежала любовно порезанная прямо на оберточной бумаге закуска: любительская колбаска, мелкодырчатый ярославский сыр и крупные бочковые огурцы. На стопке протоколов расположился еще не начатый, посыпанный грецкими орехами медовик, изготовленный, очевидно, рукодельной сотрудницей.

Дежурный преподаватель, пятидесятилетний мужичок с внешностью вечного доцента, пировал вместе с тремя девицами, явными секретаршами. От тостов дело перешло уже к двусмысленным анекдотам, шуточкам, обниманьям, а также к игривому хихиканью, какое обычно издают женщины, когда к ним пристает начальник, спать с которым они вовсе даже и не собираются. Увидев позднего правдоискателя, все четверо посерьезнели и посмотрели на него с тоскливой ненавистью.

— У вас написано: прием до восемнадцати ноль-ноль… — смущенно объяснил Свирельников.

Обнаружив, что до конца трудового дня осталось еще пятнадцать минут, доцент помрачнел, поднялся и, дожевывая, повел нежданного посетителя в свой маленький кабинетик, примыкавший к приемной.

— Свирельников? Федор?… — наморщил он лоб, выслушав жалобу. — Ну да, помню! Насажал ошибок в сочинении. Приходили уже. Мать, кажется. Очень нервная женщина. Я же все ей объяснил. А вы-то, собственно, кто?

— Я, собственно, его старший брат. У него серебряная медаль, а ему тройку поставили.

— У нас тут золотые медалисты, как груши, сыплются. Он с кем готовился?

— В каком смысле?

— С какими преподавателями?

— Сам…

— Сам? — рассмеялся доцент. — Ну и чего же вы тогда хотите?

— А вы мне все-таки сочинение покажите! — насупился Свирельников.

— Да пожалуйста!

В сочинении действительно оказалось много ошибок. Одна даже совершенно дурацкая.

— Это со всеми случается! — видя его огорчение, посочувствовал преподаватель. — Меня сейчас посади сочинение писать, я тоже насажаю.

— Что же делать?

— Поступать в следующем году.

— Ему в армию.

— Ну, после армии! Армия ведь — школа жизни! Или как, товарищ лейтенант? — спросил доцент с презрительной иронией.

Показательную неприязнь интеллигентных «ботинок» к тупым «сапогам» Свирельников обнаружил почти сразу же, как, поступив в «Можайку», облачился в форму:

Доценту даже в голову не приходило, что сидящий перед ним лейтенантик получил на своем программистском факультете такое образование, какое ему, штатской крысе, не снилось! Со временем Михаил Дмитриевич понял: это презрение — просто-напросто скрытая, искаженная зависть, которую всегда испытывают «белобилетники» к мужчине с оружием!

Выручила Тоня, она попросила «святого человека», тот кому-то позвонил, и Федьку с теми же баллами приняли на вечернее отделение. Кроме того, Валентин Петрович устроил его лаборантом в засекреченный НИИ, откуда в армию не брали.

Языки Федьке, в отличие от старшего брата, давались легко. Свирельников еще в школе с английским измучился: прочтет текст, выпишет незнакомые слова в тетрадку, поучит и вроде даже запомнит. Через неделю те же слова попадаются. И что? Ничего. Помнит, конечно, что уже встречались, а что значат — не помнит. Заглядывает в тетрадку — ах, ну конечно! Теперь уж ни за что не забуду! Через месяц снова те же слова — и снова как чужие. Чего уж он только не делал: даже сортир листочками с лексикой обклеивал, чтобы, так сказать, в подкорку загнать. Отец, когда в туалет шел, так и говорил, усмехаясь: «Пойду-ка я английским займусь…» Федька же с первого раза запоминал, и навсегда! Дал же Бог память!

На втором курсе он уже подрабатывал техническими переводами с английского, да и по-немецки шпрехал вполне прилично. А потом вдруг стали создавать в неестественном количестве совместные предприятия: переговоры, соглашения о намерениях, фуршеты по случаю подписания контрактов. Федьку просто на куски рвали и платили очень прилично. На работу, в НИИ, он почти не ходил, а чтобы не уволили и не загребли в армию, приплачивал начальнику лаборатории: начинался великий перестроечный бардак. Теперь неловко вспоминать, но, выгнанный из армии и зарабатывавший копейки в «Альдебаране», Михаил Дмитриевич часто одалживал деньги у младшего брата.

Внезапно Федька бросил институт («Теперь ваши дурацкие корочки никому не нужны!») и объявил, что женится. Родители едва эту Иру увидели, сразу поняли: бывалая девушка! Искусственная блондинка с вздыбленной грудью и «откляченной задницей», как определила мать. К тому же на три года старше жениха и без московской прописки — с Брянщины. Служила невеста секретуткой в кооперативе, куда Федьку часто приглашали переводить переговоры с зарубежными партнерами. А про то, что она раньше жила со своим шефом Тимуром, он не только знал, но даже, идиот, гордился: мол, отбил у такого крутого соперника!

Отговаривали его всей семьей, умоляли, в ногах валялись — бесполезно. Отец, к тому времени уже сильно болевший, нервничал и в конце концов объявил: прописать Ирку на площадь не позволит, пока жив. Вообще-то в душе он надеялся, что, узнав об этом, она сама куда-нибудь денется. Все были абсолютно уверены: замуж эта брянская хищница выходит исключительно из-за московской прописки. Наверное, именно такая обидная уверенность родственников и взбесила Федьку больше всего, он психанул, собрал вещи и, не оставив адреса-телефона, без всякой свадьбы переехал к Ирке. Оказалось, у нее есть уже и прописка, и даже однокомнатная квартира: шеф помог.

Но свадьбу все-таки сыграли, только из родни никого не пригласили. Потом позвонил Федькин одноклассник Алик и рассказал, что гуляли в «Кавказской сакле» (Тимур был не то грузином, не то осетином), вина выпили море, подарков нанесли гору, витиеватых тостов наговорили кучу. В общем, все было здорово — одно лишь показалось странным: со своим начальником Ирка целовалась чуть ли не чаще, чем с женихом. Узнав про это, Дмитрий Матвеевич так осерчал, что даже слышать больше не хотел о младшем сыне.

В церкви Михаил Дмитриевич вгляделся в освещенное свечкой лицо брата и заметил то, чего меньше всего ожидал: обиду, не побежденную даже смертью отца. На поминках младшенький хлопал рюмку за рюмкой, при этом как-то лихорадочно оживлялся и охотно, многословно рассказывал про свою новую жизнь. Оказывается, за это время у него родился сын, которого назвали Русланом.

— А почему Русланом? — простодушно удивилась Тоня.

— А чем вам не нравится? — набычился Федька. — Хорошее русское имя!

— Ну, не совсем русское, — возразила Тоня (любовь к лингвистической достоверности иной раз делала ее совершенно невменяемой), — Руслан — это, скорее всего, искаженный этноним «россалан»…

— Россалан? — как-то сразу поскучнел Федька. — Ты думаешь?

— Какой еще россалан? — спросил Алик, сидевший рядом.

— Россаланы — иранское племя, возможно, предки нынешних осетин. Есть гипотеза…

— А что у тебя с работой? — спросил брата Свирельников, перебивая жену и одновременно пиная ее под столом ногой.

Тоня вернулась с лингвистических высот на землю, поняла свою оплошность и даже покраснела с досады. Но Федька уже вдохновенно рассказывал о том, что переводами больше не занимается, так как открыл собственное дело. Очень выгодное. Совершенно случайно во время переговоров он познакомился с немцем Вальтером, который на своей фабрике в Касселе изготавливал под заказ дорогую стильную мебель из благородных пород дерева. В России его интересовал дуб, и он был готов платить за качественную древесину фантастические деньги в валюте. Федька сообщил про мебельного немца Ирке, а та сразу вспомнила о своем дяде, работавшем на Брянщине директором леспромхоза. Оставалось добыть начальный капитал, чтобы заготовить и вывезти первую партию высококачественного российского дубья.

Выручил, конечно, Тимур — договорился со своими земляками, и те дали в долг под приличные проценты. Тут подтянулся и Алик — у него оказались какие-то родственники на таможне. Немец пригласил будущих компаньонов к себе в Кассель, показал фабрику, по чистоте и стерильности напоминавшую огромную операционную, где по какой-то иронии резали не человеческую плоть, а древесину. Одноклассники вернулись домой, ошарашенные изобилием сортов фээргешного пива, а Ирка, судя по всему, пораженная количеством спален в большом доме вдового мебельщика.

— А в ГДР сколько сортов пива? — спросил Федька брата.

— Ну, не знаю… Может, полсотни. Я пробовал сортов двадцать, — сознался Свирельников.

— И поэтому растолстел! — мстительно вставила Тоня.

— А в ФРГ сотни сортов! — в пьяной ажитации закричал Федька. — Понимаешь, сотни! И твои ракеты уже никому не нужны. Сегодня воюют пивом! И завоевывают пивом!

— Ну, так уж и пивом! — недоверчиво усмехнулся Михаил Дмитриевич.

— А вот увидишь! Спорим!

Федька оказался абсолютно прав: вскоре вся эта восточная немчура, оравшая на вечерах дружбы о том, что «навеки вместе, навеки вместе ГДР и Советский Союз», ломанула, сшибая Берлинскую стену, на Запад. Туда, где ни работы, ни уверенности, как говорится, в завтрашнем дне, но зато намного больше сортов пива и где не нужно по двадцать лет стоять в очереди за пластмассовым «трабантом». Да и вообще, разве можно всерьез рассчитывать на преданность побежденных?!

Свирельников, дело прошлое, даже завидовал тогда младшему брату. Михаил Дмитриевич в ту пору только организовал кооператив «Сантехуют» и осваивал первую услугу — ремонт постоянно подтекавших сливных бачков. А тут сразу такой крутой, можно сказать, трансъевропейский бизнес.

Когда расходились с поминок, подвыпивший Свирельников с Тоней нацелились в метро, а Федька уселся в только что купленную подержанную «Мазду».

— Не боишься пьяным ездить? — спросила Тоня.

— Не-а! У меня разрешение есть. Показать?

— Покажи!

— А вот! — Он вынул из кармана десять долларов и расхохотался. Однако закончился Федькин бизнес чудовищно. Всю партию древесины им вернули, а контракт расторгли да еще выставили счет за поврежденное оборудование. Оказалось, дубы с войны были буквально начинены пулями и осколками. В тех местах шли страшные бои с немцами, о чем все в горячке новомыслия подзабыли. А тут пришло время возвращать долг, который компаньоны поделили пополам. Федька продал «Мазду», перехватил даже какие-то смешные деньги у старшего брата и матери, но набрал только часть необходимой суммы.

Начались угрозы. Михаил Дмитриевич пытался помочь, однако среди серьезных бандюков у него тогда еще не было никаких связей, за исключением его первой «крыши» — спортсменов-боксеров из «Буревестника». Но когда они услышали, кому задолжал Федька, отказались даже близко подходить к разборке. После того как к ним вломились, страшно напугав Русланчика, коротко стриженные башибузуки в кожаных куртках и потребовали продать квартиру, Ирка побежала к Тимуру. Тот с земляками договорился, и они отстали, но только от Федьки. Алика же в покое не оставили, полгода он прятался, а потом, не выдержав, поехал ночью в Измайловский парк и повесился. На дубе.

Похоронив друга, Федька страшно запил и остановился только тогда, когда Ирка, забрав Руслана, уехала к родителям. Он очухался, начал звать ее назад, клялся больше ни-ни. Жена обещала вернуться, когда в доме снова заведутся деньги. Но любого бизнеса Федька теперь панически боялся. Доктор, выводивший его из запоя, кстати, сказал, что это такая болезнь, «фобия», и что вряд ли теперь бывший дубозаготовитель когда-нибудь займется коммерцией.

Зато младший брат увлекся политикой, ходил на митинги, чаще всего к Жириновскому, и даже стал на этом зарабатывать. Тогда вокруг любых сборищ обязательно вертелись западные телевизионщики, рассказывали своим простодушным зрителям, как Россия до полного самозабвения с тоталитаризмом борется. Для них Федька был находкой. Он хоть по-английски, хоть по-немецки, хоть даже и по-французски мог объяснить, что волнует простого россиянина, готового ради свободы пробалаболить страну. А именно этого и ждал от русского человека, очнувшегося после тысячелетней рабской спячки, просвещенный Запад. Свой гонорар в валюте Федька всегда брал вперед и честно учитывал пожелания работодателей.

И наверное, Федька все-таки выкарабкался бы, но тут его настиг новый удар. Ирка, которую он, несмотря ни на что, любил до исступления, уехала в Германию к тому самому немцу, Вальтеру, — с тремя спальнями. Оказалось, она ему понравилась еще тогда, в первый приезд, он, наведываясь в Россию по делам, тайком с ней встречался, постельничал и в конце концов позвал замуж. Вот такой шестидесятилетний шифоньерных дел мастер!

С тех пор Федька возненавидел Запад и пошел вразнос. Пил неделями. Перед тем как окончательно улететь в страну дураков, обязательно звонил бывшей жене в Германию, вел с ней долгий, бессмысленно-сложный разговор, заканчивавшийся обычно проклятьями, расшибанием телефона о стену, пьяными рыданиями и раскаяньем. Потом он несколько дней умирал с похмелья и, постепенно выздоравливая, читал патриотические газеты, разные умные книжки, в основном о геополитике и конспирологии. Затем наступал период активности: Федька приводил себя в порядок, звонил по объявлению в какую-нибудь переводческую контору, блестяще проходил собеседование и начинал работать, строя планы создания собственной фирмы под названием «Лингвариум».

На дружеские предупреждения, что «Лингвариум» слишком напоминает «Террариум» и потому может отпугнуть будущих клиентов, Федька лишь улыбался с незлобивым превосходством человека, полчаса назад постигшего смысл бытия. Но это продолжалось не больше месяца, и он, конечно, срывался. Накануне срыва становился нервным, капризным, плаксивым, как климактеричка. Опять две недели пил, потом болел, выздоравливал и шел устраиваться на новую работу. Постепенно, год от года, срывы становились все чаще, а активный период все короче. В переводческих конторах его уже знали как облупленного и не брали. А если бы и не знали, все равно, наверное, не взяли бы: Федька стал похож на классического алкоголика — тощий, нервный, с опухшим лицом…

Сначала он жил в однокомнатной квартире, оставшейся от Ирки. Потом как-то ему довелось напиться с незнакомцем, который уверял, будто приватизировал и продал с выгодой свою жилплощадь, деньги поместил в «Агростройпромрембанк», а на проценты снимает себе квартиру и ведет безмятежную ресторанно-дегустационную жизнь. Федька поступил точно так же, а жить переехал к матери. Полгода и в самом деле он получал проценты и даже справил Зинаиде Степановне цигейковую шубу, но потом «Агростройпромрембанк» вдруг лопнул, а следственные органы выяснили, что это был никакой не банк, а черт знает вообще что такое! Председатель совета директоров бежал в Англию, поселился в большом белом доме по адресу: Кингстон-стрит, 14, — и был объявлен в международный розыск. Но поскольку в интервью западным информационным агентствам он подчеркивал, что его конфликт с российскими властями уходит корнями в рабско-азиатскую сущность тиранического государства, то правительство Ее Величества взяло его самого, а также его счета в британских банках под свою защиту. В результате Федька остался без квартиры, без денег — и ушел в протестный запой на месяц. И так жил он уже много лет.