20

— Тебе было хорошо? — задыхаясь, спросил он после любовной схватки, до обидного лаконичной. Свирельников отпустил Светку и теперь целовал ее прохладные плечики.

— Мне с тобой всегда хорошо, — утешительно ответила она.

«А вообще чудно!» — думал он, лежа рядом с юной, словно ангел, подругой, к которой даже слово «любовница» не подходило.

На самые дурацкие вопросы есть сотни ответов. Ну, например, на вопрос: «Как спалось?» — можно ответить: «хорошо», «плохо», «спокойно», «тревожно», «сладко» или, как говорил дед Благушин, «неприютно». А вот этот содрогательный полет под золотым куполом счастья втискивается в одно-единственное, никакое, по сути, слово «хорошо». И если начнешь объяснять, уточнять, конкретизировать, непременно совершишь гнусную, подлую, шибающую физиологией измену этому золотому полету…

— Ты так тяжело дышишь… — забеспокоилась Светка.

— Сейчас пройдет. А почему ты сегодня не испугалась?

— Я видела в окно, как ты подъехал.

— Могла бы и притвориться!

— В следующий раз обязательно. Есть хочешь?

— Хочу.

— У меня «сникерс» в сумке.

— Эх ты, «сникерс»! Я грибы купил. В пакете.

Светка вскочила с постели, принесла из прихожей грибы, села на кровать и вывалила их себе прямо на голые колени.

— Осторожно, на них земля! — предупредил Михаил Дмитриевич.

— Это белые?

— Белее не бывает.

— А что с ними надо делать?

— Кушать.

— Я, конечно, наивная чукотская девушка, но об этом и сама догадалась. Готовить-то их как?

— Ты что, никогда грибы не готовила?

— Не-а!

— Ну, а хоть ела?

— Конечно. Шампиньоны. И еще такие — с длинными ножками.

— Опята?

— Ага!

— Нет, Светлана, ты не наивная чукотская девушка, ты невежественная городская курица.

— Понятно, начались скандалы и необоснованные подозрения.

— А ты грибы хоть раз собирала?

— Конечно! У нас в детском саду возле забора росли такие здоровые, с оборочкой на ножке, как на панталончиках у Алисы в Стране Чудес. Мы их рвали, а воспитательница ругалась, говорила: поганки.

— Сама она поганка.

— Это точно!

— Зонтики — грибы съедобные. В юном возрасте…

— Как женщины! — вздохнула Светка.

— Не понял?

— Я сегодня нашла у себя седой волос…

— Где?

— Дурак! Это у меня наследственное. Папа в тридцать лет был почти совсем седой.

— Как я?

— Ну, разве ты седой? Ты с проседью. Знаешь, как это возбуждает?

— Знаю…

Грибы полетели на пол. Если бы они были родом из-под Рязани и имели, как в поговорке, глаза, то, наверное, в изумлении таращились бы на то, что происходит на большой кровати.

— Нет, Микки, ты торопишься, тебе надо немного отдохнуть! — вздохнула Светка и отстранилась с нежным огорчением.

Свирельников остался лежать в постели, слушая грохот сердца и горюя о том, что плоть не всегда поспевает за желаниями. В этом смысле женщины, даже такие соплюшки, всегда ощущают свое превосходство, но скрывают это, чтобы не обижать мужчин.

Светка тем временем голышом ползала по ковру и собирала рассыпанные грибы. Михаил Дмитриевич следил за ней с умилением, невольно сравнивая свежее девичье тельце, невинное даже в этой собирательной позе, с утренними бэушными потаскухами. Ему вдруг стало стыдно своей подлой замаранности, своего омерзительного плотского опыта, своего бессовестного многолетнего скитания по склизким расселинам похоти в поисках вот этого единственного, трогательного существа, способного украсить убывающую жизнь милой неискушенностью. Он как-то даже подзабыл про то, что Светка пришла в его жизнь далеко не невинной…

Вдруг он подумал: а ведь Вовико, узнав про Светку, мог специально устроить примирение с «каруселью», чтобы втравить Свирельникова в грязь и таким коварным образом измызгать чистое нарождающееся счастье бывшего компаньона. Зачем? Кто ж поймет! Так устроена жизнь: если ты поднял человека из грязи, ничего, кроме грязи, от него и не жди! А Веселкин всегда завидовал однокашнику, считал его везунчиком, женившимся на девушке не только с характером, но и со связями. Он и не догадывался о том, что настоящая жизнь у Свирельникова началась именно тогда, когда закончились связи: жизненная катастрофа обернулась удачей…

После Германии стараниями Валентина Петровича его перевели в подмосковное Голицыно, в ЦУП. О лучшем и мечтать не приходилось! Там он встретил Перестройку. Получил капитана. Но тут, как на грех, грянула антиалкогольная кампания под лозунгом «Не выпить, а попить!», с трезвыми свадьбами и юбилеями, с вырубкой виноградников, с партвыговорами и увольнениями за малейший питейный проступок. Сейчас даже странно вспоминать, но свобода в СССР началась с почти теперь уже забытой противоводочной инквизиции, и, вероятно, именно этот первородный грех навсегда исказил физиогномию российской демократии.

Однажды Свирельников в состоянии неустойчивого равновесия возвращался домой на электричке. Причина была уважительная: после трудового дня в подпольной обстановке, запершись в кабинете, он в сговоре с сослуживцами обмыл медаль товарища по оружию, полученную им за командировку в Афган. При этом следует заметить, что все участники тайной сходки, учитывая морально-политическую обстановку в стране, проявили не меньший героизм и готовность к самопожертвованию, чем их награжденный сослуживец, рисковавший жизнью в душманских горах. Но все обошлось: они тихонько, по одному, как заговорщики, рассредоточились с места преступления, унося с собой малейшие свидетельства запретного злоупотребления. И если бы мимо Свирельникова по длинному проходу электрички не проковыляла бабушка Марина, возможно, вся дальнейшая жизнь Михаила Дмитриевича сложилась бы по-другому: готовился бы он сейчас, гордый и бедный, к нищей полковничьей пенсии, а не дарил бы людям радость сантехнического уюта.

Но мирно ехавшего домой капитана попутал, как говорится, Бес Незавершенности. Бабушка Марина, тучная пенсионерка с ярко накрашенными губами, была хорошо известна пьющим пассажирам электричек Белорусского направления тем, что делала мужикам, едущим домой, такое предложение, от которого они не могли отказаться. В более спокойные времена она просто носила с собой большую хозяйственную сумку со всем необходимым: початой бутылкой водки, граненым стаканчиком и пупырчатыми огурчиками домашней засолки. Для исполнения желаний достаточно было проследовать за бабушкой Мариной в тамбур, заплатить рубль и обрадоваться. Когда пришла пора алкогольных гонений, она, огорченная несколькими приводами в милицию, не бросила своих постоянных клиентов, но, проявив вполне рыночную сметливость, предложила им на удивление продвинутую схему употребления. Теперь, приняв от вышедшего следом за ней в тамбур страждущего два рубля, креативная пенсионерка давала ему бумажку, ваучер, на котором значились заветные цифры: шифр и номер ячейки в автоматической камере хранения вокзала. Сойдя с электрички, обладатель ценного клочка бумаги целеустремлялся к серым рядам автоматических боксов, отыскивал свой, заветный, набирал шифр, отмыкал дверцу и обнаруживал там, в железном хранилище, наполненный до краев граненый стаканчик, накрытый ломтиком хлеба и огуречной долькой.

Так вот, попутанный Бесом Незавершенности, Свирельников купил в тот вечер у бабушки Марины не один (это полбеды), а два ваучера. В результате он уснул в метро, смутно запомнил скандал с милицейским нарядом и по-настоящему очнулся только в камере гарнизонной офицерской гауптвахты. Даже для обычных в питейном смысле времен попадание туда считалось очень серьезной и непредсказуемой неприятностью, так как информация о недостойном задержании мгновенно поступала в часть. А в год горбачевского удара по святым традициям это выливалось в настоящую катастрофу, можно сказать, винно-водочный холокост.

Выйдя на волю, Свирельников первым делом помчался к Валентину Петровичу и застал его за любимым делом: тот гладил и перебирал обожаемых зайчиков. На нем был спортивный костюм олимпийской сборной СССР, безобразно обтягивавший его складчатую тучность. Выслушав покаянный рассказ родственника, «святой человек» только покачал головой:

— Миш, сейчас ничего не могу. Ничего! Даже попросить некого. Все затаились. Новая метла. Один неправильный звонок… В общем, не могу!

— Что же делать? — опешил клиент бабушки Марины.

— Не знаю. Но если Горбачев такая глупая сволочь, как я думаю, нас всех, Миша, ждут тяжелые времена!

— Значит, не зря они там бегают…

— Кто?

— Да так…

Месяца за два до судьболомного злоупотребления Свирельникова послали по служебной надобности в Министерство обороны. Он шел по длинному, как переход в метро, коридору, высматривая искомый кабинет. По сторонам в две шеренги выстроились могучие полированные двери с кожаными табличками, на которых золотом, будто в колумбарии, были оттиснуты бесчисленные фамилии неведомых военачальников. Давно замечено, министерские помещения отличаются злокозненными бермудскими аномалиями, и кабинет никак не отыскивался, пропал, точно сквозь землю провалился. В результате Михаил Дмитриевич забрел в какой-то пустынный коридорный аппендикс, остановился перевести дух и вдруг с изумлением увидел, как по красному вощеному паркету катится, волоча хвостик, пушистая серая мышь. А следом, по-адъютантски, семенит вторая — помельче. Игнорируя офицера, грызуны спокойно достигли стены и скрылись под плинтусом. «Мыши в самом сердце обороноспособности страны!» — эта мысль поразила и долго ж давала покоя капитану Свирельникову, наполняя душу предчувствием надвигающейся опасности.

Так и случилось. Из армии его выгнали без жалости и даже с какой-то радостной торопливостью: то ли демонстрируя начальству преданность антиалкогольному делу, то ли мстя товарищу по оружию за связи в верхах, с которыми наконец-то можно было не считаться. В день получения паспорта, снова став гражданской личностью, он напился с горя и безумствовал две недели. Даже узнал, что такое запойные черти, похожие на шевелящиеся по углам чернильные кляксы, излучающие ужас! Когда наконец Михаил Дмитриевич очнулся, то увидел смотревшую на него с гадливой жалостью жену.

— Эх ты, слабак! — сказала Тоня. — Без Валентина Петровича ничего не можешь!

— Я не слабак! — еле выговорил он.

— Слабак! — убежденно повторила она и уничтожающе махнула рукой.

Собственно, это презрительное «слабак» и этот уничтожающий взмах руки сделали Свирельникова тем, чем он стал. Загладить вину перед Тоней можно было только одним — внеочередным ремонтом квартиры. Редкая супруга способна долго злиться на мужа, который, вырядившись в старье и надвинув на брови сложенную из газеты шапочку, решительно срывает со стен старые обои, словно одежду со страстно желаемой жены, упорно уклоняющейся в перевоспитательных целях от постельных обязанностей. Михаил Дмитриевич так и поступил, благо на работу еще не устроился, свободного времени у него было навалом, а сбережения кое-какие на книжке имелись. Правда, более-менее приличные импортные обои, линолеум, не говоря уже о сантехнике, достать в ту пору было практически невозможно. Снова пришлось обратиться за помощью к «святому человеку», и тот свел родственника с Петром Никифоровичем, начальником одной хитрой ремстройконторы. Тот подсобил с дефицитом, а потом, проникнувшись сочувствием, устроил Свирельникова через своего зятя Олега Башмакова с чудным отчеством Трудович в охрану НПО «Старт».

Искупая грех виноблудия, капитан запаса самоотверженно вершил многодневный ремонтный подвиг, и особенно ему удалась ванная. Он выдолбил в стене нишу, в которую вмонтировал большое зеркало. Пол и стены Михаил Дмитриевич изобретательно выложил разноцветной югославской плиткой, а потолок отделал тонкой, покрытой лаком «вагонкой», сюда же добавилась розовая чешская «тройка», уступленная с небольшой доплатой Петром Никифоровичем. После типового советского санузла все это казалось художественным произведением. Тоня наконец простила мужа, причем прямо в новой ванной, и запотевшее зеркало смутно отразило прощение во всем его разнообразии, довольно редком для супругов с таким стажем.

Но самым неожиданным итогом искупительного ремонта стало даже не примирение с женой, а то, что Свирельников обрел новую, мирную профессию. Вскоре к ним зашел сосед с верхнего этажа, ювелир-надомник, и попросил Михаила Дмитриевича за очень приличное по тем временам вознаграждение сделать ему такую же замечательную ванную. Оказывается, Тоня не удержалась и похвасталась результатами ремонта. Честно говоря, в первую минуту Свирельников был даже не удивлен, а скорее оскорблен этим предложением. В конце концов, он хоть и уволенный в запас, но капитан Советской армии! Однако сбережения кончились, а приближалось время отпусков. И он с внутренним недоумением согласился. Дальше пошло-поехало…

Работая в «Альдебаране» через два дня на третий, Михаил Дмитриевич уже привычно подкалымливал ремонтом ванных и туалетов, а когда разрешили кооперативы, ушел из охранников и открыл свое дело. Название придумала, конечно, Тоня: «Сантехуют». Тогда первые люди с большими деньгами начали взапуски облагораживать купленные в сталинских домах квартиры, не экономя, с размахом. На помойки полетели журчливые советские унитазы с обязательной ржавой промоиной внутри. На установке импортной сантехники можно было тогда очень хорошо заработать. Когда армию начали громить всерьез и на улицу повалили толпы никому не нужных безработных молодых мужиков, у бывшего капитана имелось уже процветающее дело.

К моменту встречи с Вовико он как раз задумал расшириться и освоить монтаж полов с подогревом. Проблема была с кадрами — сантехники из ДЭЗов, которых он за хорошие деньги переманивал к себе, имели два недостатка: во-первых, почти никогда не читали инструкции по установке агрегатов, предпочитая все делать на глазок, а во-вторых, пили с утра. Веселкин же быстро вошел в процесс, набрал где-то непьющего народу и даже освоил для особо богатых клиентов прозрачные полы с теплой водой: идешь как по хлябям морским, под ногами рыбешки пластмассовые, раковины.

У Свирельникова в ту пору случилась новая большая размолвка с Тоней, он съехал с вещами на съемную квартиру, и Вовико, налаживая мелочовочный симбиоз, выпивал с ним вечерами, терпеливо слушая его жалобы на жену, накопившиеся за годы совместной жизни. Михаил Дмитриевич тогда еще не понимал, что если ушедшему из семьи мужчине хочется всем жаловаться на свою оставленную половину, то брак далеко не безнадежен. Веселкин старался утешить друга, привел ему бойкую безмужнюю даму. Вообще «разведенки», как известно, чрезвычайно чутки к чужому семейному горю, обладают удивительной, неженской понятливостью (к сожалению, временной) и вытворяют в постели такое, о чем их прежние супруги даже не мечтали. В конце концов, Михаил Дмитриевич, устав от примерной, до тошноты, чуткости и буйной, до членовредительства, изобретательности, одумался, вернулся домой и помирился с Тоней.

Но его семейная жизнь уже дала к тому времени непоправимую трещину. Свирельников и сам не мог понять, в чем суть разлада. Нет, даже не разлада, а какого-то все более настырного желания изменить свою судьбу. Собственно, что такое счастливый брак? Это вовсе даже не безоблачное удовольствие, не семейный рахат-лукум, обсыпанный сахарной пудрой. Нет! Это безоговорочное признание этой жизни, этой женщины, этой семьи — единственно возможной, единственной, несмотря ни на что. Ведь уйти от женщины, с которой прожил столько лет, лишь из-за того, что вы стали часто ссориться и редко взаимообразно утомляться перед сном, так же нелепо, как эмигрировать из-за того, допустим, что на родине выдалось дождливое лето…

Нет, брак рушится только в том случае, если у кого-то из двоих появляется пусть даже мимолетная, почти случайная мысль о новой, с начала начатой жизни! В какой момент бацилла «сначальной» жизни попала в душу Свирельникова, теперь уже и не вспомнить. Возможно, это произошло, когда он с завистливым удивлением смотрел на старого знакомца, явившегося на встречу Нового года в Дом кино под ручку не с прежней женой, носившей прическу, похожую на осиное гнездо, а в обнимку с длинноногим гламурным существом. Глядя на эту красотку, вздыхали даже седые режиссеры, давно растратившие свои мужские пороховницы на блудливых помрежек и ногозадиристых студенток ВГИКа. А может, это случилось в тот день, когда женившийся на секретарше партнер по бизнесу, подвыпив, рассказывал Михаилу Дмитриевичу об умилительном восторге позднего отцовства. Ведь подумать только: от тебя, полузаморенного пенька, вдруг отпрыскивается новый, зеленый побег, маленький и живой!

Довольно долго Свирельников всячески старался подавить в себе эту подлую жажду «сначальной» жизни. Например, он решил для укрепления семьи куда-нибудь съездить с Тоней, оставив дела на компаньона.

— Справишься без меня?

— Без всяких-яких! — осклабился Веселкин.