33. «Чайник»
В приемной сидел тощий старичок в коричневом пиджаке, похожем на френч. Желтая клетчатая рубашка была застегнута на все пуговицы, синие лыжные брюки с белыми лампасами заправлены в серые сапоги-луноходы. На коленях посетитель держал красную папочку — в такие вкладывают поздравления к памятным датам. Ольга, увидев шефа, отвела глаза: оберегать начальство от «чайников» входило в ее прямые служебные обязанности.
— Геннадий Павлович, это к вам! — виновато прощебетала она.
— Ко мне? Э-э-э…
— Николай Николаевич, — подсказала секретарша.
— Николай Николаевич, а мы разве с вами договаривались?
— Я вам звонил, но вы все время в командировках! — тонким обиженным голосом ответил визитер.
— Ну не все время. Вы преувеличиваете! Сейчас я, видите, на месте. — Главред отвечал «чайнику», как и полагалось, с доброй терапевтической улыбкой.
— Вижу и много времени у вас не займу. — Старик по-военному встал и одернул френч.
— А по какому вы вопросу, если не секрет? — задушевно поинтересовался Скорятин, предчувствуя муку.
— По важному. Могу сообщить только один на один! — пришелец глянул на Ольгу с недоверием.
— Хм… Проходите в кабинет!
Пропустив «чайника» вперед, Геннадий Павлович наклонился и с тихим раздражением спросил секретаршу:
— Это кто еще такой?
— Не знаю! — шепотом ответила она. — Месяца два звонит. Сегодня утром тоже. Я объяснила: вы уехали, а он, поганец, был в здании и видел, как вы шли… на третий этаж.
— Предположим. А в редакцию впустили зачем?
— Он сказал Жене, что хочет оформить льготную подписку. Хитрый!
— Вот и отправили бы его в распространение.
— Я предлагала. Он уперся: только к вам. Я хотела Женю позвать, а дедок стал за сердце хвататься…
— Плохо!
— Симулянт, наверное.
— Симулянты тоже умирают. Ладно. Если попрошу чаю, вы минуты через три зайдите и скажите, что меня срочно вызывают…
— Куда?
— В Кремль. Придумайте что-нибудь! Меня никто не искал?
— У вас там, на столе, мобильный обзвонился…
— Опять оставил. Склероз.
— Геннадий Павлович!
— Что?
— Муж, кажется, все знает! — с торжественным ужасом сообщила она.
— Не сознавайтесь ни в коем случае. Мужчины доверчивы, как индейцы. Господи, только «чайника» мне сегодня не хватало!
Когда-то, на заре гласности, в «Мымру» тянулись ходоки со всего СССР — за правдой, защитой, помощью, советом. Стояли к знаменитому журналисту в очереди, как к доктору, исцеляющему мертвых. Редакционные коридоры заколодило мешками с письмами, присланными в рубрику «Граждане, послушайте меня!». Люди не только жаловались, просили помощи, сигналили о недостатках, нет, они заваливали газету идеями, проектами, рацпредложениями, открытиями, — особенно много было планов добычи всеобщего счастья. Веня, помнится, бегал по редакции и всем показывал трактат учителя физкультуры из Кременчуга. Тот грезил приспособить вулканы под реактивные двигатели и превратить Землю в космический корабль, скитающийся по Вселенной в поисках лучшей доли.
— Гений! Новый Чекрыгин! — кричал Шаронов. — О великий русский космизм!
— Но это же бред! — возражали ему.
— Бред — двигатель прогресса!
Он телеграммой вызвал гения в Москву, они пропьянствовали неделю — тем и кончилось. Случались, правда, дельные предложения. Например, кому-то пришла мысль за перевыполнение плана выдавать трудящимся премии не деревянными рублями, а бонами, которые получали советские заграничные труженики. Отоваривать чеки предлагалось в тех же самых ненавистных «Березках», переведенных на круглосуточный режим работы. По расчетам, производительность труда должна была взлететь на фантастическую высоту и обеспечить стране мощный рывок в соревновании экономических систем. Несли в редакцию и практические изобретения. Народный алхимик из Целинограда привез клей с красивым названием «Навсегдан», сваренный в гараже из подручных материалов. Чудо! Мазнули под ножками стула, и через пять минут оторвать мебель от пола не смог даже здоровенный Ренат Касимов, еще не покалеченный в Чечне. Съезжая из зубовского особняка, приклеенный стул так и оставили — он буквально врос в пол, оправдывая название клея. Умельцу вручили диплом и фотоаппарат «Зенит». Где он теперь, Кулибин? Пропал, наверное. Имелось у самородка еще одно изобретение, так сказать, внеконкурсное: капал какую-то хрень в метиловый спирт, и тот становился этиловым. Обпейся!
А после 1991-го люди сникли, разуверились, отупели, выживая, и не стало проектов скорейшего процветания, безумных идей блаженной справедливости, замысловатых подпольных изобретений. Ничего не стало. Слишком жестоким оказалось разочарование. Даже жалуются теперь в газету редко: не верят, что помогут. Несправедливость стала образом жизни. Гена попытался возродить знаменитую рубрику «Граждане, послушайте меня!». И что? Ни-че-го. Пришло несколько писем, в основном от психов. В редакцию ходят теперь только «чайники», от них не спасают ни охрана, ни кодовые замки.
…Главный редактор ободряюще кивнул посетителю, который всерьез устроился за длинным столом и хмуро озирал кабинет, особенно интересуясь Большой тройкой, читающей «Мир и мы». Скорятин нашел в бумагах свой телефон и проверил, кто звонил. Так и есть: пять непринятых вызовов от «помощницы сенатора Буханова». Последний — десять минут назад.
«Ишь ты, спохватилась, индушечка!»
Ощутив в сердце болезненное удовлетворение, он сел напротив незваного гостя и с профессиональным дружелюбием спросил:
— С чем пришли?
— Сколько у меня времени?
— Пять минут. В шесть планерка.
— Планерка у вас уже была. — Николай Николаевич строго посмотрел на собеседника. — Вы, конечно, думаете, я сумасшедший? — Взгляд у него был водянистый.
— Ну что вы!
— Не отпирайтесь! Все так думают. Циолковского тоже считали чокнутым, а теперь он — памятник. Но и это не важно.
— Что же важно?
— Важно то, что я вам сейчас скажу. Ваш кабинет проверен?
— В каком смысле?
— В смысле прослушки.
— Разумеется. Я весь внимание!
— Минуточку! — «Чайник» достал из папки проволочную рамку и поднял над головой.
Контур чуть дрогнул в его кулаке.
— Прослушки нет. Но энергетика черная. Очень!
Естествоиспытатель покачал головой и спрятал прибор, потом несколько раз глубоко вздохнул, размял пальцы, ловко поймал что-то в воздухе, размахнулся и выбросил прочь.
— Я почистил ваш аурофон.
— Спасибо! — душевно поблагодарил Гена.
— Тогда ответьте: народное достояние присвоили два десятка инородцев, которых мы вежливо именуем олигархами. Это нормально? Погодите, не отвечайте! Это только первый вопрос. Теперь — второй. Десять лет страной правил пьяница. Это как? Мы резали линкоры, отпиливали боеголовки, а американцы обкладывали нас по периметру. Кто ответил? Никто. Путин — кадровый сотрудник КГБ и терпит в правительстве агентов ЦРУ. Почему?
— А кто в нашем правительстве из ЦРУ?
— Скажу. Потом. Если захотите. А вам не интересно, почему русские женщины, самые целомудренные в мире, стали поголовно проститутками и совокупляются черт знает с кем? Это мой второй вопрос!
Гена вспомнил рыжий переходящий лоскут Алисы, сытую улыбку Маугли и молча согласился с «чайником». Нет, Зоя никогда бы так с ним не поступила. Никогда!
…Чекист помог Скорятину перетащить коробки из зала прилета на стоянку такси и уместить картонный куб с телевизором в багажник черной «Волги», левачившей у аэропорта. Друзья обнялись и расстались навсегда. Впрочем, нет, однажды Гена в ожидании очередного нагоняя томился в приемной Кошмарика, пока тот совещался со Злотниковым, провалившим выборы. Наконец Сёма, злой и красный, выскочил из кабинета. Его тут же стеной окружила охрана. Так вот, один из «секьюрити» показался похожим на Валеру, постаревшего и облысевшего, но еще бодрого. По всему, он был тут главным, распоряжался, командовал в шипящую рацию, даже не глянул на своего чикагского друга. Так, наверное, и погиб, бедняга, вместе с боссом, когда мотоциклист прилепил к крыше бронированного «мерседеса» бомбу. Или ехал в другой машине. Какая разница? Человек, выпавший из твоей судьбы, в сущности, так же мертв, как и все, зарытые в тесной кладбищенской ограде.
«Левак», крутя баранку, косился на яркую плоскую коробку с видаком, которую счастливый обладатель бережно держал на коленях. Наконец водила не выдержал:
— Откуда?
— Из Штатов.
— И почём?
— «Видак» — двести. Телик двести пятьдесят.
— Недорого.
— Просто повезло — на сейл попали.
— На что попали?
— На распродажу. Сезонная уценка.
— С браком, что ли?
— Почему с браком? Перепроизводство у них. Не знают уж, как товар продать. Берешь двойку — сразу скидка 50 процентов.
— А сколько же там народ получает?
— По-разному. Работяги — тысячу-полторы долларов.
— В год?
— В месяц.
— Вот суки!
— Кто?
— Коммунисты долбаные!
Предусмотрительный Гена повез покупку не домой, а к Алику. Тот обещал за хорошие деньги пристроить технику дружественному жестянщику с Кунцевского автосервиса. Бирюзовые бусы Веркин уже сдал знакомому ювелиру. План был такой: забрать выручку за вычетом долга, отдать на реализацию «двойку», потом днем, когда Марина на работе, заскочить домой, вынуть из тайника Зоино ожерелье, быстро собрать вещи и улететь в Тихославль — без рыданий и объяснений. Как говорили в те годы: «Уходя, уходи!»
Бывший рыцарь правды встретил гостя в махровом халате. Он переживал трудные времена. Не без папиной помощи его взяли в АПН и готовили к засылке в Австрию — собкором. И вдруг он по-дурацки погорел на валюте — спьяну решил разменять в «Метрополе» сто долларов. Дело-то пустяшное, привычное, но Алик попал под декаду борьбы с фарцовщиками. Расстрелять, конечно, не расстреляли, не те времена, но загранка обломилась, да еще отец набил сыну морду, и тот долго не мог показаться на людях. Поганца пристроили в «Пионерскую зорьку», и он приторным голосом рассказывал в эфире, как юные поколения всего мира завидуют счастливому советскому детству.
— Ну ты дал! — восхитился Веркин, обнимая однокашника.
— А что случилось?
— Твоего «Многоженца» Горбач на Политбюро цитировал. Сказал: только гласность может одолеть агрессивно-послушное большинство. Знаешь?
— Нет. Я же прямо с самолета.
— Слушай, Ген, я хочу свою газету организовать.
— А разве можно?
— Скоро будет можно, хотя и трудно. Я на «коня» надеялся, но он не при делах.
— А что такое?
— Выперли.
— За что?
— Не с теми водку пил. Теперь на даче кроссворды разгадывает. Поговори с Исидором! Он у Яковлева через день бывает.
— А как назовешь газету?
— «По прочтении сжечь!» — хихикнул Алик.
— Я серьезно!
— Еще не думал.
— Назови «Честное слово».
— Здорово! Прямо сейчас придумал?
— Угу.
— Такая голова и такому дураку досталась. Не разводись с Мариной!
— Ты-то откуда знаешь?
— Все знают.
— Я люблю другую.
— Гена, любовь — это функциональное расстройство. Лечится регулярным семяизвержением. А семья — святое.
— Не обсуждается.
— Вот к чему приводят смешанные браки. Еврей так бы не поступил! На, забирай свои бабки! Долг я вычел… — Веркин протянул перехваченную аптечной резинкой пачку красных десятирублевок с камнелицым Ильичом.
— Спасибо, — спецкор, недоумевая, взъерошил купюры: денег было явно маловато.
— Я семь процентов снял, — уловив сомнения, разъяснил Алик. — Комиссионные. Обычно берут десять, но я по-дружески…
— Конечно, конечно… — закивал Скорятин, прежде не сталкивавшийся с рыночными отношениями в своем кругу.
— За «двойку» возьму пять процентов! — лучезарно пообещал однокурсник.
— Почему же?
— Скидка за «Честное слово»! — Взор рыцаря правды заволокло счастье вынужденного благородства. — В этой жизни все имеет цену. Бесплатно только птички поют.
«Может, это и есть социализм с человеческим лицом? — думал Гена, спускаясь в лифте. — Общество цивилизованных кооператоров. Или это уже капитализм?»
— А вы знаете, что трупы в могилах теперь не разлагаются?
— Почему? — очнулся главный редактор.
— Почему-у? — передразнил «чайник». — Из-за консервантов, которые мы с вами кушаем. На страшном суде все будем как огурчики. Пошутил. Теперь шестой вопрос. Как получилось, что флаг новой России по расцветке один в один с этикеткой «Пепси-колы»? Замечали?
— И в самом деле: красный, синий, белый… Вы верите в теорию заговора?
— Заговор, мой друг, — это не теория, а тысячелетняя практика. Вспомните ветхозаветных интриганов!
…По пути домой окрыленный Гена залетел на почту и дал Зое телеграмму: «Буду сегодня вечером. Встречай! Люблю. Люблю. Люблю».
Знакомая почтовая девушка уже не советовала сократить количество слов, а лишь завистливо вздохнула.
Но дома его встретила Ласская в черном платье.
— Борис Михайлович? — с порога догадался он.
— Павел Трофимович… Котенок, мне очень жаль!
Отец умер от обширного инфаркта, разругавшись со сменным мастером из-за несправедливого распределения продовольственных заказов в цеху: курица, гречка, чай, колбаса, зеленый горошек… Мать перечисляла продукты и плакала в трубку, потом мертвым голосом попросила купить недорогой черный костюм. Темно-синий, справленный к сорокалетию, отдали в ателье перелицевать, а там совсем испортили. Оставался второй, серый, летний, но в светлом хоронить никак нельзя. Скорятин пожалел: в Чикаго, в магазинчике секонд-хенда, он видел почти новую черную тройку всего за десять баксов. Но тогда бы не хватило на телевизор.
Марина успокоила и повезла осиротевшего мужа в Измайлово, где в универмаге работала дальняя родственница, удивительно похожая на актрису Ахеджакову, даже голос точь-в-точь, будто из двух близняшек одну отдали в кино, а вторую — в торговлю, на всякий случай. «Ахеджакова» вынесла из подсобки польский костюм фирмы «Элана», очень дешевый, но приличный на вид.
Потом на машине помчались в Жуковский, за полсотни километров от Москвы. Там, в центре городка, стоял мощный сталинский гастроном — с колоннами, мозаичным полом, золоченой лепниной на потолке, тяжелыми латунными люстрами, мраморными прилавками и огромным аквариумом, где медленно плавал одинокий карп, косясь на покупателей обреченным глазом. К стеклу приклеили бумажку: «Образец не продается». В магазине было шаром покати. В холодильных витринах лежали только желтые кости с остатками черного мумифицированного мяса, а вдоль кафельных стен высились замки, выстроенные из красно-синих банок «Завтрака туриста». Через весь зал тянулась, петляя, сварливая очередь за гречкой: килограмм в руки. Директор гастронома, кругленький и лысый, как актер Леонов, уныло сидел в кабинете, увешанном грамотами и желто-алыми вымпелами с ленинским профилем. Чего-чего, а вождя в пустом магазине хватало. Увидав на пороге гостей, «Леонов» вяло махнул пухлой лапкой:
— Не завезли.
— Мы от Александра Борисовича, — тихо объяснила Марина.
— А-а! Тогда за мной! — посвежел толстяк.
По бетонной лестнице спустились в большой, как теннисный корт, подвал. Это была пещера продовольственного Али-Бабы! Ежась от холода, они шли вдоль многоярусных полок с невозможной жратвой. Сквозь пелену горя Гена видел банки с давно забытыми деликатесами — икрой, красной и черной, крабами, осетровым балыком, тресковой печенью, атлантической сельдью, макрелью и трепангами. По закуткам стояли корчаги маслин, оливок и корнишонов. С потолка копчеными сталактитами свисали колбасы, от пола росли штабеля сыра. В аккуратных коробах желтели гроздья бананов, местами уже почерневших, в ячеистых картонках покоились апельсины, груши, персики, из бумажных оберток торчали жесткие зеленные охвостья ананасов. Целый угол занимали коробки с пивом «пилзнер».
«Теперь понятно, почему наверху ни черта нет! — подумал спецкор и начал в мыслях сочинять фельетон «Подпольное изобилие».
Марина, оставаясь скорбно-сдержанной, мела продукты впрок, не только на поминки, но и на свой скорый день рожденья. Толстяк-директор советовал со знанием дела: «Возьмите сахалинскую семгу, она лучше, а икру берите осенней расфасовки!» Попутно он восхищался коллекцией Александра Борисовича, жалуясь, как подорожала в последнее время графика Сомова. Оно и понятно: в стране скрытая инфляция. Продукты сложили в большие коробки из-под яиц. Грузчик, воровато озираясь, вынес их через черный ход и быстро покидал в багажник «Жигулей», пока не заметили озлобленные дефицитом граждане. Стоило все это больше двухсот рублей, да еще двадцать процентов сверху.
— Оформляем как свадебный заказ с доставкой на дом, — виновато объяснил «Леонов». — Иначе нельзя. Контроль и учет. Социализм…
«Да уж, социализм!» — хмыкнул Скорятин.
Похоронная агентша, рыхлая тетка с халой на голове, объяснила родне усопшего, что хоронят теперь чуть ли не в Домодедово, однако за пятьсот рублей она может похлопотать и добыть местечко на Востряковском, а это хоть и на окраине Москвы, но зато со МКАДа очень удобно заезжать…
— Не надо! — брезгливо ответил Марина. — Сами разберемся.
— Гробы остались защитного цвета. Оборка темно-зеленая. Других нет! — мстительно объявила «харонша» и ушла в одуряющем мареве покойницких духов.
Жена разобралась: тесть позвонил кому-то в Моссовет и выбил хорошее место на Ваганьковском кладбище, у забора, под старинной липой, рядом с черной мраморной тумбой купца первой гильдии Евлампия Карповича Семиженова, «усопшего 6 дня января 1917 года от Р. Х. пятидесяти трех лет от роду». Сын стоял у открытой могилы и в последний раз смотрел на безмятежно-мертвое отцовское лицо, на его ставший вдруг крючковатым нос и думал почему-то о купце, вовремя юркнувшем в землю от грядущих кошмаров революции. Марина бережно поддерживала шатающуюся от горя свекровь, которая уже не плакала, а тихо сипела. Александр Борисович и Вера Семеновна переминались, склонив головы в отчужденном сочувствии. Борька уткнулся в бабушкин шанелевый ридикюль, чтобы не видеть мертвого деда. Это были его первые похороны. Борис Михайлович по ветхости не пришел, но прислал соболезнование почему-то на первомайской открытке. Поминки устроили в редакционной столовой с великодушного разрешения Исидора. Впрочем, такова была традиция. Марина не отходила от свекрови, сочувствуя ее скорбной радости по поводу удачного кладбища и уютной могилки, куда она и сама с радостью уляжется рядом с «бедным Павликом». Сын слушал и удивлялся: как можно радоваться своей будущей яме, даже если выроют ее возле мавзолея? Это же «мо-ги-ла», где твое прежде живое, полное желаний тело сгниет, исчезнет в утробах жадных червей. Бред! И лишь недавно, лет пять назад, после смерти матери, ему стали являться такие же мечтательные мысли о посмертном уюте. Видимо, родители, пока живы, заслоняют ребенка от могильного хлада, сквозящего из неведомых щелей Вечности.
Приезжая сюда раз в год, перед Пасхой, прибраться, Гена по-хозяйски оглядывал стесненную местность. Любовался липой, анютиными глазками, ревниво осматривал ближние ограды, кресты, плиты, имена, все плотнее обступавшие родительскую, а в будущем и его собственную могилу. И в душе появлялась коммунальная обида на кладбищенское уплотнение. В детстве он слышал однажды сквозь дрему возмущенное перешептывание взрослых. Они сердились, что вместо умершего инвалида Савельева в соседнюю комнату вселяется семья из трех человек. «В уборную теперь не достоишься!» Недавно исчезла и черная тумба купца Семиженова. На ее месте вспух, будто гигантский шампиньон, «Гурам» — беломраморный верзила с волчьим загривком и добрыми голубыми глазами — инкрустированными.
— …Вы следите за ходом моей мысли? — усомнился Николай Николаевич.
— Конечно!
— Тогда одиннадцатый вопрос. Почему мы так спокойно отнеслись к легализации однополых связей? Скоро в храмах пидарасню венчать будут!
— Как вы сказали?
— Извините, не сдержался. У вас не принято угощать гостей чаем?
— Что? Да, конечно… — главред встал и нажал кнопку селектора. — Оленька, нам бы чайку!
— Конечно, Геннадий Павлович, — с пониманием отозвалась секретарша.
— А вы не задумывалась вот еще о чем, — пришелец внимательно посмотрел в глаза собеседнику: — Почему цивилизация выбрала бесплодный грех? Ведь и гомосексуализм, и полигамия — это в любом случае попрание заповедей Христовых. Но если человечество решило грешить, то почему не выбрало многоженство, многомужество, промискуитет наконец? Да, мерзко, да, разврат, но плодоносный! Ан нет, цивилизация предпочла бесплодный содомский грех, чреватый СПИДом. Почему?
— Почему? — переспросил Скорятин, сообразив, что Алиса могла делиться своим рыжим лоскутом не только с индусом.
— Объясню. Позже.
