31. Изумруды в шампанском

Утром, не напрощавшись всласть, они расстались. Зоя, как и обещала, пошла на работу, а Скорятин метнулся в райком. Знакомый сержант Степанюк пропустил его по-свойски, не спросив документы. Илья, отводя взгляд и ругая за опоздание, повел москвича к Рытикову. Районный вождь в ожидании рокового пленума обкома осунулся и засветился добрым участием к простым людям. Редкое состояние, накатывающее на больших начальников в канун падения с вершин. Он мягко упрекнул гостя за исчезновение и поинтересовался, где спецкор побывал, что повидал — ну и вообще…

— Любовался вашим районом, — тонко ответил Гена.

— Ну и как?

— Восхитительно, особенно зябь.

— Озимь! — поправил Илья.

— Ну конечно — озимь! Просто не выспался.

— Оно и заметно! — буркнул Колобков.

— Места у нас необыкновенные! — удивленно глянув на пропагандиста, кивнул первый секретарь. — Напишите! Не все же у нас плохо…

— У нас все просто хорошо! — улыбнулся журналист, вспомнив костлявые задницы коров. — Обязательно напишу!

— Как стерлядка?

— Фантастика!

Прощаясь, Колобков, чтобы не встречаться глазами со счастливцем, вертел головой и старательно приветствовал ответработников, сновавших по коридору с броуновской целеустремленностью. Илья говорил сразу обо всем: о том, что май в этом году капризный, что мальчишки копали землянку и нашли дохристианский амулет с рунической надписью, что после снятия Рытикова он вернется в музей, чтобы снова водить экскурсии и писать книгу о Святогоровой Руси…

— Пистолеты в музей отдал? — спросил Гена.

— Угу, — кивнул дуэлянт.

— Смотри, а то тебя за вынос оружия из партии погонят.

— Не погонят. Я под расписку взял. Вроде как для лекции «Поединок чести».

— Ну хитер! Слушай, а почему все-таки, если через платок стреляются, один пистолет не заряжен?

— А черт его знает!

— И это мне говорит историк?

— Ладно, посмотрю в литературе. Когда снова к нам?

— Не успеешь соскучиться.

— На свадьбу позовешь?

— Ага, шафером.

Николай Иванович подал машину и буркнул «здрасте!». Он был все так же осуждающе молчалив, а когда гость, спохватившись, попросил проехать мимо библиотеки, засопел, словно предстояло развернуть не «Волгу», а целый бронепоезд. Зоя стояла, как и договорились, на ступеньках, возле колонны, она почти незаметно махнула рукой, проводила автомобиль медленным поворотом головы и поникла. Гена задохнулся от сладкого горлового спазма, вспомнив фильм «Сережа», который часто крутили по телевизору в прежние годы, доводя до слез всю страну. Разве можно сухими глазами смотреть, как отчим Коростелев (в исполнении Сергея Бондарчука) увозит в прекрасные Холмогоры свою жену, Сережину мать (в исполнении Ирины Скобцевой), а пасынка, ослабшего от болезни, оставляет с бабушкой? Укутанный Сережа стоит в заснеженном палисаднике и в безысходной тоске смотрит на отъезжающий грузовик с пожитками. «Стой! — вдруг велит шоферу Коростелев, высовывается из кабины и кричит мальчику: Собирайся!» «Ему нельзя!» — причитает Скобцева. «Собирайся! Он едет с нами в Холмогоры!» — отрезает фронтовик Бондарчук. И ребенок расцветает счастьем. Все это взорвалось в сознании Скорятина, как шаровая молния.

— Остановите, Николай Иванович, пожалуйста!

Он, как каскадер, почти на ходу выпал из машины, взлетел по ступеням и с налету поцеловал Зою в губы, так, что они звонко стукнулись зубами.

— Поедем в Холмогоры!

— На самолет опоздаешь, ненормальный! — засмеялась она, поняв и оценив.

— Плевать! — и снова поцеловал ее — осторожнее и протяжнее.

— Меня же теперь никто замуж не возьмет! — прошептала Зоя, озираясь.

— Я возьму.

Шофер, наблюдавший прощание из машины, сразу подобрел и, когда счастливый спецкор плюхнулся на сиденье, тронулся не сразу, дав им допрощаться глазами. В дороге Николай Иванович не умолкал, возмущаясь статьей «Волжский застой» во вчерашней «Сельскохозяйственной жизни». Там Суровцеву припомнили все: и сдохших кур, и вертолетные атаки на колхозы, и даже то, что он не досмотрел до конца спектакль, привезенный в область Художественным театром. Сказал: «Вашему Калягину жуликов играть, а не Ленина!» — И вышел из ложи.

— Правильно Нина Андреева написала: с какой это стати там Ленин перед Троцким на колени встает?

«М-да, всерьез за мужика взялись!» — подумал Гена.

— Боятся они Петра Петровича, — вздохнул шофер.

— Кто боится?

— Горбач-балабол боится. Точно писатель-то ваш сказал: «На самолете взлетели, а куда садиться не знаем». Не знаешь — не лети! Сиди, где сидится.

— А Суровцев знает, куда лететь?

— Знает! За то и сживают. А его бы — в Кремль. Сразу порядок наведет. Посоветуй там своим в Москве.

— Посоветую.

— И Зойку не обижай! Редкая по нашим временам девушка… Сестра у меня такая же была. Как думаешь, рак скоро лечить будут?

— Скоро.

— Хорошо бы!

Маленький тряский Ан-24 летел чуть выше дымных облаков. В прорехи виднелась темно-синяя, широко петляющая Волга в зеленой опушке лесов, рябили в глазах разноцветные лоскутья полей и оловянные овалы озер. Крошечный поезд отсюда, сверху, напоминал нитку ртути, ползущую по частым черточкам градусника. Из аэропорта Быково, маленького, вроде магазина-стекляшки, Скорятин на такси поехал сразу в редакцию. Генриетта, увидев пропащего в приемной, закричала, что Гена — полный гад. Исидору пришлось звонить в ЦК, жаловаться на Суровцева, который явно сделал с потерявшимся журналистом что-то недоброе. Парторг редакции Козоян уже открытое письмо обобщенным врагам перестройки сочинил.

— А ты чего такой счастливый? — подозрительно спросила она.

— Потому что нашелся.

Шабельский ходил по кабинету шагами полководца, обдумывающего план генерального сражения.

— Ну, — спросил он, — есть?

— Есть!

— Где?

— Здесь! — Гена ткнул пальцем в лоб.

— Утром должно быть здесь! — Главред хлопнул ладонью по столу. — Надо, чтобы до пленума вышло и прогремело. Они не ждут, готовятся, хотят тезисы к девятнадцатой конференции оспорить. Вот будет драчка! Не подведешь?

— Не подведу.

— Почему не звонил?

— Боялся, что Суровцев телефоны прослушивает.

— Правильно. Возьми загранпаспорт с визами. Вылетаете послезавтра. Не забудь шампанское. Если хорошо напишешь — сразу после Индии полетишь в Чикаго.

— Зачем? — спросил Гена: после Индии он собирался снова в Тихославль.

— На Форум восходящих лидеров. Очень важное мероприятие. Я тебя заявил. Будешь в группе молодых журналистов. Делегация солидная. В ЦК утверждают. Чехочихин летит.

— В Америку-то что с собой брать?

— Бдительность. Еще можно икру. Черную. Но обязательно в стеклянных баночках.

— Они там из баночек алмазы точат?

— Остришь? Смотри, в Томск ушлю! Они просто хотят видеть то, за что платят деньги. Странный ты какой-то вернулся… Куда все-таки пропадал?

— В банду внедрялся, как Шарапов.

— Молодец! Я примерно так Марине и объяснил.

— Тебя ждать? — спросила жена, выходя из ванной в одном влажном полотенце, обмотанном вокруг головы.

— Нет, я утром должен сдать статью.

— Про Тихославль?

— Угу.

— Завари себе цейлонский! Там осталось. Не забудь из Индии чаю привезти. Грузинский я пить не могу. Трава!

— Хорошо, не забуду.

— Хочешь, я тебя подожду? Мне «Зияющие высоты» на два дня дали.

— Не знаю, когда закончу…

— Я все-таки почитаю.

Статья удалась. На планерке Шабельский возносил Гену так, что всем стало неловко от многословной щедрости главного, обычно скупого на похвалу. Триумфатор внимал вполуха и ловил себя на том, что испытывает к любовнику жены смутное чувство благодарности, ведь уйти от непорочной Ласской было бы куда труднее: чужая верность стреноживает. Но теперь, после ялтинских бычков, его совесть чиста, как свежая сорочка. Слушая восторги Исидора, он томился плотской памятью, невольно сравнивая нежную чуткость Зоиного тела с навязчивой щедростью Марины, которая все-таки дождалась…

Фельетон назывался «Номенклатурный многоженец и библиотечная Салтычиха». Публикацию сразу вывесили на стенде «Лучшие материалы номера». Сочиняя, он вдохновлялся благородной обидой за Мятлеву и ненавистью к самодуре Болотиной, а чтобы текст не вышел безысходным (по советским правилам это не допускалось), сделал лучом света в темном царстве раздолбая Рытикова, изобразив его талантливым руководителем среднего звена, затурканным областным тираном.

Одно начало фельетона дорогого стоило:

«Достопочтенный читатель, ты, конечно, думаешь, что «осетр» — это такая рыба. В крайнем случае, река, впадающая в Оку. А вот и нет! Так в старинном русском городе Тихославле, известном чудными церквами и дивным клюквенным морсом, называют новый дом из бежевого кирпича, выстроенный прямо на берегу матушки Волги в природоохранной зоне. И живут там, в спецхоромах, ох, не простые люди. У нас в Москве кунцевская «Ондатровая деревня», а у них, в Тихославле, «Осетр». Поговаривают, вместо «Осетра» можно было выстроить три многоквартирных дома. Не выстроили. Почему? Может, жилищный вопрос давно и окончательно решен в области? Как бы не так! В «волжском Китеже» народец живет в монашеских кельях, лабазах, ризницах, переоборудованных под коммуналки, в ветхих довоенных пристройках, бараках, оставшихся от зэков, строивших Костроярскую ГЭС. Надеюсь, гласность и тяга к социальной справедливости приведут к тому, что с каждого насельника «осетра» спросится: «За какие подвиги ты здесь навеки поселился?» Если заслужил — живи. Если хапнул — на выход с вещами.

Это дело будущего. Но об одной ответственной квартиросъемщице по фамилии Болотина промолчать в ожидании грядущей справедливости не могу. Еще недавно она обитала с дочерью в отдельном домике, рядом с городской библиотекой имени Пушкина, каковой и заведует. Да-да, бдительный читатель, это та самая библиотека, где недавно запретили заседания клуба «Гласность». Но я не об этом, я о жилищном вопросе, который продолжает портить людей. Итак, вроде бы куда еще Болотиной улучшаться? Однако, как учил отец народов, лучшее — враг хорошего. И вот она уже в «Осетре» — в трехкомнатной квартире. Почему же ей на двоих дали трехкомнатную? Не волнуйся, бдительный читатель, все по закону: наша книгохранительница с небывалой быстротой защитила кандидатскую диссертацию и получила право на дополнительные двадцать метров площади. Что, спросите, плохого в научном труде и степени? Ничего, если пишешь научный труд сам. Но, как поговаривают в городе, ей помогли и подсобили. Одна подчиненная, например, собирала библиографию и теперь в благодарность уволена. Так в преступном мире прячут концы в воду и убирают свидетелей.

А как живут в Тихославле прочие кандидаты наук? Иные так в бараках и прозябают. За что ж такая честь Болотиной? Увы, увы, не обошлось тут без обкома. Об ком же звонит колокол? Тут, читатель, мы вступаем в область грязного белья. Нет, речь не о единственном в городе допотопном банно-прачечном комбинате «Волна». Поднимай выше! Речь о первом секретаре обкома КПСС Петре Петровиче Суровцеве, который положенные ему по должности белые одежды сменил на предосудительное исподнее, весьма несвежее, ибо много лет живет на две семьи. Многоженец, короче говоря…»

— Ну ты дал! — похвалил Веня, поднимая «стременную».

— Аверченко в гробу плачет от зависти! — закусывая, подтвердил Дочкин.

— Талантливо, но не по-мужски, — вздохнул Шаронов, наливая «закурганную».

— Знаешь главный закон джунглей? — спросил опытный Жора.

— Нет.

— Утром, натощак, двести грамм виски. Дезинфекция. Иначе вылетишь через прямую кишку.

…В Индии Скорятин, кроме экзотических восторгов (слоны, обезьяны, кобры, базары, ковры, форты, таджмахалы, храмы совокупления), испытал чувство гордости за Родину. Отсюда, из тощего, голодного и нечеловечески грязного мира непритязательный Советский Союз выглядел раем для скромных душ. В отеле, едва войдя в шестиместный номер, они увидели на столе здоровущую обезьяну. Она смотрела злыми глазами потревоженного хозяина и угрожающе бурчала, обнажая желтые клыки. Туристы осторожно попятились и побежали жаловаться в рецепцию. На зов пришел сикх в синей чалме и с бамбуковой палкой. Примат заухал, схватился волосатыми руками за голову и высигнул в окно. В ответ на сердечные «сенькью» копченый спаситель белоснежно улыбнулся и произнес: «чимпейн». Бутылок оказалось столько, что вызвали носильщика. Наверное, до сих пор в ювелирных лавках на «Яшкин-стрит» можно купить изумруды, выточенные из того стекла.

Гена, получив ворох засаленных ветхих рупий, купил Марине нитку жемчуга для отвода глаз, Зое — роскошное топазовое ожерелье, а на продажу — бирюзовые бусы, которые наши брали метрами. Опытный собкор «Коммуниста» Войскунский объяснил: в Москве каждый камушек идет по семьдесят рублей. Скорятин, пересчитав бусинки, понял: треть суммы вступительного взноса уже есть. Вернувшись в Москву, бирюзу и топазовое ожерелье он спрятал в книгах, за собранием сочинений Лиона Фейхтвангера, а жемчуг вручил жене: возвращаться из-за границы без подарков у Ласских считалось дурным тоном. К тому же внезапная пусторукость мужа могла вызвать преждевременные подозрения. Марина обычно принимала дары и презенты с рассеянностью принцессы, забывшей счет своим сокровищам, а тут вдруг от пустячных бус вскипела восторгом, ошеломив бурной признательностью.

«Неужели Исидор подучил?» — размышлял Гена, содрогаясь от могучих ударов благодарных чресел.

…На Жорином столе зазвонил телефон, и главный редактор, сам не зная зачем, взял трубку.

— Алло, дундило, ты разве еще не переехал? — спросил звонкий баритон.

— Жора вышел.

— Ой, извините… — голос сразу охрип.

— Кто это?

— Я перезвоню…

«Ну Жора, ну жук! — подумал он. — Уже и на кабинет Сун Цзы Ло прицелился».

Дочкин давно мучился, что его комната меньше кабинета, доставшегося Сунзиловскому, и предлагал первому заместителю обмен, обещая взамен множество бонусов и вечную благодарность. Но китаевед, разукрасивший стены гористыми пейзажами Поднебесной, наотрез отказывался. Скорятин хотел заглянуть в Жорин компьютер, просмотреть почту, так, на всякий случай, но удержался. В прежние времена читать чужие письма считалось подлостью. Хуже только подглядывать за целующимися парочками. Но где они, прежние времена, где?