27. «Шапошная»
Воротившись из Тихославля, Скорятин с вокзала позвонил жене и предупредил, что скоро будет. Мстить Марине расхотелось — Гена просто ее разлюбил. Любовь кончилась внезапно, как бензин в баке «жигуленка». А от безразличной женщины незачем сбегать. От таких уходят тихо, спокойно, по плану отступая на заранее подготовленный плацдарм, иногда ведут долгие арьергардные бои, доругиваясь, язвя прощальными упреками, признаваясь в былых и небывалых изменах, деля детей и совместно нажитое имущество. Но спецкор ругаться и делиться не хотел, он решил не торопясь подыскать жилье поближе к работе и лишь тогда покинуть обильную икебуцу Ласских.
Однажды, перед свадьбой, они в отсутствие родителей отдыхали в постели от добрачных, но уже дозволенных ласк. Марина вдруг встала, сделала таинственное лицо и принесла из спальни шкатулку, окаймленную серебряным узорочьем. Под крышкой оказались сокровища. Полный невежда в ювелирном антиквариате, Гена все же понял: перед ним богатства несметные. Он разглядывал цепочки и бусы, спутавшиеся, словно золотые и жемчужные змеи, перебирал камеи с античными профилями, витые браслеты, перстни с самоцветами, золотые раскрывавшиеся кулоны со старорежимными портретиками внутри. Невеста подцепила ажурное колечко с небольшим камешком, похожим на мелко ограненный хрусталь, и поднесла к пыльной солнечной полосе, пробившейся меж оконных портьер. «Хрусталь» вспыхнул, разметав игольчатые лучи всех цветов молодой радуги.
— Бриллиант? — догадался жених.
— Да! — подтвердила Марина с благоговеньем. — Карат! По шкале Рапопорта камень очень даже ничего!
— По какой шкале?
— Не важно.
— Наследство?
— Ну да…
— Дедушкино?
— Не смеши! Дед — ученый. От его брата остались.
— Ювелиром был?
— Нет, фининспектором. Нравится? — Марина отстранила руку, любуясь игрой граней.
— Может, лучше вот этот? — Гена показал на большой красный камень.
— Вот когда сорок лет вместе проживем, тогда, на рубиновую свадьбу…
— Мы сто лет проживем! — зашептал он и обнял, загораясь, невесту.
Но вот странно: привычно сплетаясь с ней, Скорятин вдруг вспомнил, как мать в минуты нечастых ссор с отцом, исчерпав упреки, свинчивала с пальца бирюзовый перстенек, подаренный мужем к десятилетию совместной жизни, осторожно клала на край стола и говорила, потупившись: «Все, Паша, собирай вещи!» Потом, конечно, мирились. Гена навсегда запомнил тот предсвадебный день, потому что впервые вместе со счастливым изнеможением ощутил какую-то неприязнь к Марине, точнее ко всем Ласским сразу. Классовую, что ли?
Приехав с вокзала, он хотел одного — рухнуть и доспать. В теле была дорожная ломота и несвежесть, какую всегда чувствуешь после ночи, проведенной на узкой полке под серой влажной простыней. Да и попутчик попался неудачный: выпив, храпел так, что дребезжали ложечки в стаканах. В прежние времена, примчавшись из командировки, Гена сразу же нырял под одеяло, к жене, вдыхал ее невероятный запах, шарил, проверяя целокупность выпуклостей, а Марина, не открывая глаз, умоляла хриплым голосом:
— Генук! Не буди, убью! В пять часов утра с родедормом уснула…
В то утро она встретила его в прихожей. Лицо светилось свежим, чуть торопливым макияжем. На ней был длинный шелковый халат, привезенный тестем из Китая: по черному шелку рябили чешуйчатые кольца дракона, косоглазый Горыныч словно обвивал тело жены, поместив добродушную усатую морду прямо на обильную грудь.
— Я тебе завтрак приготовила! — сказала Марина, оправляя соломенный локон.
Ласская знала, что, сделав новую прическу, тем более перекрасив волосы, она для мужа на некоторое время становилась женщиной повышенного спроса.
— Нравится? — спросила искусительница.
— А что на завтрак? Яичница?
— Не только. Форшмак.
— Ого! — «Значит, готовить завтрак вызывали с вечера тещу». — А где Борька?
— В Сивцевом. Поешь?
— Да, есть и спать.
— Ну уж нет! Сначала — в душ! — Она нежно потрепала его за ухо.
Смыв с себя железнодорожную липкость и въевшуюся в поры рыбную копченость, он съел яичницу, большой бутерброд с селедочным форшмаком и несколько тостов, намазанных малиновым джемом. Налив ему кофе, Марина стояла, опершись на мраморную столешницу финской кухни, и следила за жующим супругом с нежным добродушием, с каким простецкие бабы смотрят на своих уплетающих мужиков. Потом вздохнула и сказала:
— Геныч, я тебя жду!
— Может, вечером?
— Вечером мы идем на Таганку. А днем у меня интервью и примерка.
— Сейчас, только доем.
— И зубы не забудь почистить! Лучше мятной пастой.
«Боже мой! Я даже помню про джем и пасту! Через двадцать пять лет!» — Скорятин, вынув из кармана, порвал билеты на премьеру «Ревизора», аккуратно собрал, ссыпал в корзину глянцевые клочки и подумал:
«Не голова — а мусорный полигон…»
…Гена убедился, что совсем разлюбил Ласскую, когда вошел в спальню. Жена лежала поверх простыней, сомкнув согнутые в коленях ноги и закинув за спину руки, отчего грудь, оплывшая после родов, призывно поднялась, уставив в потолок морщинистые соски. Постельная крикунья, Марина никогда не навязывалась, уступая со снисходительной, дарственной улыбкой. Даже глубокой ночью, прежде чем забыться, выходила в соседнюю комнату и проверяла, уснул ли Борька. И вот теперь она лежала, предлагая себя, как свинина на прилавке. Он увидел ее окладчатые бока и вмятинки на обширных бедрах. Готовясь к встрече, она не только сходила к парикмахеру, но и выбрила подмышки: в безволосых впадинах краснели воспаленные, припудренные прыщики.
— Иди ко мне! — позвала Марина таинственным шепотом и, разведя колени, приоткрыла то, что ошеломляло, — срамную сокровенность, похожую на алый петушиный гребень, чуть склоненный набок. Но Гена лишь брезгливо удивился: как могла прежде волновать его эта, выпершая из чрева требуха? К тому же затейница, став на всю голову соломенной блондинкой, ниже талии осталась жгучей брюнеткой, и это вызвало у Скорятина невольную ухмылку.
— Ты чего улыбаешься?
— От счастья!
В поезде, ночью, бессонно ворочаясь, он понял, что больше не любит Ласскую, а теперь осознал, насколько сильно не любит ее. И спала она в Ялте с Исидором или просто вместе покупала бычков, теперь не имело никакого значения. Алеко охладел. С чего началось охлаждение, не важно, так на пепелище никто, ни победители, ни побежденные, не помнят уже, из-за чего началась война…
— Иди, иди ко мне! — томно позвала она.
Он представил себе Зою — и пошел.
Потом лежали и курили, стряхивая пепел в кулек, свернутый из листка отрывного календаря. После объятий, разочаровавших, кажется, обоих, Гену охватила не привычная благодарная усталость, переходящая в космическую нежность, а изнурительное отчуждение. Раньше после бурной, почти звериной близости он был обдуманно нежен, давая понять жене, что их животная схватка за наслаждение не отменяет высокой душевной связи. Марину, получившую арбатское воспитание, задевала малейшая словесная непочтительность Гены. Теперь же, размышляя о своем, муж отвечал на ее вопросы с небывалой небрежностью. Но она словно не замечала этого, хотя прежде мгновенно улавливала даже минутное мысленное отдаление Гены: «Ты о чем думаешь?» — «О тебе». — «Не ври партии!»
— Слушай, хотела тебе перед отъездом рассказать, но ты так быстро собрался. Даже не прилегли на дорожку. Я скучала!
— Я тоже. Так что ты мне хотела рассказать?
— Про Ялту.
— Там тепло?
— Тепло и вино хорошее. Но бывают же совпадения! Пошла на базар, стою, покупаю вяленые бычки… Ты даже еще не попробовал. А папа достал нам ящик «Родебергера».
— Где? — Он хотел встать с постели.
— В холодильнике, там же, где и бычки. Потом! От тебя будет пахнуть рыбой. Дослушай! Покупаю я бычки, вдруг слышу сзади голос: «Дамочка, берите с темной спинкой, они жирнее!» Оборачиваюсь: Шабельский! В дом творчества заехал поработать. Новую книгу пишет. «Раскол и революция».
— Поработал?
— Наверное. Он трудолюбивый.
— Это — да!
— Ты лучше ревнуй меня к Копернику!
— А ты меня — к Нефертити.
— Шабельский на тебя очень надеется. Ты нашел что-нибудь в Тихославле?
— Нашел!
— Пиши скорее! Исидору нужна бомба.
— Скоро только кошки…
— Да что с тобой? — Жена от возмущения опять закурила. — Я обижусь!
— Ты много куришь.
— Скоро брошу.
— Меня?
— Тебя — не могу. Шабельский хочет тебя замом сделать.
— Это он сам сказал?
— Какая разница. Ты на работу не опоздаешь?
— Да, пора…
Уходя, он предъявил пахучий дар Рытикова.
— Что это? — спросила она, брезгливо разворачивая промасленную газету.
— Копченая стерлядь.
— Ух ты! А она еще не вымерла? Папа такую никогда не приносил.
— Видишь, я тоже добытчик. Одну забираю — угощу Веню.
Едва в редакции они разверстали на троих бутылец под стерлядку, примчалась Генриетта, тоже махнула рюмку и повела командированного к главному. Исидор встретил его как родного.
— Ну, Геннадио, что ты нарыл в этом самом Тьфуславле?
— В Тихославле, — поправил спецкор.
— Какая разница! Есть что-нибудь? Александр Николаевич мне два раза звонил!
— Ничего стоящего. Действительно, Болотина выгнала клуб «Гласность».
— Кто такая?
— Директор библиотеки. Суровая дама. Но Вехов сам виноват.
— А это еще кто?
— Есть там такой. За перестройку атомную бомбу сбросит.
— Хорошо! Ну вот, а говорят, в провинции вековая тишина. Не-ет, пошел, пошел процесс!
— Мутный он мужик, книги из библиотеки таскает, ксерит, на Кузнецком спекулирует…
— Геннадий Павлович, ай-ай-ай, вы где работаете, в «Совраске»? Какая спекуляция? Очнитесь, теперь это называется «индивидуальная трудовая деятельность». Как сказал Селюнин? «План — дефицит. Частная инициатива — изобилие». Спекулянт — просто деловой человек. Не более. Ну, конкретнее: Суровцева есть за что ухватить?
— Реально нет. Народ его любит.
— То-то и оно! Сталина тоже любили, а руки у него по локоть в крови! Жаль, очень жаль! Понимаешь, что они могут устроить на девятнадцатой конференции? Ты внимательно читал ответ Яковлева в «Правде»?
— Внимательно. Одни слова. Ни одной конкретной мысли.
— Гена, что с тобой? Что ты там, в Тихославле, делал?
— Исидор Матвеевич, отпустите на недельку — за свой счет!
— Устал?
— Жуть. Надо проветриться.
— Проветриться? Хорошо. Полетишь в Томск. Знаешь, чья вотчина?
— Лигачева.
— Верно. Не удалось нарыть на правую руку, будем рыть на самого! Он много лет на области сидел. Не мог не наследить. Вперед, тебя ждут великие дела!
— Но Исидор Матвеевич…
— Знаю, Марине не понравится. Жаловалась, что я тебя загонял, сын без отца растет, а сама скоро станет соломенной вдовой. Ничего не поделаешь! Реже всего видят мужей жены разведчиков. На втором месте журналисты. Я поговорю с ней. Вернешься из Томска — и сразу в Индию. Там проветришься. Договорились?
— Но…
— Не ной! В Индию обязательно возьми пару бутылок шампанского.
— Индусы «шампусик» любят? Я думал — «Рубин», «Гранат», «Кагор».
— Не умничай. Бутылки из-под шампанского они любят. Изумруды из них делают. От настоящих только специалист отличит. В отеле наших сразу спрашивают. Не продешеви! Привезешь Марине какую-нибудь цацку.
— Кольцо с изумрудом, — усмехнулся Скорятин и решил обязательно купить там что-нибудь Зое в подарок.
— Иди, мизантроп! А то передумаю и отправлю в Индию Дочкина.
— Когда вылетать в Томск?
— Послезавтра. Денек можешь передохнуть.
Спецкор грустно кивнул, встал и двинулся к двери, вспоминая почему-то, как нес Мятлеву на руках через лужи, сквозь дождь, а она прижималась к нему, шепча: «Боже, что я делаю…» Останься он на день, всего лишь на один день… Взявшись за ручку двери, Гена замер, изумленный тем, как просто можно избежать лигачевского Томска и вернуться в манящий Тихославль.
— Ты чего застыл? — Исидор оторвался от верстки. — Иди, иди! Устал я от тебя.
— Исидор Матвеевич, скажите, а если у первого секретаря обкома две жены, это — частная инициатива или как?
— Конкретнее!
— У Суровцева многолетняя связь с Болотиной. Он дал ей квартиру в «осетре».
— Где?
— В новом доме.
— А Болотина — это кто?
— Я же говорил: директор библиотеки.
— …которая закрыла клуб «Гласность»?
— Ну да!
— Так что же ты молчал, Шерлокхолмище ты мое! Аморалка — это как раз то самое, за что любого можно зацепить и подвесить. Срочно в номер!
— Надо кое-что уточнить. Проверить слухи. Съездить в Тихославль.
— Туда и обратно. Очень важно! Там, — он показал в потолок, — готовят серьезные пертурбации, и генеральному нужны поводы, поводы! Вроде Руста на Красной площади. Понял?
— Но…
— Не бойся! Марину я беру на себя.
«Благодетель!» — усмехнулся Скорятин, поклонился шефу и снова пошел к двери.
— Гена, вернись!
— Ну?
— Не «ну», а сядь! То, о чем ты сейчас подумал, — полная чушь! Давай-ка объяснимся раз и навсегда. — Он нажал кнопку селектора: — Генриетта, я занят. Давай, Гена, выпьем на посошок — по-русски! Ты что будешь — водку, коньяк, виски?
— Водку.
— Правильно. Самый чистый напиток. А я коньячку… Доктор прописал — для сосудов.
После «посошка» Шабельский рассказал, как принес Борису Михайловичу в Сивцев Вражек главу диссертации, увидел Марину и влюбился насмерть с первого взгляда. Потом он долго добивался, а добившись, подал на развод и попросил у Александра Борисовича и Веры Семеновны руки дочери. Отец почти согласился, но мать отказала наотрез: она знала Исидорову жену и даже приходилась ей дальней родственницей. Впрочем, все евреи — родственники, в этом их сила. Выпили «стременную». Исидор, осунувшись, вспомнил, как сошел с ума, узнав, что Марина наглоталась снотворного и лежит в реанимации. Он сидел у ее постели часами, жена относилась с пониманием, даже варила для глупой девочки куриный супчик и соглашалась, чтобы муж продолжал встречаться с молодой соперницей, но потихоньку, не разрушая семью и не травмируя детей. Ласская отказалась.
— Она у тебя гордая! — сообщил Шабельский, наливая «закурганную». — Или всё, или ничего. Имей в виду!
После «закурганной», которую казак пьет с полюбовницей за холмом, чтобы законная половина не увидела, Исидор сознался: его ошеломила встреча с Мариной в Большом театре. А когда он узнал, что она замужем за Геной…
— Я ведь на тебя раньше как смотрел?
— Как?
— Не обидишься?
— Нет. Чего уж теперь…
— Бегает по редакции какой-то полулабазник. А ты, оказывается…
— Ну и что я?
— А ты, оказывается, молодец. Марину Ласскую добыл! Не скрою от тебя, Игнасио, хотел я… ну, ты понимаешь… Или не мужик я! Не обиделся?
— Нет, на мужиков не обижаюсь.
— Но Марина Александровна сказала: «Ни-ког-да!» Теперь просто друзья. «Мы только знакомы. Как странно…» Что пьют после «закурганной»?
— «Шапошную».
— Не слышал. Как это?
— А это когда казак бросает оземь шапку и говорит: «Да ну вас всех на хрен, никуда не поскачу!»
— Гена, ехать надо! Александр Николаевич два раза на дню звонит. А с Мариной я серьезно поговорю.
— Не надо!
— Почему?
— Не бабе бранить, как мужик боронить…
Шабельский хлопнул собабника по плечу и взял с него слово, что тот не только перестанет ревновать, но вообще выбросит глупости из головы. Гена поклялся, а когда выпили «клятвенную», хотел спросить, был ли Исидор у Ласской первым, или ее девичью любознательность удовлетворил раньше еще кто-то, но передумал, не желая омрачать застольную дружбу неделикатностью. Великодушие босса тоже не знало границ: на служебной «Волге» он довез ослабшего сотрудника прямо к подъезду.
— Ты с кем это так напился? — возмутилась Марина. — С Венькой?
— Не-а! С твоим Шабельским!
— Почему это с моим?
— С нашим, с нашим…
