19. Дорога в баню
— Дайте сказать! — Вехов поднял руку так, словно в ней был факел.
— Погодите, — поморщилась Болотина. — Вон товарищ давно уже просит слова, — она благосклонно кивнула старичку доцентской внешности, и тот поспешил к освободившейся трибуне. Председатель клуба «Гласность» наблюдал за этим с насмешливым презрением человека, давно привыкшего к несправедливости.
— Позвольте небольшой исторический экскурс? — спросил старичок, обживая трибуну.
— Если коротко, не возражаю, — разрешила Елизавета Вторая.
— Спасибо! Начнем, как говорили древние, от яйца Леды, — его голос обрел лекционную плавность. — Такая, с позволения сказать, кафкианская ситуация сложилась в нашей стране из-за того, что в конце 1920-х свернули НЭП, хотя Ленин недвусмысленно заявлял: новая экономическая политика всерьез и надолго! Он считал социализм торжеством цивилизованных кооператоров. Однако в 1927 году был законодательно изменен статус предприятий. Целью стало не извлечение прибыли, а выполнение плана, спущенного сверху. А ведь Николай Иванович Бухарин, провидец, предупреждал: мы слишком все «перецентрализовали»! Но Сталин знал: рыночный, а точнее, хозрасчетный социализм несовместим с личной диктатурой…
— Короче, Склифосовский!
— Завязывай лекцию читать! — крикнули из зала. — Видели мы твоих цивилизованных кооператоров. Кулебяка рубль стоит!
— Ничего страшного, коллеги! — успокоил доцент. — Конкуренция и спрос сформируют нормальные цены. Сейчас многие перегибы происходят из-за того, что бюрократия сопротивляется перестройке и делает все, чтобы народ разочаровался в реформах. Не позволим! — крикнул доцент, сходя с трибуны.
— Нужна чрезвычайная комиссия по борьбе с врагами перестройки! — гулко вмешался Вехов. — Надо выявлять и…
— Расстреливать? — уточнил спецкор.
— Если надо — и расстреливать.
— Чем же вы тогда лучше Сталина? — не вытерпела Мятлева.
— У нас другая цель.
— Какая же?
— Свобода.
— Значит, ради свободы все разрешено?
— Все, кроме слезинки ребенка! — Вехов ответил ей перевернутой улыбкой.
— Значит, можно и книги с полок воровать? — осведомилась Болотина.
— Вот, товарищ Скорятин, прошу зафиксировать, — библиофил презрительно указал на директрису длинным суставчатым пальцем. — Враги перестройки и клевету активно используют, чтобы задавить народную инициативу.
— Вы не о том, не о том все говорите! — застонала изможденная дама в цыганской шали. — Главное, что наша дорога не ведет к храму!
— А почему дорога должна вести обязательно к храму? — хихикнул Колобков, желая вернуть Зоино внимание. — Она может вести, например, в баню…
— Куда-куда? Он что там такое говорит?! А еще из райкома… — зароптали те, кто видел фильм «Покаяние». — Издевается!
Мятлева покосилась на Илью с неловким смущением, так девочка-отличница смотрит на одноклассника, несущего у доски позорный вздор. А она с ним вчера зачем-то поцеловалась…
— Ну не обязательно в баню, можно и в библиотеку… — чуя неладное, попытался исправить ошибку пропагандист.
— Библиотека — тоже храм! — почти не разжимая губ, произнесла Елизавета Михайловна. — Геннадий Павлович, а вы что молчите?
— Дайте ему сказать! Человек из Москвы ехал! — донеслось из зала. — Не затыкайте рот!
— Никто никому ничего не затыкает. Надо оставить время на вопросы.
— Колокольный звон — не молитва! — подытожил Скорятин. — Если есть вопросы, задавайте!
— Есть! — усмехнулся Вехов. — Почему в СССР одна партия? Странно, не правда ли? Партии создаются, чтобы бороться за политическую власть. С кем? Ежу понятно: с другими партиями. А с кем борется КПСС? Сама с собой или с народом?
— Сама с собой. Лигач Горбача подсиживает. Нет, с народом борется! Водку — по талонам продает! — вразнобой закричали из зала.
— И квартиры сама себе дает! — добавил книголюб.
— Прекратите! — Директриса величественно поднялась и поискала глазами дружинников. — Уберите провокатора, немедленно!
Парни неуверенно переглянулись. На лице председателя клуба «Гласность» снова появилась перевернутая улыбка, не сулившая ничего хорошего.
— Боитесь правды! Я сам уйду. А вам, Елизавета Михайловна, не стоит принимать руководящую роль партии так близко к телу.
В зале понимающе хихикнули. Видимо, роман Болотиной и хозяина области Суровцева давно уже не был тайной. Нарушитель спокойствия тряхнул длинными волосами и гордо вышел вон, играя желваками. Елизавета Вторая поморщилась как от сильной боли, побледнела и грузно опустилась на стул. Лязгая графином о край стакана, она налила себе воды, выпила, отдышалась и тихо спросила:
— Есть еще вопросы к товарищу Скорятину?
— Есть! — подняла руку немолодая женщина в темно-синем костюме с люрексовой полоской по воротнику.
— Понимаете, в прессе теперь пишут, что Зоя Космодемьянская просто ненормальная, Матросов закрыл амбразуру спьяну, а Павлик Морозов — стукач и доносчик. Я учительница. Вот вы мне скажите, на каких примерах мы будем воспитывать молодежь? Если все у нас плохо… Ведь надо же во что-то верить!
— Конечно! В себя надо верить. В се-бя, понимаете, голубушка? А не в Зою Космодемьянскую. Еще вопросы!
— В Бога надо веровать! — рявкнул бородатый юноша и, вскочив, размашисто перекрестился.
— Из Союза православной молодежи, — тихо донес москвичу Пуртов. — Крестный ход готовят.
— А вы что же?
— Комсомолята, как обычно, антипасху хотели… Но Москва запретила. Тысяча лет крещения на носу. Два храма покрасили и кресты надели. В Ленинский субботник в монастыре мусор убирали. Двадцать три грузовика вывезли. Мы про это писали…
Скорятин снова посмотрел в зал, увидел несколько нетерпеливо поднятых рук и кивнул немолодой женщине с больными глазами.
— А как вы относитесь к статье Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами!» в «Советской России»? — спросила она. — Вы с ней согласны?
— Нет, не согласен. Это платформа антиперестроечных сил. Кому-то очень хочется назад, в тоталитарное стойло.
— Но ведь про Сталина же она правильно пишет… — пророкотал, борясь с одышкой, Федор Тимофеевич и звякнул наградами.
— И что же она пишет? — Гена придал лицу такое же выражение, с каким Исидор выслушивал Галантера, заведовавшего юмористической полосой «Мымры».
— Что даже Черчилль признал: Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой.
— Лучше бы он оставил в живых пятьдесят миллионов, замученными в ГУЛАГе!
— Геннадий Павлович, а вам что-нибудь в нашем прошлом нравится? — не удержался Колобков.
— Да, храмы, которых так много в вашем замечательном городе.
— Лучше бы магазинов побольше! — тоскливо крикнул кто-то.
— Ну что такое говорят? То баня, то магазины…
— А вот Нина Андреева пишет… — к трибуне подбежал мужичок и развернул вырезку, истершуюся на сгибах: «Наверное, не одной мне бросилось в глаза, что призывы партийных руководителей повернуть внимание “разоблачителей” еще и к фактам реальных достижений на разных этапах социалистического строительства, словно бы по команде, вызывают новые и новые вспышки “разоблачений”. Заметное явление на этой, увы, неплодоносящей ниве — пьесы М. Шатрова. В день открытия XXVI съезда…»
Зал снова завелся.
— Надоели вы со своей Ниной Андреевой. Вчерашний день. Про будущее скажите!
— Нет, сначала надо сломать прошлое…
— Будущее совсем не обязательно строить на обломках прошлого…
— Ну, хватит, хватит! — Директриса махнула рукой. — Видите, Геннадий Павлович, сколько у людей вопросов, и решать их нужно постепенно…
— Пропасть, Елизавета Михайловна, преодолевают в один прыжок, в два не получится… — отчетливо произнес Скорятин.
Зал зааплодировал.
— Вообще-то через пропасть не прыгают, а строят мост, — переждав хлопки, грустно заметила Болотина. — Ну, не будем больше мучить гостя. Последний вопрос!
Поднялся, как говорится, лес рук. Выбирая счастливца, Гена подумал, что аргумент про «мост» вышел у Елизаветы Второй довольно убедительным, и надо на досуге поломать голову, как при случае остроумно возразить. Наконец москвич благосклонно кивнул школьнице в синем форменном жакете.
— А вы женаты? — спросила она и покраснела, как первомайский шарик.
— Нет, к сожалению, — не задумываясь, соврал он.
— А у вас есть любимая женщина? — уточнила она, сделавшись цвета вареной свеклы.
— Теперь, кажется, есть… — ответил он и посмотрел на Зою.
— Ну хватит! — Болотина встала, поморщилась и ушла, держась за бок. Следом, звеня наградами, ушагал на негнущихся ногах оскорбленный ветеран, Илья провожал его, успокаивая:
— Федор Тимофеевич, не надо так обижаться… Это же просто полемика, спор, плюрализм…
— Вредительство, а не плюрализм! — пыхтел дед. — Я напишу в ЦК!
— Ну, зачем сразу в ЦК?
— В Политбюро напишу!
Зоя хотела уйти вслед за Колобковым, но Гена скорчил умолительную гримасу, она вздохнула, улыбнулась и осталась в зале. К знаменитости выстроилась очередь за автографами. Он расписывался на чем попало — на газетах, журналах, читательских билетах, ученических тетрадках, неровно выдранных блокнотных листочках, каких-то случайных бумажках — кто-то подсунул квитанцию химчистки. С натужной скромностью спецкор выслушивал восторги, одновременно давая интервью кивающему Пуртову — тот буквально всунул микрофон гостю в рот. Еще Скорятин успевал отвечать на вопросы:
— А Солженицын вернется?
— Обязательно!
— А хлеб подорожает?
— Нет, только икра.
— А Горбачев и Ельцин помирятся?
— Едва ли…
— А правда, что настоящая фамилия Аллы Пугачевой — Рабинович?
— Не проверял.
— А кто все-таки написал «Тихий Дон»?
— Гений.
Мятлева сидела в стороне и как-то странно смотрела на москвича, а он тем временем старался мягко отвязаться от зануды-доцента с его рукописным трактатом «Христианский марксизм — будущее человечества». Исподтишка поглядывая на библиотекаршу, Гена подумал: он отдал бы десять лет жизни, чтобы узнать, что происходит в голове женщины, когда она смотрит на мужчину, решая: «да» или «нет». Какие фантазии расцветают и гаснут, какой сокровенный трепет пробегает по телу, какие слова умирают на загадочно улыбающихся губах…
— Товарищи, нашему гостю предстоит еще несколько встреч. Имейте совесть! — строго объявила Зоя. — Девушка, вы второй раз за автографом подходите.
— Это маме…
— Тогда сразу и папе берите!
Библиотекарша встала, взяла Гену за руку, извлекла из огорченной толпы и повела в кабинет начальницы. По пути он сжал ее пальцы чуть нежнее, чем следовало бы, в благодарность за избавление от неуемной публики, она же в ответ отняла ладонь, но не так быстро, как положено даме, недовольной смелостью нового знакомца. Скорятин почувствовал, что его сердце нежно набухает, подобно большой весенней почке.
Вопреки всему Болотина была настроена вполне миролюбиво.
— Ну что ж, живенько получилось, — оценила она.
— Какой народ у вас любознательный! — похвалой на похвалу ответил журналист.
— Да, тихославльцы такие, особенные…
— Есть версия, — вставил Колобков, — что Тихославль был самой первой столицей Руси.
— А Киев?
— Это потом, после потопа! — объявил пропагандист, ловя Зоин взгляд.
— После какого еще потопа, Илья Сергеевич, что вы мелете!? Мы, слава богу, не в Палестине! — нахмурилась Елизавета Вторая.
— Сейчас объясню… Здесь, где мы с вами стоим, был Русский Океан. Когда, размыв Гороховецкий отрог, вода ринулась вниз к Волге…
— Ладно вам глупости-то болтать! Лучше скажите, Федор Тимофеевич успокоился?
— Нет, сказал, письмо в ЦК напишет!
— Зря вы так, Геннадий Павлович, — попеняла Болотина. — Он у нас председатель Совета ветеранов. И без ног, как Мересьев.
— Очень жаль! Но нельзя жить вчерашним днем, молиться на душегуба, как на икону. Вы согласны, Зоя Дмитриевна? — спросил Гена.
— Не знаю… Жалко стариков. Они до сих пор на Хрущева из-за Сталина злятся. А вы им теперь говорите, что Сталин хуже Гитлера.
— Хорошо, Джугашвили лучше Шикльгрубера! — согласился москвич. — Но только для вас!
— Галантно! — хмыкнула директриса.
— А вы знаете, что Сталин — внебрачный сын Пржевальского? — оживился Илья, страдая от Зоиного невнимания.
— Час от часу не легче! — всплеснула руками Болотина. — Почему тогда не Миклухо-Маклая?
— Потому что Маклай по Кавказу не путешествовал, а Пржевальский путешествовал и даже ночевал как-то в Гори…
— Да, усы в самом деле похожи… — задумалась Мятлева.
— Хватит чушь-то городить! Скажите лучше, где гостя кормить собираетесь?
— У Зелепухина.
— Правильно. Там расстегаи хороши! Ну, всего вам доброго, Геннадий Павлович, просветили! — Елизавета Вторая тяжело встала, словно закончив аудиенцию, даром что к ручке не подпустила.
— Елизавета Михайловна, — охрабрел Скорятин. — Разрешите обратиться с нижайшей просьбой!
— Слушаю вас… — насторожилась начальница.
— Прикомандируйте к нам Зою Дмитриевну!
— А это еще зачем?
— Для украшения нашего одинокого мужского дуэта! — брякнул Гена.
— Вот оно как! — повелительница чуть улыбнулась, оценив остроумие.
— Я не могу! — запротестовала, краснея, Мятлева. — Мне надо… книги на списание…
— Девочки закончат. А ты украсишь одинокий дуэт. Думаю, вы споетесь.
Болотина пошла, держась рукой за бок, к выходу, обернулась, строго посмотрела на подчиненную и сказала:
— Не забудьте, милая, в девять вечера у Геннадия Павловича выступление на районном радио. Пуртов помчался вопросы готовить.
— Я помню…
— Сомневаюсь! — и хлопнула дверью.
Зоя смутилась, а мужчины переглянулись: «Самодержица!» Выждав несколько минут, они вышли на улицу. Безоблачное теплое повечерье вступило в ту золотую пору, когда вся природа от утомленного солнца до букашки, роющейся в свежей сирени, кажется великодушным даром усталого Бога суетливым и неблагодарным людям. Зеленые чешуйчатые купола за деревьями напоминали огромные сомкнутые бутоны. Оставалось гадать, какие дивные цветы они явят, раскрывшись на закате.
Водитель еще не приехал.
— А представляете, что тут было, когда все храмы звонили разом? — воскликнул Илья, указывая на колокольни. — Ваши сорок сороков отдыхают.
— Наши сорок сороков уже семьдесят лет отдыхают, — тонко улыбнулся Гена.
— Говорят, церкви снова откроют, — сказала Зоя.
— Открыть-то откроют, а где они столько верующих возьмут? — пожал плечами пропагандист. — Атеизм был бы самой лучшей религией, если бы обещал после смерти хоть что-нибудь, кроме светлой памяти в сердцах товарищей.
— Ты, кстати, хотел рассказать, почему тут столько церквей, — напомнил Скорятин. — Или здесь тоже Пржевальский путешествовал?
— Тебе какую версию, официальную или неофициальную? — ухмыльнулся Колобков.
— Давай сначала официальную.
— Тихославль — город купеческий, люди тут жили солидные, чужаков не любили. Вот каждая улица себе церковь и строила, чтобы без посторонних молиться. Убедительно?
— Не очень.
— Правильно. На самом деле Тихославль до потопа звался Святоградом и был сакральным центром. На каждом шагу капища — Роду, Перуну, Велесу, Мокше, Симарглу, Лелю… Со всей Руси сюда ехали. Пойдем языческую Троицу смотреть, подробнее расскажу. Христиане, когда в силу вошли, по-хитрому действовали: святилища не просто разрушали, а сразу строили на их месте церкви. Дорожка протоптана, веками сюда ходили — жертвы богам приносить. Ну а теперь, коль пришли, помолитесь нашему Богу. Очень грамотно с точки зрения агитации и пропаганды! Говорю вам это как заведующий отделом.
— Значит, по той же логике в церквях после революции театры и клубы устраивали?
— Верно, Палыч! В самую точку. И как ты живешь с таким умищем? Дорожка-то протоптана. Раз пришел — заодно спой Интернационал в честь отца Карла, сына его Ленина и Святого Духа классовой борьбы…
— Неужели все так просто?! — вздохнула Мятлева.
— История, Зоя Дмитриевна, это кайло с узором! — Илья свысока глянул на соперника.
Подъехала «Волга». Хмурый Николай Иванович, пока усаживались, объяснил, что менял пробитое колесо, а потом весь недолгий путь бурчал про гадов, бросающих на дороге колюще-режущие предметы.
