12
Весь следующий урок я был удручён и рассеян. На большой перемене Полина Викторовна и Евдокия Матвеевна, ориентируясь на публику, повели тонкую беседу о том, что вчерашнее кошмарное происшествие тесно связано со стилем руководства, воцарившемся в педагогическом коллективе за последние два года. Они явно надеялись, что в спор вступит с утра взвинченная Алла и можно будет хорошенько встряхнуться и настроиться на учебно-воспитательный процесс. Однако Умецкая не обращала внимания ни на них, ни на меня, зато заглянувшая в учительскую Клара Ивановна, к всеобщему изумлению, отчитала интриганок холодно и жестоко.
Видя мою печаль и связывая её с отсутствием Казаковцевой, чуткий и отзывчивый Борис Евсеевич решил меня расшевелить и стал обстоятельно разъяснять, почему в условиях всенародной борьбы с процентоманией и приписками вывести ученику «двойку» за полугодие невозможно. Судите сами, ставить неудовлетворительный балл никто не запрещает, но в таком случае от учителя требуют план индивидуальной работы по ликвидации пробелов в знаниях пострадавшего ученика. Для наглядности Котик привёл пример: допустим, вы селянин, и на вашем каменистом поле не всходит и не может взойти злак, тогда вас заставляют пахать и орошать неблагодарную почву до тех пор, пока вы не вырастите урожай или на худой конец не отрапортуете об этом. Тогда в классном журнале появляется «тройка», а в голове у питомца остаётся прежний вакуум.
– Так что, – подытожил Борис Евсеевич, – оставь надежду всяк сюда входящий… Приписки начинаются в школе, остальное – только следствие…
Нашу содержательную беседу прервал запыхавшийся завхоз Шишлов, он звал меня к директору.
Стась стоял, опершись руками о крышку стола, наклонив голову и подавшись вперёд, точно спринтер, приготовившийся к старту. На стуле перед ним раскинулся широкоплечий, бородатый гражданин в сером твидовом пиджаке.
– Так что вы от меня хотите? – вопрошал Стась.
– Справедливости, Станислав Юрьевич, социальной справедливости! – отвечал посетитель, при этом рот у него заметно кривился вбок, как у некоторых певцов.
Фоменко выпрямился, обречённо вздохнул и представил нас друг другу. У могутного Валерия Анатольевича Расходенкова, младшего научного сотрудника малоизвестного НИИ, оказалось мягкое и очень осторожное рукопожатие.
– Наслышан, наслышан, – сообщил мне активный родитель. – Ну, и как ваш Пустырев поживает? Гена каждый вечер рассказывает! Если найдёте роман, я первым, как говорится, забил почитать!
– Можем не найти, – ответил я.
– Ну, ничего, ещё что-нибудь для ребят придумаете. Отвлекать их надо от улицы, от потребительства, от западного влияния… Дети добрее, честнее нас, взрослых!
– Валерий Анатольевич возмущён поступком Лебедева. Требует для него гражданской казни! – расшифровал туманную фразу Расходенкова мой руководитель.
– Родительская общественность возмущена, – подтвердил папаша, – а вы пытаетесь замять дело! Это идёт вразрез с требованиями реформы.
– Вы о реформе пришли разговаривать? – зловеще спросил Стась.
– Я мыслю комплексно, – сознался Расходенков с той продуманной раскованностью, какую наблюдаешь у телевизионных комментаторов. – Реформа начинается с учителя! И я не отделяю случившееся в нашей школе от…
– Реформой, Валерий Анатольевич, – перебил я, – могут назвать или не назвать какое-нибудь событие только потомки или историки. Все остальное – мероприятия… Конечно, за исключением денежной реформы…
– Странная позиция для советского учителя! – спокойно удивился родитель.
– Нормальная позиция, – на всякий случай уточнил я. – И нам, и вам ещё нужно заслужить, чтобы нашу сегодняшнюю работу назвали реформой.
– Боюсь, детям самим придётся вступиться за своё достоинство. По-моему, вы недооцениваете гражданской зрелости современных подростков! – предостерёг Расходенков.
– Боюсь, мы недооцениваем гражданской незрелости некоторых родителей! – в тон ему ответил я.
– Тогда нет ничего удивительного, что именно у вас в классе произошёл этот возмутительный случай. И дело тут не только в вашем скромном педагогическом опыте! – твёрдо глядя мне в глаза, сообщил принципиальный папаша. – Кстати, я навёл справки: из газеты вы ушли не по своей воле. Коллектив отторг!
«Коллектив отторг» – так говаривал мой бывший шеф о сотрудниках, которых выдавил из редакции. Фоменко слушал наши словопрения с недоумением: он ещё ничего не знал о письме, сочинённом этим криворотым златоустом.
– Кстати, Станислав Юрьевич, – Расходенков сочувственно посмотрел на директора, – в прошлом году я предостерегал вас, что Лебедев не способен работать с детьми, что он злобно необъективен. А вы, помнится, тогда поддержали Максима Эдуардовича. Кто же, выходит, прав?
– Оценки вашему сыну мы не повысим! – отрезал Фоменко. – Все, что могу сказать!
– Не надо передёргивать! – возмутился Расходенков, и его рот уполз куда-то за ухо. – Я вас ни о чем не просил и справедливого отношения к своему ребёнку добьюсь в другом месте! А мы, родители, так радовались, когда выдвинули молодого директора, но, видимо, бывают кадровые ошибки…
– Что вы имеете в виду? – на лице у Стася выступили пятна.
– Я имею в виду, Станислав Юрьевич, что в школе грубо попирается детское самоуправление, принимаются на работу учителя, не понимающие смысла реформы, наконец, доходит дело до рукоприкладства! Полагаю, соответствующие инстанции заинтересуются этой чудовищной ситуацией…
– Уходите! – закричал Стась, топая ногами. – Или я вас вышвырну вон!
– Удивительный такт! – усмехнулся папаша, вставая, и я понял, что даже вдвоём мы не сможем выставить его из кабинета. – Слава богу, в нашей стране к письмам трудящихся относятся с особым вниманием.
– Ну, и… – крикнул Стась, но я успел схватить товарища за руку, понимая, как он посоветует Расходенкову использовать будущее заявление в инстанции.
Когда мы остались одни, Фоменко подошёл к сейфу, вынул боржоми, сжевал какую-то таблетку и сказал:
– Удивительная сволочь! Восточной борьбой занимается! Все, что могу сказать…
– А почему, собственно, негодяй должен быть лысым, маленьким и суетливым? – удивился я.
– Вот собака! – не унимался Стась. – Торговаться пришёл! Письмами пугает… Письма он писать умеет, кляузник! Шумилина я предупрежу, а вот если он в райком партии побежит? – стратегически рассуждал мой руководитель.
– Не побежит, он поумнее ход придумал – от имени класса письмо в роно написал…
– Откуда ты знаешь?
– У ребят отобрал. На машинке отпечатано. Очень грамотное. Про тебя слова есть… Оказывается, ты поддерживаешь с Максом «внеслужебные отношения».
– Давай сюда! – Стась нетерпеливо протянул руку.
– Я им вернул.
– Зачем?
– Они мне сами отдадут! – неуверенно ответил я.
– Экспериментатор! Инженер детских душ! У кого письмо?
– Да пойми же, нельзя отбирать – Расходенков только этого и ждёт! Надо переубедить ребят…
– Письмо должно быть у меня, – непререкаемо ответил Стась. – Понимаешь? Делай, что хочешь – убеждай, разубеждай, переубеждай! – иначе будет скандал на весь город… Усвоил?
– Да. Но ты не вмешивайся! Я сам…
Фоменко выскочил из-за стола, повернулся ко мне спиной и с грохотом распахнул окно.
– Не учителя, а сплошные Макаренки и Песталоцци! – пробурчал разъярённый руководитель, когда я покидал комнату…
В школе кипела перемена: между резвящимися детьми с независимым видом дружинника прогуливалась дежурная по нижнему этажу Полина Викторовна, возле раздевалки, смущённо отколупывая от стены гусиную кожу краски, млел в обществе своей плечистой десятиклассницы Володя Борин, а прямо напротив директорского кабинета совершенно случайно фланировал Расходенков, и на его губах играла шпионская улыбка…
После шестого урока я подошёл к кабинету химии, остановил разбегавшийся девятый класс и объявил, что завтра будет собрание.
– Вы зря стараетесь – у нас самоуправление! – откровенно сказала Челышева, разглядывая в зеркальце нежелательные образования на лице.
– Очень хорошо, но я пока ещё ваш классный руководитель!
– Вы уверены? – удивился Расходенков.
– Уверен! – жёстко ответил я. – Поэтому попрошу до завтрашнего дня никаких глупостей не делать, иначе будет очень плохо! Вы меня поняли?
– Разгул школьной демократии, – мудро заметил Бабкин.
Шеф-координатор посмотрел на меня с сожалением и принялся накручивать на пальцы свои кудри.
– Так мы идём сегодня к Чаругину или нет? – громко спросил я, повернувшись к Ивченко.
– Идём, – ответил он, оглядываясь на ребят.
В школьной столовой я застал Гирю, – держа в руке раскидистый букет роз, она возмущалась, что всем учителям печёнки хватило, а ей, как всегда, не досталось.
– Давай, я тебе свою отрежу! – огрызнулась буфетчица Таня, собирая помощницу Тоню для прибыльной торговли с лотка.
– Я свинячью печёнку не ем! – прямо ответила Гирина.
– А сегодня и не было говяжьей! – простодушно пожала плечами Таня.
Я сидел за столом, ел суп из маленькой детской тарелочки с надписью «Общепит» и горевал. Мне было совершенно ясно, что ребята, узнав о моем визите к Стасю, оскорбились.
Удивительное дело! В сложившейся ситуации все по-своему правы: девятый класс спасает товарища, Стась – карьеру, Расходенков печётся о годовых оценках своего отпрыска, Лебедев жаждет сочувствия, Алла ищет надёжного спутника жизни, Гиря мечтает о килограмме свежемороженой печёнки для дома, для семьи… Я понимаю всех и никому не могу помочь. Один мой давний приятель говаривал в подобных случаях: «Всех жалко, но себя жальче всех!» Наверное, это правильно, но почему же тогда так скверно на душе? Я чувствовал себя брошенным… Да-да, брошенным, как пять лет назад, когда мы расстались с ней или, говоря языком моих детей, разбежались. Я встречался с ней больше года и уже привык к тому, что после самой шумной ссоры через день, в крайнем случае через неделю, она снова будет сидеть у меня в комнате, возле книжного шкафа и делать вид, будто совершенно не понимает моего нетерпения. От первого, познавательного брака у неё осталась слабенькая и очень капризная девочка. Чтобы вдосталь пообщаться со мной, приходилось звонить бывшему мужу и просить, чтобы он посидел с дочерью. «Супружник, уволенный за профнепригодность», – так она отзывалась о нем, – был тоже капризен, и переговоры выливались в запоздалые выяснения несостоявшихся семейных отношений. Поэтому те вечера, когда она могла остаться со мной, становились редкими праздниками. А утром она вела себя так, точно никакой наготы у неё нет и не было, и я действительно почти не верил в нашу недавнюю близость или, как выражаются мои ученики, – «контакт». С Аллой было совсем не так… Но я отвлёкся.
Кстати, она – не Алла, разумеется, – первая спросила меня о том, почему я ушёл из школы и стал журналистом:
– Ты, наверное, не любишь детей?
– У меня их пока нет, – остроумно ответил я.
После очередной ссоры я долго выдерживал характер, а когда наконец позвонил, то услышал, что меня не желают видеть. Подобное уже случалось, и я, выждав неделю, телефонировал снова, но услышал – впервые! – тот же самый ответ. А через два дня наш общий знакомый, точно кот-книгоноша, притащил все, что она брала у меня почитать. Я устроил засаду возле её конторы и долго ходил взад-вперёд, прикрывая газетой примирительный букет. Она вышла последней и с холодным удивлением спросила:
– Разве я вернула не все книги?
– При чем тут книги… Что случилось?
– Зачем объяснять? – равнодушно улыбнулась она. – Ты сам говорил, что слова начинаются там, где кончается все остальное…
– Но ведь…
– Но ведь ты сам всегда говорил, что любовь – соавторство…
– А что ещё я говорил?
– Ты говорил так много, что мне надоело. Извини, меня ждут. Пока!
Интересно, что, только бросая меня или, как говорят мои дети, «снимая с пробега», она назвала наши встречи картонным словом «любовь». И вот тогда я впервые в жизни почувствовал себя «брошенным», впервые ощутил, сколько в этом обыкновенном страдательном причастии ледяной, перехватывающей дыхание пустоты и беспомощного страдания. Я стоял и тупо смотрел, как, роясь в сумочке, она подошла к подземному переходу и начала спускаться вниз, точно погружаться в землю, а потом качнула пучком волос, похожим на проросшую луковичку, и пропала. Рассказывали, очень скоро она вышла замуж за своего сослуживца, инспектора пожарной охраны. У неё была очень странная походка, плавная, опасливая, как будто она шла по затихшему дому и боялась скрипом половиц разбудить уснувших жильцов. Как выясняется теперь, у неё была ещё одна особенность, или даже достоинство: она была похожа на Елену Павловну Казаковцеву.
