– Юрий Михайлович, сейчас много говорят о падении в обществе интереса к серьезной литературе и личности писателя. Но вот вас, по-моему, этот процесс успешно обошел стороной: вы – востребованный издателями и читателями автор. Один только роман «Козленок в молоке» выдержал уже 19 изданий, и тем не менее книги Юрия Полякова на прилавках не залеживаются. В чем вы сами видите секрет своего успеха?

– Я хочу сказать, что никакого падения интереса к литературе нет. Слухи о падении интереса к серьезной литературе и личности писателя распускают те литераторы, которые попали в достаточно пикантную ситуацию. Дело в том, что где-то с конца 80-х годов, последние лет пятнадцать, нам пытались привить американскую систему организации известности – американский пиар, когда имя и авторитет писателю дает, прежде всего, критика – критические статьи и премии. И у нас стала выстраиваться общая тенденция, когда наши оседлавшие общественное мнение и власть либералы и демократы решили все делать, как у американцев (слава богу, не сделали электроснабжение, как у американцев, иначе сидели бы сейчас в темноте). Они стали выстраивать эту систему, и отсюда возникло большое количество новых премий, создали когорту критиков, которые выстраивают свои обоймы. С помощью этой системы они раскрутили несколько десятков новых имен. Но механизм этот не заработал, потому что у нас другая традиция и у нас популярность, авторитет и имя писателю всегда давали читатели. Если они начинали следить за творчеством писателя, то ему не нужен был никакой критик. Не важно, есть у писателя премии или нет.

– Народный писатель – самая главная премия…

– Да, важно, чтобы писатель был читаемым. А те люди, которые были увенчаны премиями и огромными критическими материалами, такие как практически все лауреаты Букеровской премии (за редким исключением), эти вроде бы современные классики оказались абсолютно нечитаемыми писателями, книги у них выходят мизерными тиражами. И вот тогда нам стала навязываться идеология, по которой писательское дело – дело частное, не важно – читают его или нет, главное – что он пишет, тот, кто понимает, тот разберется. И в результате авторы этого проекта получили то, что заслужили: есть в рамочках дипломы, а книги не покупаются и не читаются.

– И не переиздаются…

– Никогда перед собой задачу утвердиться в литературе за счет премий и критиков я не ставил. Надо сказать, что последняя моя крупная федеральная премия – имени Ленинского комсомола – была в 1986 году. С самых первых моих поэтических и прозаических опытов я всегда ориентировался на читателя, мне всегда было важно, чтобы моя книга была ему интересна. И сам творческий метод, и художественные принципы вырабатывались под этим углом зрения: что бы я ни писал, я всегда перед собой ставил конкретные профессиональные задачи. Во всех моих вещах острый сюжет. Те произведения, которые считались разоблачительными, как «Сто дней до приказа», «ЧП районного масштаба», вообще могли не иметь сюжета, как у многих произведений конца 80-х, где главным было обнаружить очередное черное пятно. Но мои вещи тех лет переиздаются до сих пор, потому что они выстроены не по закону сенсационно-разоблачительной, а по закону совершенно нормальной классической прозы. Давно уже нет царской армии и нет проблем царской армии, но тем не менее «Поединок» Куприна я всегда перечитываю с внутренним трепетом. А вот повесть Замятина «На куличках» выстроена по законам сенсационно-разоблачительным. Она о том же самом – о той же самой гарнизонной провинциальной армии, о том же самом идиотизме гарнизонного существования. Ее сейчас читать невозможно, потому что писатель ставил перед собой задачу – разоблачить. Я никогда не ставил перед собой такую задачу, просто острую жизненную ситуацию я рассматривал на близком мне материале. Я служил в армии – мой герой действовал в армии. Я работал учителем – мой герой работает в школе, я работал в райкоме – и мой герой работает в райкоме. Кроме того, я всегда старался писать о том, что в данный момент меня волновало, а поскольку, если отвлекаться от литературной деятельности, я по своему менталитету, по своим корням, по своим взглядам рядовой (тогда – советский, сейчас – постсоветский) человек, обычный русский человек, то, в силу такой обычности, меня волновало то, что волновало большую часть населения. Например, в то время как иных моих друзей интересовала проблема выезда за рубеж, меня волновала проблема молодого человека в армии. Оказалось, что это беспокоит миллионы людей. Это – первый момент. А второй момент: я и раньше, и сейчас никогда не тороплюсь написать новую вещь. Сейчас принято строчить романы за два-три месяца, максимум – полгода, я все свои романы писал по нескольку лет. На повести, даже небольшие, у меня уходит как минимум год. Последнюю вещь, которую я заканчиваю, я пишу уже два года, а это всего-навсего повесть.

– Можете сказать, как она называется и о чем она?

– «Грибной царь». Сейчас меня волнует изменение участи огромного количества людей, которые из социализма оказались переброшенными в капитализм. Многие из них приспособились, а многие даже преуспели – став богатыми, став правящим классом на фоне общего обнищания. Меня интересует нравственная цена этого. Потому что за все в жизни приходится платить. Мне интересен механизм превращения рядового советского человека, у которого была данная ему государством квартира да какой-нибудь «жигуленок», в богатого человека, способного купить очень многое. Что за этим стоит? Какие нравственные изменения? Это вообще новый тип человека.

– Индивидуалист, в отличие от прежнего коллективиста?

– Дело в том, что многие из этих людей оказались индивидуалистами поневоле, потому что некоторые были поставлены перед необходимостью выживания, например военные. В моей повести действуют два товарища, которые были военными и которых сократили. Я считаю, что это десятилетие было абсолютно необычным и уникальным. До революции был недостроенный капитализм, потом был недоделанный социализм, а потом из него вышел опять капитализм… Вроде то же самое произошло в Германии, Чехословакии. Нет. Это было не то же самое. Там еще не успело полностью измениться общество. Все-таки они при социализме прожили всего 40 лет, там еще остались носители старой психологии, и можно было многое вернуть. Там не было такого геноцида по отношению к правящему классу, как это было в России по отношению к дворянству, купечеству, духовенству во время революции и Гражданской войны. А у нас капитализм возник снова как бы на ровном месте.

– Как можно обозначить текущий момент?

– У нас капитализма еще на самом деле нет. В некоторых сферах он стал складываться, как, скажем, в обслуживании, в книгоиздательском деле, но глобально – нет. Сейчас идет период усваивания украденной общенародной собственности. Ни один олигарх не может сказать, что именно он сделал или произвел для того, чтобы стать богатым. Нефть качаешь? Так ты ее качаешь из тех месторождений, которые разведала советская власть. Газ ты качаешь по тем трубам, которые протянула советская власть. Какое твое личное участие? Никакого. Алюминий? Так он на тех заводах, которые строили, отрывая от каждой семьи.

– Получается какой-то варварский капитализм. Как варвары – налетели, разграбили?..

– Капитализм всегда делается по-варварски.

– В России процесс шел особенно болезненно. Сначала были все равны, а теперь одни – на самолете, а другие – в болоте.

– Об этом я уже написал несколько вещей, об этом «Небо падших» и «Замыслил я побег…». И сейчас вот уже «Грибной царь» продолжает разговор, начатый в предыдущих двух вещах. Сформировался такой цикл, трилогия.

– Для читателя привычен Поляков-романист, а что подвигло вас на освоение жанра драматургии, киносценариев?

– Как только я стал публиковать прозу, кинематограф сам ко мне пришел. По поводу экранизации «Ста дней до приказа», «Работы над ошибками» и «ЧП районного масштаба» режиссеры меня сами нашли, стали просить написать сценарии. И я понимаю почему. Дело в том, что тогда литература все больше дрейфовала в сторону постмодернизма, бессюжетности и бесхарактерности, где нечего поставить. Сейчас этот процесс пошел на спад, чего и следовало ожидать, но еще недавно писателем номер один считался Виктор Пелевин. По его произведениям почти ничего не поставлено. В его романах нет сюжета, там нечего ставить. У меня же практически каждая вещь экранизирована. Сейчас выходят восьмисерийные экранизации «Побега» и «Козленка в молоке». Для заработка я написал несколько оригинальных сценариев, тем не менее в этой работе я старался придерживаться определенного уровня, хотя эти вещи были, в общем-то, развлекательные.

Что касается пьес, то ими мне впервые посоветовал заняться режиссер и актер Владимир Меньшов, с которым мы пытались писать сценарии. Он сказал: «А что вы не пишете пьесы, у вас такие живые диалоги». И я начал сочинять пьесы. Первой была «Левая грудь Афродиты», по которой сразу же поставили фильм, потом я написал пьесу «Халам-бунду», сейчас ее будет репетировать МХАТ им. Горького. Я написал в соавторстве со Станиславом Говорухиным «Контрольный выстрел», который идет во МХАТе им. Горького уже несколько сезонов и собирает полные залы. Для Театра сатиры я сейчас закончил пьесу «Хомо эректус». Ее тоже начинают репетировать. Я не собираюсь переквалифицироваться в драматурги, но считаю, что профессия «литератор» – это широкое понятие. У каждого писателя должен быть любимый жанр, у меня – это проза, но в принципе литератор должен уметь все.

Каждый писатель должен равняться на классиков, мечтать стать классиком. Если он не мечтает об этом – из него ничего хорошего не получится.

– Плох солдат, который не мечтает быть генералом…

– Совершенно верно. Я всегда равнялся на наших классиков. Если мы возьмем вершины, то увидим, что все классики, за редким исключением, начинали со стихов, все они помимо прозы писали пьесы, публицистику. Это совершенно нормально, потому что на какую-то тему точнее и полнее можно раскрыться в прозе, а какую-то тему именно драматургия за собой тянет. Ведь не скажешь: «Вот композитор-симфонист». Но у каждого крупного композитора помимо симфоний есть ноктюрны, есть скерцо и т. д. То же самое в литературе.

– Тем не менее многие поэты не могут выйти за рамки этого жанра.

– Понимаете, поэзия – это особая статья, но все-таки, за редким исключением, многие писали и статьи. Например, Аполлон Григорьев – крупнейший критик, Фет – одновременно автор прозы и мемуаров. Или поэзию они сочетали с какой-то серьезной государственной деятельностью, как Тютчев например. Поэтому я считаю, что это все писательская работа, а уж что останется, что потом будет перечитываться – никто не знает.

– Многие обвиняют вас в иронизме, ерничанье, насмешничанье. А мне за вашей иронией всегда видится горечь и досада за несовершенство человека и общества.

– Меня Бог наградил ироническим мировидением. Это моя специфика. Если брать наших писателей, которые мне близки, например Булгакова, мне в нем нравится сочетание философской глубины, с одной стороны, а с другой – острое сатирическое видение. Это близко мне. Я так делаю не специально, я так вижу и выражаю свое отношение к миру. Распутин выражает отношение к «свинцовым мерзостям жизни», как говорил Горький, через надрыв, через трагедийность. Это его видение. А я к тому же самому выражаю свое отношение через иронию, через насмешку. Но меня никогда и никто не обвинял в зубоскальстве. Литература «а-ля Войнович», которая вся построена на зубоскальстве, мне абсолютно не близка. Поэтому мои читатели, когда я с ними встречаюсь, часто говорят по поводу моих вещей «Апофегей», «Парижская любовь Кости Гуманкова»: «От ваших текстов странное ощущение: пока читаешь – смеешься, а когда дочитаешь последнюю строчку – становится очень грустно». Это мой стиль. Надо сказать, что моя литература опирается в основном на русское мировидение, на русскую этику (я не случайно это подчеркиваю, потому что у нас страна многонациональная и в ней очень много культурных матриц). Я опираюсь на русскую культурную матрицу, но ироническое мировидение для русской культурной матрицы – редкость. Русский человек редко бывает ироничным. Хотя у нас и есть замечательные сатирики. Я простодушно полагаю, что надо ценить, если среди писателей, которые совершенно очевидно идут в русле традиционной русской литературы, появился свой писатель с ироническим мировидением. Надо радоваться. Но в наш русский, как ныне говорят, менталитет входит удивительная черта: мы не умеем радоваться успеху человека, нам близкого и по крови, и по взглядам. Вот это удивительно! Может быть, это особенность всех больших народов, и пока история не сократит их поголовье до критической точки, не пробуждается племенная солидарность. К сожалению, особенно в литературе отсутствие такой солидарности очень ощутимо. Хотя, может, это и к лучшему…

– «Литературная газета», которую вы возглавляете и которая забирает уйму времени и сил, не отодвигает ли ваше собственное творчество в долгий ящик?

– Я бы так сказал: в принципе, конечно, это достаточно тяжелый крест, но здесь есть несколько обстоятельств. Я, как и большинство серьезных писателей, никогда не ограничивался одной только литературной деятельностью. Всегда писатель занимается еще или издательско-журнальной работой, или политикой, или благотворительностью. Чехов ездил на Сахалин, Даль изучал проблемы жизни губерний, Щедрин был крупным чиновником. Не может писатель только писать, если он будет только писать, через две-три книги ему писать будет не о чем. Это нормально. Шестнадцать лет я сидел дома на вольных хлебах и все равно чем-то занимался: издавал альманах «Реалист», баллотировался в Думу, занимался политической деятельностью, преподавал, вел передачи на телевидении. И сейчас это все превращено в литературу. Те силы, что я раньше тратил на общественную жизнь, сейчас идут на «Литгазету». По временным и энергетическим затратам получается примерно то же самое. Только в одном месте.

В отношении того, что мне суждено написать, я фаталист. На огородном участке, когда лиана поднялась, на ней завязывается множество маленьких огурчиков. Но все никогда не вызревают в полноценные зеленцы, часть из них пожелтеет и отвалится, и кто их знает почему. А вот примерно десять-двенадцать вырастут полноценными огурцами. Вот так же с литературой. Как бы ни складывались жизненные обстоятельства, тебе суждено написать эти вещи и ты их напишешь. Если сверх них начнешь что-то писать, то это будет или не закончено, или неудачно. Сейчас я пишу примерно столько же, сколько писал до прихода в «Литературку». Я написал пьесу за это время, три повести, несколько сценариев.

– Но стали меньше писать публицистику.

– Абсолютно правильно, публицистики стало меньше, потому что редактор свои мысли и чувства выражает через газету, через ее направление, через статьи своих коллег. Хотя я публицистику все равно пишу… «Литературная газета» – это миссия. Когда меня приглашали на эту должность, меня возмущала искаженная картина литературного процесса, которая искусственно насаждалась со страниц газеты: в литературе происходит одно, а отражается совсем другое. Если смотреть телеканал «Культура», абсолютно не получаешь реальной информации о том, что же происходит в литературе. А мы в «Литгазете» теперь даем весь спектр.

– С вашим приходом «Литературка» кардинально изменилась: вернула себе широкого читателя, к вам потянулись регионы и писатели всех направлений, газета вернула себе статус органа общественной мысли и зеркала современной российской литературы. Какой вы задумали сделать газету, когда решили возглавить ее?

– Я понимал, что у нас литературных изданий «с направлением» – переизбыток, они все «с направлением». «Новый мир» – с направлением, «Наш современник» – с направлением, «Знамя» – еще с каким направлением. Там свой узкий круг авторов, там, если ты не входишь по нескольким признакам в эту обойму, тебя близко не подпустят к изданию, даже если ты написал гениальное произведение. Было необходимо такое издание, где может выступить писатель с любыми взглядами, с любой эстетической концепцией, где могут столкнуться мнения критиков, которые давно уже не спорят. Я пришел с идеей, что мы делаем общую литературную газету, где может выступить любой писатель, деятель культуры, политик – независимо от политических взглядов. Таким образом, мы даем полную картину современного литературного и духовно-культурного процесса.

Это не значит, что у меня нет своих симпатий. Я по взглядам – консерватор, патриот. Я никогда этого не скрывал. Я писал статьи о патриотизме, когда это слово вообще не пускалось в центральную прессу, моя статья «Россия накануне патриотического бума» вышла в «Комсомольской правде» в 1992 году. Но я считаю, что самое последнее дело, когда главный редактор начинает всем навязывать свою точку зрения, как политическую, так и эстетическую. Поэтому у нас представлены все направления, даже скандальные. Я, например, считаю, что Владимир Сорокин – это литературное хулиганство, но раз есть такая проблема, мы дали высказаться всем: Сорокину, его издателям, движению «Идущие вместе». А читатель пусть делает вывод.

Но что поразительно: эта позиция вызвала жуткое раздражение как с одной, так и с другой стороны. С одного края нас называют либерал-предателями, сионистами и т. д., а с другой стороны – зоологическими красно-коричневыми, антисемитами и т. д. Каждый из нападающих на нас, будучи в идеологических шорах, видит только свое. Они не видят, что мы даем весь спектр патриотической литературы, а видят только, что даем весь спектр либеральной, и наоборот. На что я сказал: «Пока я главный редактор, на страницах «ЛГ» будут все писатели». Мы восстановили традицию поздравлений писателей с юбилеями, независимо от направленности их творчества. Я, например, скептически отношусь к политическим и тем более литературным заслугам Анатолия Приставкина, но когда у него был юбилей, мы поздравили его, потому что он – фигура в современном литературном процессе. Мы не можем сейчас предсказать точно, останется тот или иной писатель в истории литературы или его забудут через несколько лет. Никто не знает, что останется, а что нет. Булгаков в журналах 20-х годов занимал почти незаметное место. Если бы не его пьесы «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира», его вообще мало бы кто знал тогда, хотя он писал прекрасную прозу. Прошло время, и он оказался писателем первой величины. Та же история – и с Андреем Платоновым.

Поэтому единственное, что мы можем сегодня, – максимально объективно отражать литературный процесс. Оценки мы тоже даем, но аргументированные, а не такие: «Он мне не нравится, значит, плохой писатель». Это не разговор. Есть процесс, мы вам его даем, вы читайте, смотрите сами, что вам нравится, а что не нравится. Еще нельзя забывать такую вещь, что я по образованию филолог, я – кандидат филологических наук, поэтому, хотя и в неразвитом виде (поскольку я давно оставил это направление), наукообразный взгляд на процесс у меня есть. Я всегда еще думаю о том, что по этим газетам будет писаться история литературы или, по крайней мере, история литературного процесса нашего сложного времени. Так как же мы можем только из-за вкусовых соображений сказать: «Нет, этого нам не надо»?!

– Говорят, что Поляков опять «пошел в политику»..

– Это миф. Меня уже полоскала по этому поводу на радио «Эхо Москвы» Римма Казакова, мол, Полякова нельзя пускать в политику. Это абсолютно не соответствует действительности. Депутатом становиться не собираюсь. Единственное, что я сделал, вступил полгода назад в партию «Единая Россия». Почему я это сделал? Я всегда был политизирован. При нынешней жизни оставаться вне политики нельзя. Каждая партия отражает определенное мировидение, поэтому каждому надо определиться – с кем ты? Я понимаю людей, идущих к коммунистам, и понимаю людей, идущих к Немцову, к которому идут те, кто наворовал, а он им обещает, что все им оставит. Я проанализировал весь партийный спектр. Меня всегда тянуло к движениям государственническо-консервативного характера. На сегодняшний день «Единая Россия» – партия, наиболее близкая к моему идеалу партии российской государственности, хотя меня в ней не все устраивает. Если бы я не был писателем, а был бы политиком, я бы создал Партию российской государственности, главной задачей которой было бы укрепление и развитие государственности в стране. Русский народ устроен так, что без государственности он исчезнет. Я, может быть, скажу крамольную вещь, но я ее скажу. Обычно говорят, что сила, удерживающая в истории русский народ, – это православие. Это верно только отчасти. Православие действительно помогло сформироваться русскому народу, под его воздействием были выработаны культурные и нравственные ценности, но все-таки государственность для русского народа – на первом месте. Пример очень простой. Мы семьдесят лет жили в атеистическом государстве, и атеистическое государство выиграло жесточайшую войну, и оно поставило на службу народу атомную энергию и вышло в космос. Но как только начался кризис государственности, случился крах. А ведь этот кризис происходит на фоне ренессанса православия. Для русских ослабление или утрата государственности чреваты исчезновением. На сегодняшний день партия «Единая Россия» худо-бедно, удачно-неудачно ставит перед собой эти задачи модернизации и развития российской государственности.

– При этом в храм вы ходите?

– В храм я регулярно не хожу. Я – человек, на сегодняшний день пребывающий в стадии воцерковления. Я себя не тороплю, потому что тут есть одна проблема. Я, как советский интеллигент в первом поколении, воспитанный на советском рационализме, воцерковление начал с чтения литературы. Сначала я читал атеистическую литературу, потому что при советской власти информацию о религии можно было получить только из нее. Потом я стал читать первоисточники – бабушка подарила мне Библию, когда я был студентом, потом я открыл святоотеческую литературу – православных авторов, в частности, интересовался православием как важнейшим фактором формирования культуры, менталитета. Проблема заключается в том, что мистическая связь с Создателем пробуждается в детстве, если человек с младенчества воспитывается в религиозной семье, когда его водят в храм с детства. Я рос в атеистической семье, поэтому во мне мистическое чувство не воспитано. Обе мои бабушки были неграмотные, и их православие было бытовое, поведенческое.

Не было философского понимания веры, знания глубинных вещей, кроме знания народно-православных праздников. Поэтому я не ведаю, откроется мне или нет мистическая связь с Богом. Во всяком случае, я участвовал в нескольких паломнических поездках (в частности, по косовским монастырям), где я прикладывался к деснице Иоанна Крестителя, к мощам святителя Николая. Эти поездки очень сильно на меня повлияли, потому что за рациональным знанием, попыткой понять нашу веру через православную философию забрезжила прямая мистическая связь. Что будет дальше, я не знаю.

– Кого вы назовете патриотом в современной России?

– Когда я писал свои статьи в начале 90-х, то слово «патриот» считалось бранным. (Эта традиция пришла к нам из Западной Европы. Для Гейне «патриот» было бранным словом. Для американцев не было, они ракеты свои называли «Patriot».) Тогда был мощнейший водораздел. Для проамериканско-либеральной среды патриот был враг. А патриоты в той жесткой поляризации воспринимали любое проявление демократизма и либерализма как угрозу стране. Видимо, для той эпохи, как для периода противостояния «белых с красными», это было естественно. Но не будем забывать, что потом многие «белые» оказались среди «красных», а из многих матросов и недоучившихся гимназистов выросли люди, которые потом подняли страну до ее высот. Человек в динамике. Сейчас ушла эпоха манихейского разделения на патриотов и демократов. Сейчас, на мой взгляд, независимо от того, кто человек по убеждениям, по крови, важно одно: если внутренний настрой человека, его философия, его деятельность направлены на укрепление Российского государства как важнейшего самостоятельного центра мировой цивилизации – этот человек для меня патриот. Если же человек нигилистически относится к нашей государственности и культуре, если его деятельность направлена против России – он для меня «антипатриот». Сейчас слово «патриотизм» равняется слову «государственник» и слову «созидатель».

– Часто говорят: «Русский тот, кто любит Россию». Есть ли русский дух, в чем он? Чем мы, русские, отличаемся от других народов?

– Сложнейший вопрос. Об этом написана масса литературы, есть разные точки зрения. Я могу сказать лишь о своем опыте. Когда я себя ощутил русским? Я получил совершенно нормальное интернациональное воспитание и где-то до конца 80-х годов просто знал, что я русский, потому что у меня все родственники – русские: мама, папа, бабушки, дедушки, погибшие на войне. Обе мои ветви по материнской и отцовской линиям – из Рязанской губернии. В конце 80-х годов я стал ощущать себя русским, когда увидел, что началась мощнейшая атака на русское государство, русскую культуру, русские духовные ценности и началось их разрушение. Я вначале даже не понимал, в чем дело. Помню, читаю какую-то газету, смотрю что-то по телевизору и вдруг чувствую, что у меня внутри поднимается даже не интеллектуальный, а эмоциональный протест – адреналин выбрасывается в кровь. Думаю, в чем дело? А просто сказали какую-то гадость о Куликовской битве. Тогда и началась эта самоидентификация – я же русский. Русский – тот человек, который воспринимает угрозу русской культуре и государственности не на интеллектуальном, а на биологическом, на клеточном уровне. Это, видимо, есть у всех народов. А ведь я в то время был весьма обласкан либеральной интеллигенцией: я печатался в журнале «Юность», входил в ПЕН-клуб. В принципе мне всего хватало: я не вылезал из заграницы, меня приглашали читать лекции многие зарубежные университеты, предлагали различные политические должности. И требовалось только среди этих людей сидеть и молчать, и все было бы в порядке. Но я не мог этого допустить на биологическом уровне, я чувствовал, что от этих людей, от их мировидения исходит угроза русской цивилизации. И я ушел от них. Они сами при этом обалдели: «Какая тебя муха укусила, чем мы тебя обидели?» – «Никто меня не обидел, но то, что вы делаете, меня разрушает изнутри». Было какое-то заседание по поводу событий в Вильнюсе, и стали составлять письмо. Я говорю: «Подождите, как-то письмо составлено не так. Получается, что русские во всем виноваты». Я долго спорил, потом все-таки подписал письмо, но, когда оно было напечатано, я отчетливо понял, что мне с ними не по пути, ведь я думал о тех событиях по-другому, а мне навязывали какое-то командное мнение. Я сразу от всего этого отошел…

– После такого разговора было бы глупо спрашивать, хотел бы Юрий Поляков жить в каком-то другом государстве, кроме России. Но я полагаю, что существуют в мире страны, близкие вам по духу, в которых приятно бывать…

– Вопрос о смене места жительства передо мной вообще никогда не стоял. Мое психоэмоциональное устройство таково, что, если я нахожусь где-то за границей больше двух недель, у меня просто начинается какое-то системное заболевание организма: мне плохо, я начинаю болеть. Казалось бы, ходи, гуляй, думай. Не могу…

– Оторванный от родной почвы, почувствовали, что питание закончилось, батарейки сели… При этом как же нам жить в государстве, которое называют бандитским, где народ отстреливают, как куропаток. Легко ли, любя нашу страну, жить в сегодняшней России?

– Проблема заключается в том, что нынешняя российская власть по своей социально-исторической роли – наша союзница. Любая власть заинтересована в том, чтобы в стране был порядок. Но наша нынешняя власть испытывает страшное давление со стороны «нуворишей», которые очень боятся восстановления нормальной государственности, потому что такова логика государственного организма, что, как только он начинает функционировать нормально, сразу возникают вопросы: а куда делось это? а кто унес вот это? а почему нефть вот здесь, а не там? Поэтому олигархи боятся порядка. Задача людей, которые хотят, чтобы Россия вышла из кризиса и мощно развивалась, – заставить власть выполнять свои должностные обязанности. Руководство же страны должно понимать, что 99 % населения заинтересовано в том, чтобы власть была властью. Тогда все постепенно наладится. Но, заметьте, логика движения свидетельствует о том, что наиболее одиозные олигархи удалены. Это естественный процесс, а то, что было прежде, – противоестественно.

– Вы верите в светлое завтра России?

– «Светлое завтра» – светский символ веры русских людей. Один из признаков русскости – мистическая вера в особую миссию России, в ее светлое будущее. С этим связаны во многом те духовные, научные и исторические вершины, на которые мы поднялись. Те народы, у которых есть вера в миссию своего государства, чего-то добиваются. Вера в высочайшую мировую миссию России неотделима от русского человека.