– Юрий Михайлович, что чувствует писатель, принимая из типографии на руки еще совсем тепленькое свое собрание сочинений?

– Уточню: это не полное собрание сочинений, а скорее «полное избранное». Конечно, мне приятно, что в моем поколении я первый писатель, выпустивший такое почти полунаучное, с комментариями, четырехтомное издание. Но я бы сказал, важен не момент, когда ты уже получаешь на руки свое собрание сочинений, а сам процесс подготовки его в печать, когда еще и еще раз перечитываешь издававшиеся ранее произведения, находишь ляпы, шероховатости, убираешь недостатки. У меня, когда я пишу, меньше 15–20 редакций не бывает, пока не увижу, что улучшать уже некуда. И все равно, проходит полгода – и понимаю, что для нового издания есть над чем поработать.

– Действительно, нет предела совершенствованию. Для меня оказалось приятной неожиданностью, что мой семнадцатилетний сын, лениво перелистывая один из томов вашего нового издания, вдруг увлекся и сейчас запоем читает «Замыслил я побег…». Знаю из собственного опыта, как трудно заставить его читать. Значит, зацепило, сказал, что «есть над чем подумать». И просил спросить у вас, насколько автобиографичны ваши произведения?

– Биография писателя соотносится с его текстом примерно так же, как тело танцора соотносится с танцем. Естественно, что писатель лепит книги из своего жизненного материала, из личного опыта, из судеб тех людей, с которыми соприкасается. Но у каждого писателя есть своя малая родина: Вологодская, Сибирская, Архангельская. И этим принято гордиться. А я – коренной москвич в третьем поколении. Мои бабушки и дедушки приехали в Первопрестольную из рязанских уездов. Мать и отец родились уже в Москве. Я сначала жил на Маросейке в коммуналке, потом – на Бауманской, в общежитии завода, на котором трудились родители, работал в райкоме комсомола на Басманной. Это все моя малая родина – рабочая Москва, где и действуют мои герои. А сам я писатель городской.

– Вы и в самом деле не набрали полбалла на истфаке МГУ и поэтому поступили в педагогический институт, подобно герою из «Ста дней до приказа»?

– Нет, это уже художественный вымысел. На самом деле я готовился в архитектурный институт, учился на подготовительных курсах. Но, слава богу, вовремя понял, что в области изобразительного искусства имею весьма скромные способности. И уже много позже оценил принятие такого интуитивно верного решения. Самое главное в жизни (это тоже осозналось с годами): не дай бог выбрать профессию, где тебе придется все время бороться с собственными недостаточными способностями. На это уходит жизнь, портится характер, для самого себя и окружающих человек превращается в чудовище…

К счастью, я вовремя переориентировался на филологию. Хотя потом все равно бы вырулил на писательство. Но благодаря принятому решению смолоду получил филологическое образование, что писателю необходимо.

– Даже более необходимо, чем Литературный институт?

– Конечно! Литинститут в основном не столько учит, сколько людей мучит, потому что там человек попадает в несколько искусственную атмосферу этакого инкубатора гениев, и развитие его идет, к сожалению, в ином направлении. Сразу появляется завышенная оценка себя со всеми вытекающими отсюда последствиями.

– Пока непризнанные гении ищут выход к читателю и признанию себя, любимых, наш печатный рынок буквально ломится от груды псевдолитературы. На ларьках, в электричках почему-то охотнее раскупаются детективы, кроссворды, любовная тематика. Неужели таков спрос нашего некогда «самого читающего народа в мире», который рождает такие предложения всей этой окололитературной чепухи?

– Массовая литература существовала всегда – и в XVIII, и в XIX веке. Но это только бизнес, который к высокохудожественной литературе не имеет никакого отношения. Серьезная проза, поэзия требуют определенных душевных усилий, определенного эмоционального напряжения. Но и серьезную литературу тоже читают, просто она расходится не такими большими тиражами. Это во всем мире так.

– Однако в советское время так не было.

– В советское время было не совсем так. Во-первых, не было такого рынка развлекательной литературы и такой системы рекламы этой литературы. Во-вторых, при советской власти тоже выходили детективы, приключенческие романы, и тиражи у них были при всем при том недостаточные. Но спасибо советской власти, которая культивировала книгу, чтение. Мы отличаемся от Запада тем, что наш слой почитателей настоящей литературы намного больше, чем за рубежом.

– Но этот слой все сужается и сужается. Учителя, родители за голову хватаются от незнания, как сегодня увлечь молодежь чтением.

– Сужается, потому что меняются отношения в обществе. В советское время привычка к серьезному чтению воспитывалась десятилетиями. Это была важнейшая государственная программа, пусть даже и с определенными идеологическими знаками. А теперь воплощается программа наоборот: на отучивание от серьезного чтения. И закончится это только тогда, когда руководство начнет заниматься интересами страны, а не проблемами сохранения своей власти. Кстати, на Западе уже спохватились и начали огромные деньги вкачивать в образовательные программы.

– Хотелось бы и в России говорить о нашем будущем с оптимизмом. Но я пока не вижу на то оснований.

– Подвижки есть. В 1992–1995 годах издательства вообще не издавали серьезной литературы. Вообще! Если только какой-то грант, иностранная подачка образуется. А сейчас почти у всех издательств есть своя серия классики, современной прозы, поэзии. И эти книги, пусть не сотнями, но десятками тысяч, расходятся.

– Сын моих друзей как-то попросил объяснить, почему многие свои трагические, по сути, произведения классики мировой и особенно русской литературы называли комедиями? Бальзак большинство своих романов об уродстве буржуазного общества объединил в цикл «человеческой комедии». «Горе от ума», «Без вины виноватые», «Вишневый сад» – тоже комедии. Адресую этот вопрос вам.

– Думаю, это естественно. Потому что трагизм, как экзистенциальный тупик, острее воспринимается именно на контрасте с ироническим осмыслением жизни. Смех и слезы не случайно вместе. В принципе в нашем трагическом бытии очень много смешного. Взять пример с тем же Ельциным. Когда этот человек появлялся на телеэкране в последние годы президентства, он был настолько нелеп, смешон, что можно было от смеха упасть с дивана. Но никто не падал, потому что все понимали, сколько горя, сколько бед принес этот человек России и сколько судеб поломалось из-за того, что на переломе веков история втюхала нам такого деятеля. Вот он – трагизм. Да, смешон, но для великой страны – это трагедия. И так часто в жизни.

– Гоголю принадлежит мысль, что быть высмеянным боится даже тот, кто уже ничего не боится. Подобной точки зрения придерживался и Салтыков-Щедрин: «Ничто так не обескураживает порока, как сознание, что он угадан и что по поводу его уже раздался смех». Критики отмечают, и я с ними тоже согласна, что писатель Юрий Поляков – продолжатель сатирического направления в современной литературе. Читаешь вашу книгу: смешно. Закончил – становится очень грустно. Человеческая комедия не имеет конца. Вот и главным героям у вас далеко до положительных. С чем это связано?

– У меня действительно есть хорошие учителя – Гоголь, Салтыков-Щедрин. А положительный герой – все-таки прерогатива романтической литературы. Я же писатель, и вы это заметили, с сильным сатирическим элементом. А у сатириков положительного героя не бывает – таков закон жанра. А если нет положительного героя, то его отсутствие уже рождает голод читателя по такому герою. В этом я вижу и свой вклад в проблему положительного героя. Но есть литература, где существует герой, которому хочется подражать. У меня такие не получаются, хотя я и пытался с этим бороться.

– А как же ваш Костожогов из «Козленка в молоке»? Слышала, этот образ отчасти навеян вашим любимым поэтом Владимиром Соколовым.

– Когда закончил этот роман, дал почитать его критику Владимиру Куницыну. Он тоже говорит: «Здорово. Но у тебя же нет ни одного положительного героя! Сделай хоть одного, чтоб душа отдохнула». Я пошел на поводу у критика, напрягся и в уже готовый роман вставил Костожогова, причем специально придумал фамилию, созвучную с гоголевским Костанжогло. Помните, во втором томе «Мертвых душ» был такой не удавшийся писателю образ положительного помещика? Никто из критиков не заметил этой аналогии, и только актер Владимир Заманский, читая сценарий фильма «Козленок в молоке», почувствовал сходство фамилий. Ну а про «Козленка…» говорят: «Хороший у тебя роман. Только на хрена тебе Костожогов?» Я им: «Так он же положительный!» – «Ну и что ж, что положительный. Он как кость торчит из романа». Вот что значит пытаться совершить насилие над своим художественным чутьем.

– Вас нередко называют лидером гротескного реализма. А вы сами согласны с критиками?

– Меня критика не любит. Критик обычно чувствует себя этаким воспитателем даунов. Взял он такой экземпляр – безвестного, никому не интересного писателя и начинает о нем писать, выискивать в его творчестве какие-то чудеса, особенности. Словом, раскручивает и получает от этого удовлетворение. А я всегда путаю критикам карты: мои повести привлекают внимание читателей без их участия, без их рецензий. И критикам только остается объяснять, почему та или иная вещь имеет успех. Поэтому критика всегда относилась ко мне достаточно скептически. Причем при советской власти говорили: «Ну, вы ж понимаете, он берет жареными фактами: армия, комсомол…» Хотя кому из писателей мешали писать на эту тему? Миллионы людей были и в армии, и в комсомоле, работали в школе. Но почему-то никто об этом не писал.

– Действительно, резонанс тех ваших книг был ошеломляющий. И говорили, что темы конъюнктурные…

– Ну ничего себе, конъюнктурные! «Сто дней…» семь лет в столе лежала, «ЧП…» пять лет дожидалось своего выхода. Ну да Бог с ним, с прошлым. Теперь-то рынок! Кто бы из критиков объяснил, почему «Козленок…», роман вроде бы о писателях, выдержал столько изданий, в Театре им. Рубена Симонова уже сотый спектакль по нему прошел – и все время аншлаг. Почему «Замыслил я побег…» за три года семь раз издавался и на прилавках не залеживается?

– Так какие же претензии тогда к вам у современной критики?

– Либеральная критика меня всегда не любила за мое ироническое отношение к нашей либеральной интеллигенции. Плюс моя публицистика. Если б не это, меня худо-бедно еще бы терпели. Но то, что я, помимо художественных произведений, в конце 80-х – начале 90-х писал острые политические статьи и публиковал их во всех изданиях, от «Правды» до «Московского комсомольца», простить не могут.

– А вы?

– Для меня важно, чтоб моя точка зрения, мои мысли дошли до читателя, охватили как можно больший круг. Если вы положите рядом мои статьи, опубликованные в «Правде», «Независимой газете», «Московском комсомольце» или «Завтра», то увидите, что они об одном и том же. И конечно, кто ж из либералов мне простит, когда в 1993-м наша московская либеральная интеллигенция призывает «раздавить гадину», а я печатаю статью «Оппозиция умерла. Да здравствует оппозиция!». Или когда все умиляются на «свободу слова», а в «Литературной газете» в 1998-м появляется моя «Фабрика гроз» – о разлагающей, антигосударственной позиции нашего телевидения. Это теперь уже соглашаются, что были не правы, когда славили боевиков, но тогда об этом мало кто говорил.

– Почему вы писали такие статьи: ведь в тот период действительно все демСМИ дудели в одну дуду, в одном направлении?

– Когда я садился писать публицистику, никогда не просчитывал, что подумает господин такой-то или как мое мнение совпадет или не совпадет с конъюнктурой. Просто у меня была внутренняя потребность перевести на понятийный язык свое эмоциональное состояние. Я не принял разрушение Советского Союза – и об этом писал. Я не принял способ утверждения демократии с помощью танковой пальбы по парламенту – и об этом писал. Я не принял такой агрессивной, антигосударственной позиции телевидения – и об этом писал. И все это совпадало с мнением читателя, а читателю-то бояться нечего! При этом мои коллеги могли чувствовать, думать точно так же, но срабатывало: «Я напишу как есть, а что про меня подумают друзья либералы?» Или наоборот: «Напишу, что у нас патриотизм в секту вырождается, а что скажут обо мне товарищи по партии?» Я же об этом не думал…

– Как же объяснить такой феномен с точки зрения психологии, гражданской зрелости, нравственности?

– Да я и сам не могу это понять! В жизни я весьма послушный и толерантный человек. В тех местах, где я работал, у меня ни с кем не было никаких конфликтов. Напротив, отличался исполнительностью, я не был склонен ни к каким скандалам, интригам, противоречиям. И всегда принимал и понимал служебную иерархию. Да и вообще я не любитель конфликтов. Не могу сказать, что я робкий. Но если есть возможность избежать конфликта, лучше его избежать. Однако как только я сажусь за лист бумаги…

Расскажу лучше по этому поводу анекдот. Два мужика едут в купе. Один предлагает: «У меня четвертинка есть, давайте выпьем по сто грамм». Другой отвечает: «У меня в Питере ответственное мероприятие. Я не могу напиваться». – «Да чего ж здесь напиваться – всего по сто грамм?» – «Когда я выпиваю сто грамм, становлюсь совершенно другим человеком, и тот, другой, на ста граммах никогда не останавливается…»

Так и я: когда сажусь за лист бумаги, становлюсь совершенно другим человеком. Для меня в такой момент важно лишь адекватно выразить свое внутреннее состояние, свое отношение к происходящему. И мне абсолютно наплевать, кто чего подумает и скажет. Конечно, я в связи с этим нарывался на разные проблемы. Но, очевидно, в этом-то и есть особенности профессии. Я не думаю, что, например, цирковые воздушные акробаты и в жизни прыгают везде, где только можно, – через линию электропередачи или в метро с платформы на платформу. Но когда они выходят на трапецию – то все…

– У них хотя бы есть страховка. Но то, о чем мы с вами сейчас говорим, должно все-таки определяться внутренними, личностными качествами человека, в данном случае писателя. Его характером, гражданской, нравственной установкой. Я бы назвала это еще чувством безграничной внутренней свободы, независимости – в лучшем смысле слова.

– Согласен. При советской власти невозможно было без этой внутренней свободы написать «ЧП районного масштаба». Мои продвинутые друзья, которые были наполовину диссидентами, наполовину антисоветчиками, на меня смотрели, как на идиота, недоумевали: «Ты что, обалдел? Ты это написал, чтоб на Запад передать?» – «Да нет, я не собираюсь никуда передавать. Я в «Юность» отнес». – «Ты что, совсем больной?» Но потом, когда эти вещи были напечатаны, те же люди спрашивали: «Ну расскажи, старик, как ты все просчитал? Ты знал, что будет постановление партии о комсомоле?» – «Да ничего я не знал».

Писатель, который в литературе все просчитывает, может здорово просчитаться. Тютчев писал: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Не только не дано, но и ни в коем случае нельзя этого делать. Как только начинаешь предугадывать, прогнозировать, начинаешь и бояться. Единственное, что позволительно, – чувство меры и понимание, что слово не должно служить способом стравливания людей. Я весьма язвительно писал о несимпатичных мне политиках, деятелях культуры, но никогда не позволял себе переступить грань между сарказмом, ехидством, остротой и оскорблением. Это запрещенный прием в литературе, журналистике. Поэтому меня смущают как крайне патриотические, так и крайне либеральные издания, в которых уже гроздья оскорблений свисают, а это только отталкивает людей.

– В этом смысле отталкивали потуги некоторых писателей, режиссеров, строящих сюжеты своих книг, фильмов на опорочивании советской эпохи. Прошел недавно телесериал «Московские окна». Вот уж тенденциозное кино, вызывающее у людей старшего поколения лишь тоску и обиду, что так бездарно глумятся над славным временем. А для молодежи – это искаженная, лживая информация об эпохе их родителей.

– Я с вами согласен. Был в тысячелетней российской истории советский период. Был и в многовековой русской литературе советский период. И было в этом много хорошего и плохого – как во всех остальных периодах. Идеального времени вообще не бывает. Но вместо того чтобы попытаться разобраться в этой сложнейшей эпохе, во многом великой, ведь советская цивилизация дала очень много и миру, и нашему народу, – вместо этого идет дешевый, бездарный антисоветизм, который в конечном итоге приведет к обратному. Вот увидим: пройдет еще несколько лет, и люди, наоборот, ринутся изучать советскую эпоху. Она, эта эпоха, так и не освоена нашей литературой – ни того времени, ни тем более нынешнего. К сожалению, существовали две крайности: социалистический реализм и диссидентство. Посередине было не так уж и много хороших писателей: Трифонов, Распутин, Белов, Проскурин. Сейчас же наступает время, чтобы рассказать об этой эпохе без гнева и пристрастия. Мой роман «Замыслил я побег…» – об этом. Что же касается сериалов… Я знаю, как пишутся эти сценарии, сам был руководителем сценарной группы «Салона красоты». Правда, я был честным руководителем: в титрах указал всех авторов, кто работал над сериалом.

– Значит, за фамилией автора сценария скрывается целая команда так называемых негров – безымянных людей, которые сочиняют диалоги и получают за это деньги?

– Деньги небольшие, а сценаристы – люди молодые, как правило, студенты. Конечно, они не знают советского времени. Поэтому они и описывают тот период, исходя не из знаний, не из собственного опыта, а уже из того мифа, который им привили. Тем, кому сейчас 25, в 90-м году было пятнадцать-шестнадцать лет, поэтому их отношение к советской власти сформировано уже антисоветским периодом. Это то же самое, если бы я стал сейчас писать о царском времени, исходя из учебников моего детства: ну очень плохое, ну никакое было царское время!

Слава богу, есть у нас очень хорошие писатели, которые жили в Советской стране, которые могли бы писать честные, объективные сценарии о тех годах. Они переосмыслили бы в художественном единстве и светлые, и темные стороны советской власти. Но им никто этот заказ не дал.

– Заказов-то много, но все они предполагают антисоветскую начинку.

– Именно. И это совершенно неправильно, потому что за этим стоит разрушительная идея: не только разорвать страну территориально и пространственно, но и разорвать ее во времени, отделить дореволюционную эпоху от революционной, советскую от постсоветской. А это самое страшное, когда распадается связь времен. И, если я правильно понимаю, это идет вразрез с теми целями, которые ставит перед собой Путин. На мой взгляд, он все-таки настроен на собирание во всех направлениях. Но что получается? Государство наконец-то пытается страну поднимать, восстановить связь поколений, сплотить ее территориально. А наша интеллигенция – такое впечатление, словно она вообще из другой страны приехала. Продолжает работать на разрыв, причем губительный.

– Почему?

– В основном наша интеллигенция воспитана на абстрактном и глупо-прозападном гуманизме. Она не задумывается: почему, например, наши журналисты лихо брали интервью у чеченских боевиков, охотно показывали наши сожженные танки, с готовностью, чуть ли не с радостью первооткрывателей сообщали об очередных погибших русских солдатах? Прошло чуть ли не сорок минут, как они были убиты, еще неизвестны их имена, обстоятельства гибели, а экраны уже полны репортажами. И не приходит в голову нашей интеллигенции задуматься: а почему американцы, которые сейчас в Афганистане, отказываются признавать фактически все жертвы, которые им приписывают разные агентства? Я вас уверяю: пройдет три-четыре месяца, и выяснится, что эти жертвы действительно были. Но пока они воюют. Во время войны не может быть достоверной информации. Во время войны может быть только достоверная дезинформация! И никакие претензии к свободе слова и правам человека американцев не смущают. Никто из американских журналистов не позволит себе затеять в телешоу или прессе диспут, правильно или неправильно они воюют.

– Там такая дискуссия в принципе невозможна.

– Иначе сразу уйдешь с работы. Тебе быстренько объяснят, где свобода слова, а где интересы Америки. Я не понимаю, почему наша так называемая медийная интеллигенция не удосужится применить эти принципы к себе, к своей стране. Спрашивается: если вы во всем равняетесь на Америку, почему же в этом-то отстаете? Наши военные в Чечне уже готовы кинокамеры им на головы надеть, потому что понимают, что ничего хорошего стране от их репортажей не будет.

– Вы не допускаете, что есть некий кукловод, «руководитель сценарной группы», который дает свои установки таким репортерам?

– То, что у нас были телеканалы, руководимые людьми, которых меньше всего интересовала судьба России, для меня совершенно очевидно. Но при этом меня поражает еще вот что. Я смотрю на одного и того же человека, который при советской власти, будучи в чем-то несогласным с ней, лез на рожон, становился чуть ли не антисоветчиком, за ним КГБ следил… Он с радостью об этом рассказывал, он готов был сесть за идею. Но теперь, даже если он не согласен с политикой руководства и она претит ему, он добросовестно отрабатывает положенное. Я говорил со многими журналистами, недоумевал: почему не уходят из таких изданий? Они мне: «Ты ж понимаешь, такой курс газеты, а у меня семья, дети, карьера…» – «А когда ты пятнадцать лет назад партбилетом рисковал?!» – «Ну, ты вспомнил…» Просто поразительно, насколько у людей за эти годы переменилась психология. Теперь ради денег они готовы делать то, что не позволяли себе при советской власти.

– Получается, деньги сейчас – главный стимул и двигатель «прогресса». Но при этом в некоторых изданиях все-таки ищут и истинную национальную идею, полемизируют относительно патриотизма. Не миновала чаша сия и возглавляемую вами «Литературную газету». Думаете, найдете?

– Смысл моего прихода главным редактором в «Литературную газету» и в том, чтобы на ее страницах вновь появился весь спектр мнений, существующих в обществе. А национальная идея сейчас не может быть сформулирована однозначно. Объясню почему: все прошедшее десятилетие в России главенствовали три направления нашей мысли: либерально-западническая, консервативно-белая и красная идеи. Они существовали, как бы замкнувшись в своих интеллектуальных гетто. Между ними не было серьезного диалога, речь шла о нюансах.

– Ничего себе «нюансы», когда и почвенники, и либералы, и державники так оголтело обрушились на коммунистов.

– Ну а на кого им еще обрушиваться, если до этого власть принадлежала коммунистам? Естественно, всегда ругают тех, кто был в предшественниках. Сейчас в народе уже ругают и Горбачева, и Ельцина.

Мы в своей редакционной политике хотим представить самые разные бытующие в обществе мнения и позиции, давая слово и трудовой интеллигенции: учителю, библиотекарю, врачу, инженеру. А «Литературка» всегда была газетой для интеллигенции. Национальная идея отражает уровень элиты в обществе. Ленин ведь тоже не от станка пришел. Тут не надо впадать в рабфаковский раж. Другое дело, народ для того и кормит свою элиту, чтобы она потом транслировала настроения самого народа, их оформляла, обдумывала, формулировала и т. д.

– Мы столько говорили о власти – политической и духовной. А как власть к вам относится?

– Совсем недавно я стал лауреатом литературной премии «России верные сыны» в номинации «Драматургия». А перед этим последнюю свою литературную премию Ленинского комсомола получил за повесть «ЧП районного масштаба» в 1986 году. Прошло пятнадцать лет. У меня за это время вышло около 30 книг, идут спектакли, снято несколько фильмов, я писал публицистику, принимал участие в нескольких серьезных проектах… Вот вам и ответ. Кто ж любит, когда ему говорят правду?

– Но тем не менее именно за эту правду при советской власти вам дали премию Ленинского комсомола. Что за противоречие?

– Дали. В те годы советская власть тоже уже начинала довольно серьезно трансформироваться и изменяться. И если б не произошел переворот 91-го, неизвестно, как бы развивались события. Просто советской власти не дали довести преобразования внутри себя. Да и происходили они под улюлюканье, подталкивания в бок и т. п.

При всем при том при советском строе работала обратная связь: писатель – власть. Как это теперь ни странно звучит, советская власть (если, конечно, с ней не шли на откровенный конфликт, как диссиденты), в общем-то, инакомыслящих иной раз и поощряла. Разве «Прощание с Матёрой» было хвалебным для советской власти произведением? Но Валентин Распутин получил за нее Государственную премию. То же можно сказать и о творчестве Астафьева, Искандера… Но чтобы нынешняя, демократическая, власть поощряла инакомыслящих или критически к ней относящихся – я такого не знаю. И спокойно к этому отношусь. Считаю, что о регалиях писатель должен думать в последнюю очередь. Для меня самая настоящая награда – это полные залы в театрах на моих спектаклях. Это – постоянное переиздание книг и их быстрое исчезновение с прилавков. Это – постоянные вопросы на встречах с читателями: «А почему в нашем городе нет ваших книг?» Оказывается, они расходятся быстрее, чем справляются с заказами книготоргующие организации.

– Скоро Новый год. С какими надеждами, настроением вы его ждете? Ваши личные планы?

– Личных планов особенно нет. Настрой, внимание – «Литературной газете». Минувшие десять лет я был в глухой оппозиции к ельцинскому режиму, не скрывал этого: писал о своих взглядах в книгах, статьях, когда удавалось, говорил на телевидении, на радио. Это морально тяжело – быть в оппозиции к своему государству. Но я же не виноват, что во главе государства встали люди, место которым или в тюрьме, или в дурдоме, или на интеллектуально-духовной инвалидности. Я ни за кого из них не голосовал, был в оппозиции как гражданин.

Сейчас я себя в оппозиции к государству уже не чувствую. При всех недостатках, недоработках оно все-таки снова учится быть государством: не разрушителем собственной страны, а строителем, охранителем, созидателем. Для себя вывел формулу, что писатель, если он настоящий писатель, всегда будет находиться в оппозиции к власти. К государству – в крайнем случае. Но нельзя воспринимать оппозиционно саму идею российской государственности.