– Юрий Михайлович, вами пройдены «этапы большого номенклатурного пути» – и в комсомоле, и в армии, и в писательской организации. Слово «конъюнктура» невольно вертится на языке.

– Словечко «конъюнктура» сопровождает меня с самого начала литературной работы. Наша, как выразился Вяземский, «малоголовая критика» обычно называет «конъюнктурщиками» писателей, востребованных читателем без ее, критики, посредничества. В чем, скажите, заключалась конъюнктурность моих повестей «Сто дней до приказа» и «ЧП районного масштаба»? В том, что первая написана в 80-м и напечатана в 87-м, а вторая сочинена в 81-м, а увидела свет в 85-м? В том, что обе были инсценированы, экранизированы и вызвали всесоюзные дискуссии? От меня, советского в полном смысле этого слова литератора, таких текстов никто не ждал. Ждали от других, много обещавших и оттягивавших свои карманы потайными фигами. Но у них, когда цензура зашаталась, в столах ничего не оказалось – все ушло в свисток кухонных витийств. А в чем «конъюнктурность» моей повести «Апофегей»? В ней я еще в 89-м году сатирически изобразил под именем «БМП» самого Б.Н.Е. Ох, как меня поутюжила тогда либеральная критика! А кто оказался прав в конце концов? «Конъюнктурная» литература, как правило, недолговечна. Все мои ранние вещи переиздаются и расходятся до сих пор. Та же «Парижская любовь Кости Гуманкова», названная критиками «явной неудачей», выдержала двенадцать изданий за восемь лет. А вот где теперь книги, названные в свое время «явными удачами», и кто, кроме букеровского жюри, их читал?

Упрекать писателя в крушении общества, о недостатках которого он пишет, так же нелепо, как упрекать сейсмолога в землетрясении. И теперь, оглядываясь назад, я сам с удивлением обнаруживаю, что писал о тех, как сейчас принято говорить, общественных страхах, через которые прошли самые разрушительные трещины распада. Армия, номенклатура, школа, творческая интеллигенция… И вряд ли стоит меня упрекать в «саркастической усмешке». Да, я отношу себя к «гротескным реалистам», если пользоваться терминологией М. Бахтина. Но даже если бы я был скучно-серьезен, я все равно писал бы об этом же, отвечал бы на те же проклятые вопросы, ибо именно там чувствовал линию будущего разлома. Другой вопрос, читали бы меня тогда?

«Козленок в молоке» – роман сатирический, я с жестокой иронией пишу о своих собратьях по перу, да и о себе самом. Мы, писатели, это заслужили. Заслужили и своими подписями под расстрельными воззваниями, и прекраснодушным воспеванием «реформ», о которых не имели никакого представления, и соплями умиления по поводу «общечеловеческих ценностей», обернувшихся ныне бомбежками Югославии… Именно писатели, интеллектуальная гвардия советской власти, сделали все, чтобы на смену «властителям дум» пришли «манипуляторы сознанием». Нет, не журналисты – они были поденщиками агитпропа. Писатели! Именно в писательской среде зародилась эта метода вдумчиво-вдохновенного вранья, которая стала сегодня основным стилем СМИ с его липовыми рейтингами, бессовестными экспертами, лживыми комментаторами и монтажом, преображающим действительность похлеще любого Гофмана… А ведь доверие к слову в нашей действительно самой читающей стране было огромно.

У меня вызывают усмешку рассуждения о том, что-де литература должна заниматься литературой и забыть о влиянии на общество. Да, мужчина, может, и имеет право испытывать влечение к мужчине. (Хотя, конечно, лучше бы к женщине.) Но если все мужчины поменяют ориентацию, что будет? Ничего не будет, останется одно клонирование. Кстати, когда читаешь толстые журналы, возникает ощущение, что наша сегодняшняя литература существует в основном за счет унылого филологического клонирования.

– «Небо падших» – качественный шаг. Здесь больше, на мой взгляд, сочинительства – в классическом представлении – и эксперимента…

– Я хотел написать вещь, которая, сохранив все атрибуты серьезной литературы – социальную проблематику, психологизм, стиль, работу со словом, – вместе с тем будет конкурировать с коммерческой литературой. В конце концов, многие книги, ставшие классикой, пользовались в момент выхода большим читательским спросом. Полагаю, эксперимент удался, хотя кое-кто снова сочтет это «конъюнктурой», а не большой литературой. Но, честно говоря, «большая литература», усыпляющая на второй странице, всегда вызывала у меня оторопь. Занимательность – вежливость писателя. Если ты настолько умен и образован, что тебе трудно писать интересную прозу, пиши философские трактаты… Собственно, весь наш российский постмодернизм на 90 процентов состоит из таких «элитарных» авторов. Они похожи на композиторов, прекрасно знающих нотную грамоту, готовых, если надо, записать музыку даже древнерусскими «крюками», но слуха у них нет…

– В отличие от других произведений, в которых материал основан на собственном опыте, повесть «Небо падших», как я понимаю, собрана «с миру по нитке». Уж прототипы наверняка были!

– Конечно, прототипы были. Я всегда тщательно изучаю среду, где действуют мои герои. В повести есть эпизоды, настолько близкие к реальным событиям (например, «бордельера» в Париже), что у моих консультантов возникли серьезные неприятности. Интересно, что новые русские очень точно поняли главную драму моего героя. А суть ее проста: сегодня в России предприимчивый человек поставлен в такие условия, что умножать свое благосостояние, не нанося ущерба Отечеству, он не может. Кому-то плевать – нарубил «зелени» и отъехал на ПМЖ за рубеж. А кто-то на этом трагическом разладе надрывает себе сердце и ломает жизнь. На первых мне, как литератору, наплевать и писать про них неинтересно. А вот второй тип, к каковому принадлежит Шарманов, меня волнует и язвит… Это драгоценная пассионарная энергия народа, идущая на разрушение собственного государства. Это настоящая трагедия…

– Кажется, вы однажды пробовали войти в политику, баллотируясь в Московскую городскую думу. Не потому ли, что на одном писательском труде ноги протянешь?

– Писатель сейчас живет трудно. Ведь литература уже не опора режима. Когда-то по коридорам отдела культуры ЦК КПСС шел тревожный ропот: «…Опять Распутин против поворота рек выступил, надо что-то делать!..» А теперь Солженицын бросает власти уничтожающий упрек – и ни один кремлевский клерк даже ухом не поведет! За последние сто лет никогда еще российская власть не была столь глуха к мнению российской литературы. Все забежавшие в литературу, как говорится, с холоду, уже давно перебрались туда, где теперь потеплей. Остались те, для кого литература – призвание. Конечно, издатели платят мало, но российский литератор всегда старался быть ближе к народу. И сейчас он получил полную возможность слиться с народом в бедности. Есть в этом одно преимущество: когда придет пора оплевывания нынешнего времени, писатели будут выглядеть гораздо гигиеничнее сегодняшних журналистов и политологов. Все-таки в эти годы литераторы участвовали в удушении здравого смысла в гораздо меньшей степени, чем прежде…

– Политика вам не надоела?

– Увы, мы еще долго обречены интересоваться политикой, потому что пока не она зависит от нас, а мы от нее. Спросите в автобусе: «Кто за Ельцина?» – и вам дадут в морду. Однако импичмент не прошел, а если бы и прошел, было бы еще хуже, потому что нынешняя элита думает только о себе, даже если прикидывается оппозиционной. Я уже привык к положению оппозиционного литератора и с гордостью могу сообщить, что последнюю литературную премию от власти получил в 86-м году. Оппозиционность, которая проявляется у деятеля культуры между получением орденов и премий, мне непонятна. Недавно я был на встрече одного достойного политического лидера с творческой интеллигенцией. Так вот, он обратился к собравшимся с простой и разумной просьбой: посмотрите как профессионалы раздел моей программы, посвященный культуре, подскажите, чего там нет и что нужно. В зале были не приготовишки – мастера. И что же делали эти мастера в течение трех часов? Они льстили и выпрашивали, льстили и выпрашивали… Боюсь, в другой раз этот политик уже не станет обращаться к ним за советом, а творческая интеллигенция будет сетовать: «Опять у нас совета не спросили! Никому мы не нужны…» Да, самоокупаемость культуры – такая же нелепость, как самоокучиваемость картошки. Да, государство обязано содержать культуру, это одна из важнейших его функций. Но это ужасно, когда на вопрос: «С кем вы, мастера культуры?» – слышен ответ: «С теми, кто больше даст!»