– Владимир Валентиныч, а ваше место-то заняли! – беспечно заметил сидевший впереди кудрявый Писатель.

– Как-то ехидно вы это сказали… – вздохнул водитель.

Он выпустил всех, а потом, отогнав машину, присоединился уже в номере, в который мы попали прямо с улицы через балкон-веранду – заходи, кто хочешь! Коллега остался допрашивать водителя Меньшова – неизбежная издержка популярности Режиссера, – а мы с Писателем прошли в его номер.

– Мы с Меньшовым сценарий пишем тут, в Доме творчества, – потыкал пальцем Писатель в сторону обоев с причудливым орнаментом. В некоторых местах они заслонялись от обзора книжным шкафом, тахтой, прикроватной тумбочкой – удобный номер, не возбуждающий побочных мыслей о роскошествовании.

– По «Козленку»?

– Нет, это оригинальный замысел.

Писатель сидит рядом в спортивном костюме. Иногда уверенно прикасается к лежащему перед ним на столе чемоданчику портативного компьютера. За его спиной майское солнце проецирует силуэт балконного проема на пол, который уже здорово нагрелся, особенно если ступить на него босой ногой… Да-а, разочаровали они слегка! Уж больно интересна сама идея восхождения на литературный олимп без малейшего профессионального багажа! Как, кстати, она возникла?

– А она едва ли не в чистом виде витала – на глазах ведь появлялись какие-то бездарные люди, которые внезапно провозглашались крупными литераторами и вскоре исчезали. Так что это просто доведенный до абсурда факт, когда уровень текста, предлагаемый автором, не соответствует его месту в литературной иерархии. Ведь если человек может написать плохой роман, который впоследствии объявят «романом года», – Писатель указал рукой в сторону окна, примерно в направлении Кунцева, но, видимо, имея в виду окружающий мир, – то почему он не может его вовсе не написать?!

– Юрий Михайлович, а прототипы у персонажей существуют?

– Стопроцентных нет, все собирательные.

– А, вот так?

– Да, в печати уже где-то об этом появлялось. Чистых аналогий нет.

– Коллеги-то как откликнулись на роман? Вы порой нелицеприятно пишете о своей среде, пытаетесь подметить нездоровые тенденции в литературном процессе.

– Особенно раздражены либеральные писатели. Многие не то чтобы себя узнали, но свою позицию, неблаговидности свои какие-то – целый слой писателей. А я ведь старался написать, если хотите, картину эпохи. Видение сатирика очень сильно влияет на общественное сознание, возьмите Ильфа и Петрова. И мне хотелось, чтобы о нашем времени остался такой документ.

Тут приходится напомнить Писателю, что по крайней мере одного персонажа он выводит без всякого смущения – «кудрявого юношу с ранним брюшком», то есть себя.

– Так я же тоже был смешон!

– Там у вас, я заметил, прием есть своеобразный – фиксация в скобках: «запомнить!» или, наоборот, «не запоминать!»…

– Это имитация творческого процесса… Вообще, роман – в каком-то смысле полемика с постмодернистами. Не стоит, мол, поднимать шум из-за некой усложненной формы, нормальный писатель-реалист может этой усложненности выдать сколько угодно. Но кроме этого должен быть язык, социальная сверхзадача, запоминающиеся герои – попробуйте все это сразу сделать! Ведь самое сложное – держать в себе весь текст, прозванивая его сверху вниз, сбоку, по диагонали…

Почетна обязанность вытянуть Писателя на откровения о собственном творческом процессе. Да что там, его самого, верно, подтачивает временами желание в периоды блаженного отдохновения от этих галерных истязаний, именуемых творчеством, небрежно коснуться перед малосведущими тайн и принципов ремесла, утверждаясь лишний раз в самом себе.

– Я замечаю в себе этот рефлекс: ага, надо запомнить! Профессиональная болезнь. Я не записываю; считаю, что если мысль или наблюдение удачное, то рано или поздно всплывет. И вообще не работаю с записями: появляется какая-то искусственность, нарочитость. А образ должен сидеть в подкорке, и, когда возникает в нем необходимость, он сам всплывает и встает на место. И только тогда перед нами полное ощущение естественности.

– Юрий Михайлович, бывает у вас такое состояние, – пытаюсь выяснить, что подстегивает пишущих людей в так или иначе существующей атмосфере соперничества, – когда, оглядевшись, вы замечаете как бы затишье на литературном фронте и возникает желание, вполне честолюбивое, сделать рывок и вырваться вперед?

– Да нет, у меня другой стимул… – Писатель в некотором недоумении. Ему не то чтобы непонятна постановка вопроса, скорее представленная мной ситуация кажется ему нелепой. – После того как литература перестала кормить, очень многие из нее ушли. Остались люди, которые научились писанием зарабатывать – лудят бесконечные «Банды», или те, кто не может не писать. Я вещь закончил – должен прийти в себя, накопить энергетику; потом она сама начинает пробиваться. У меня есть такая установка: когда я начинаю вещь, я стараюсь максимально вытянуть на возможно высокий уровень. Доделываю ее, насыщаю, потом наступает момент: все, на нынешнем своем уровне развития я лучше сделать не смогу. И тогда я останавливаюсь.

Он действительно замолчал, и, застигнутый врасплох, стал явственнее слышен шелестяще-щебечущий фон, долетающий снаружи.

– Если говорить об ориентире эстетическом, то мне вспоминаются слова Владимира Соколова (он писал предисловие к моей первой книге стихов): «Стиль свой обретаешь не тогда, когда знаешь, как ты должен писать, а когда знаешь – как не должен». И сейчас у меня ощущение, что я вышел как раз на такой уровень. Когда пишу, то уже знаю, что эта вещь будет иметь успех. Уже примерно знаю своего читателя…

– В смысле, сознательно стремитесь писать для него?

– Это как внутри звучащая мелодия… Нет, не потому, что хочу понравиться, а, уже написав, думаю: вот, это должно понравиться!

– То есть, даже если вы видите, что какие-то места могут и не понравиться, но лично вам дороги, вы их оставляете?

– Но при этом всегда помню о том, что эту вещь будут читать. Ведь в чем недостаток нынешних писателей-авангардистов: они совершенно забывают, что книги читают.

– Их на Западе широко издают.

– Конечно, такая литература имеет право на существование, она и должна быть, но не надо ее выдавать за вершину национальной литературы. Это одна из расселин… – Писатель оживился, довольный, что вспомнил наконец в связи с темой пример для иллюстрации. – Один мой приятель раньше писал огромные сюрреалистические романы – по два-три в год… Потом мы на некоторое время потеряли друг друга из вида, вслед за чем он объявляется в качестве автора маленьких, но очень точных и очень милых реалистических рассказиков. Спрашиваю его: «Что у тебя так мало рассказов?» – «Тру-удно писать…» Понятное дело!

Начав шаблонной фразой: «Вы производите впечатление благополучного человека», пробую узнать, явилась ли известность и в понятной мере стабильность панацеей от рефлексии и душевного смятения, свойственных обычно несостоявшимся авторам, – в последнем произведении Писателя видны намеки на далеко не безмятежное существование в минувшее десятилетие.

– У меня был мощный кризис с 91-го по 93-й – я просто на год вообще выпал отовсюду. Очень тяжело переживал развал страны…

– Страна страной, но каждый живет прежде всего своей жизнью.

– Нет, вы знаете, я понял одну такую вещь. Чем старше становлюсь, тем сильнее ощущение себя как элемента чего-то большого, этнически целого. Меня поражение страны, ее унижение в международном плане, ее распад ранили буквально на органическом уровне. Это, видимо, таинственная связь каждого человека со своим народом, как клетки с живым организмом.

– Как выходили из этого кризиса?

– Так и выходил – работой. Я в «Демгородке», что называется, «отдуплился». Кстати, не люблю этот писательский тип, что я вывел в «Козленке» в лице поэта Шерстяного, который всюду появляется с застывшей на лице гримасой неудавшейся жизни, хотя жил при этом не кисло, – я видел таких людей немало! Считаю, что человек должен «держать» лицо независимо от обстоятельств.

– Юрий Михайлович, с годами, по мере того как у вас выходит очередная вещь, корректируется ли ваша жизненная позиция по отношению, допустим, к ситуации в стране?

– Мы жили в закрытом, дисциплинированном, напряженном обществе, но вместе с тем мощном и достаточно справедливом и не могли понять – кто мы? Ты обязан быть одновременно патриотом и интернационалистом – и попробуй дернись! А когда начались все эти преобразования, началась и идентификация. Человек, который прежде сидел с тобой на партсобраниях и был замечательным советским патриотом, вдруг превратился в махрового прозападника. А про себя я понял, что я патриот и государственник.

– Это, видимо, опять-таки связано с ощущением на, так сказать, биологическом уровне, о котором вы упомянули?

– Ну да! Уверен, что в России проблема прав человека не главная в том смысле, в котором сейчас нам пытаются преподнести, а главная – проблема мощного и достаточно гуманного государства. Только мощное государство может быть гуманным. А сейчас, я считаю, значительная часть населения лишилась гораздо больших прав, чем имела.

Разговорились о поездках Писателя, которых у него было немало, в том числе и заграничных. Оказалось, что он к этому стал спокойней относиться, второй раз в страну уже не едет. В Америке готовили к изданию «Апофегей», предлагали приехать, поработать с переводчиком – отказался: это ж месяц выпадает!

– Вы настолько цените сейчас свое время?! – искренне удивился я.

– Конечно… – предупредительно и вместе с тем с некоторым замешательством откликнулся он. – Есть люди, которые могут работать в любом положении: в самолете, на конференции. Я в самолете могу, ну, максимум корректуру прочитать и выправить. Для творческой работы мне надо настроиться, я очень медленно вхожу в материал, да и пишу медленно. Но ведь только таким образом постигается атмосфера вещи, когда ты в нее входишь! А когда она написана в президиуме или на перекладных – этого не скроешь… Ведь что такое литература? Это некий обмен тончайшими энергиями. А как ты эту энергию саккумулируешь? Чем больше ты работаешь над вещью, чем больше отдаешь энергии, тем больше она потом разряжается в читателя. Вот механизм-то какой!

Тут я услышал глуховатый голос Режиссера, который провожал параллельного коллегу мимо нашего балкона-веранды. На табло электрических часов, что в шкафу, – зелененькие цифры: «4.44». Писатель сидел к ним спиной, но изредка, как бы невзначай, барабанил по крышке лежащего перед ним компьютерного чемоданчика.

– Завязка-то у вас хоть оформилась? – спросил я его напоследок о новом сценарии.

– Да, мы уже продумали сюжет. – Снова дробный стук по пластиковой крышке. – Теперь надо садиться писать, это самое сложное.