…Самолет ткнулся колесами в посадочную полосу, промчался, трясясь на бетонных стыках, остановился, а потом, как огромная акула, ведомая рыбкой-лоцманом, пополз за автомобилем с надписью «Следуйте за мной».

Я дотерпел, пока откроют бортовой люк, подхватил чемоданчик и рванул на волю сразу же за деловито покидавшим самолет командиром экипажа. Протестующую стюардессу я просто оттолкнул в сторону, и она плюхнулась в свободное кресло, беззащитно обнажив полные ноги в узорных, как змеиная шкурка, колготках. Как я прошел паспортный контроль и таможенный досмотр – не помню. Умолял пропустить меня без очереди и ссылался на утюг, который якобы забыл выключить, улетая за границу. Когда я выбежал в зал прилета, на меня набросилась с предложениями услуг целая орава таксистов. Не торгуясь, я вскочил в первую же машину.

– Черти гонятся? – резко взяв с места, спросил шофер с академической, как у Курчатова, бородой.

– Скорее да, чем нет!

– Тогда закройте глаза – перехожу на сверхсветовую скорость!

Старенький «Москвич» задребезжал, а в щелях засвистел ветер. Километровые указатели на обочине слились в танец маленьких лебедей. (Запомнить!)

– Откуда? – спросил водитель, убавляя звук магнитофона, из которого неслось что-то печально-классическое.

– С Сицилии…

– Как же, знаю. Хороший островок. Я был там на международной конференции по сверхпроводимости. Лет семь назад… Спагетти с осьминогами под соусом из каракатицы ели?

– Ел…

– Жуткая дрянь!

– Вестимо.

– Платить будете лирами или рублями?

– Лирами.

– А где живете?

– Улица командарма Тятина.

– А-а… Вторая Вздыбленская теперь. Тогда – пятьдесят тысяч. И за скорость – двадцать процентов… – подумав, прибавил таксист.

– Не обижу! – пообещал я.

И вдруг сзади послышались бешеные сигналы. С нами поравнялась «Волга» цвета заветрившегося майонеза, а из окна чуть не по пояс высунулся Витек – он что-то орал, размахивая руками.

– За вами? – спросил водитель.

– За мной…

– Чего хотят?

– Ничего хорошего! Уйдем?

– Если уйдем, это будет «чудо Джинса»! Движок больше не тянет. Останавливаюсь…

– Я заплачу в два раза больше!

– Да хоть в десять! Коллега одного такого повез. Догнали. Пассажир начал отстреливаться. Ему-то ничего, а коллеге ухо отстрелили… Очки носить теперь не может – тоже кандидат наук, между прочим!

– Умоляю! Отдам все!

– Всего не надо! Положите деньги в бардачок. Так. Хорошо. Сейчас я резко съеду на обочину. Выскакивайте и бегите через поле к лесу… У меня таким методом двое ушли, чтоб не платить. Приготовьтесь!

Я кубарем скатился в кювет, потерял чемоданчик, но, не обращая на это внимания, вскочил и дернул к видневшейся на горизонте березовой роще. За спиной раздался скрежет тормозов и крик Акашина:

– Стой, козел! Все равно не уйдешь!

Я бежал, рассекая грудью высокую зацепистую пшеницу, проваливаясь ногами в невидимые борозды и с ужасом понимал, что далеко не уйду… Вдруг, споткнувшись, я кувырком полетел на землю. И подниматься уже не стал. Лежал, уткнувшись лицом в прощально пахнущую землю, и, закрыв голову руками, зажмурившись, ждал конца. Вскоре послышался жуткий треск сминаемых колосьев, потом приближающийся топот и наконец тяжелое, прерывистое дыхание нависло надо мной.

– Говорил тебе – не уйдешь! – констатировал Акашин, ткнув меня в бок ботинком. – Вставай!

– Не встану! Бей так!

– За что же мне тебя бить?

– Сам знаешь.

– Ага, значит, все-таки было!

Снова послышался шелест растревоженных хлебов – к Витьку подошел еще кто-то. «Может, таксист?» – с отчаянной надеждой подумал и я приоткрыл глаз: рядом с акашинскими башмачищами виднелись женские лаковые туфли, запорошенные седой пыльцой и еще какими-то мельчайшими семенами.

– Говори, гад, что было?! – страшным голосом приказал Витек.

– Да говорю же тебе – ничего не было! – возразила женщина.

Этот голос я хорошо знал.

– Врешь! – заревел Акашин.

– Лучше молчи, гулявый, – визгливо крикнула женщина, – а то я сейчас тебе все вспомню!

– Ладно, заткнись! – примирительно молвил Витек. – Пусть немного помандражирует, чтоб над живыми людьми больше опытов не ставил! Лысенко долбаный… Я из-за него чуть не спился!

– Да ну тебя! Если б не он – мы бы с тобой вообще не познакомились!

– Это верно! Ты посмотри: может, он от страха коньки откинул!

Ласковая женская рука нашла мое ухо и потянула вверх:

– Вставай, не бойся!

Я поднялся. Рядом с Витькой стояла улыбающаяся Надюха. Она чуть пополнела и была одета в самое дорогое платье, какое только можно купить в самом дешевом итальянском магазине. Мне показалось, что от нее веет все тем же неистребимым запахом пережаренных котлет, слегка облагороженным дуновением французского парфюма.

– Ты извини! – сказала она. – Я когда тебя в самолете увидела, то сдуру рассказала ему, как ты меня тогда с запиской хотел охмурить… Для смеху рассказала, а он вскобенился! Ревнивый как не знаю что…

– Так ничего же не было! – встрепенулся я.

– И я ему говорила: не было. А он завелся. Характер в свекровь – сволочужный! А вообще-то он по тебе скучал!

– Извини, – улыбнулся Акашин. – Погорячился… Я по тебе точно скучал!

– Врешь! – отозвался я, постепенно приходя в себя.

– Отнюдь! – возразил он.

– Обоюдно, – сознался я.

– Амбивалентно-о-о! – заржал Акашин и крепко обнял меня.

В Москву мы въехали на их машине, а по пути они, перебивая друг друга, рассказали о том, что с ними произошло за эти годы. Оказывается, когда Витек совсем уж бессмысленно запил и связался со своими мытищинскими пивными дружками, Надюха его пожалела, простила и приняла к себе: бабка-то ее к тому времени уже померла. Сначала просто так жили, по старой памяти, но когда наметился ребенок, потребовала: женись! Надюха списалась с Анкой через московскую редакцию «Плейбоя», разыскала ее где-то на гастролях в Аргентине, и та по факсу прислала согласие на развод, очень при этом удивившись самому факту своего замужества, о чем она давно уже и забыла.

– Адрес у тебя остался? – живо спросил я.

– Какой там адрес!.. «Хотэл» вроде «Бабилона»…

Потом случилось вот что: когда стали в квартире ремонт делать, нашли бабкин узелок, а там фотокарточки старинные и документы. Бабулька-то из купчих происходила, но даже перед смертью, когда просила внучку обязательно ее отпеть, не призналась в этом. Вот ведь поколение! А когда разглядывали пожелтевшие, наклеенные на тисненый картон снимки, нашли фотографию многолюдной купеческой семьи на фоне двухэтажного дома с геранями в окнах. Дом выглядел знакомо. Еще бы! Это был тот самый особнячок с почтой и сберегательной кассой, что находился в двух минутах ходьбы от писательского Клуба. И купчая на дом, приобретенный купцом Несмолкаевым в 1907 году у дворянской вдовы Бекатовой, тоже была в том бабкином узелке – целехонька. А тут как раз в газетах стали писать про то, что, мол, в семнадцатом у людей собственность несправедливо отбирали – произвол царил чудовищный и беззаконный.

Энергичная Надюха отправилась в Моссовет, а там какой-то бородатый неряха в джинсах и свитере с заплатами на локтях над ней только посмеялся. Сказал, что надо было в семнадцатом с большевиками как следует бороться, в «ледяные походы» ходить, а не на печках развратничать. Мол, раз профукали Ленина с его опломбированным вагоном, то нечего теперь и собственность назад требовать. Иначе тогда и Зимний дворец Романовым возвращать надо – у них тоже, между прочим, наследники имеются! Но Надюха не отступилась, пошла на прием к обходчику Гере, а от него к самому Журавленке. Он и помог…

Так Акашины внезапно стали домовладельцами. Для начала они сдали несколько комнат в правом крыле под пункт обмена валюты и туристическое бюро «Нильс», рассчитывая скопить денег, отремонтировать дом и открыть в нем что-нибудь изысканно общепитовское. Надюха хотела пиццерию с кондитерской «Сластена», а Витек – пивной бар с рулеткой «Счастливая фишка». В Италию же они летали, во-первых, повидаться со своими родственниками, размножившимися там от младшей бабушкиной сестры, еще до революции вышедшей замуж за графа Кьянтивелли, правнучатого племянника легендарного Гарибальди, а во-вторых, присмотреть мебель и оборудование для будущего семейного предприятия. Но так ничего и не выбрали, ибо консенсуса в их семье не было…

Собственно, весь остаток дороги они ругались, доказывая друг другу выгоды каждый своего плана. За спорами и доехали.

Дом, где раньше располагались почта и сберегательная касса, а второй этаж был жилым, стоял теперь пустым. Еще остались следы от прежних вывесок, из-под осыпавшейся штукатурки торчала дранка, и только правый угол здания, свежеотреставрированный, выкрашенный в заморскую лазурь, напоминал яркую шелковую заплату на ветхом рубище. Мы прошли по пустым помещениям. Haборный паркет выглядел так, будто на нем разворачивался бульдозер. Жильцы, съезжая, увезли с собой все, кроме ободранных стен и чугунных батарей.

– Внизу хотим сделать торговые площади, а наверху сами будем жить, – объяснил Витек.

– Налогами замучают, – покачал головой я.

– Так пиво ж. И рулетка…

– Тем более – игорный бизнес. Рэкет достанет!

– А сладости детишкам? – жалобно спрашивала Надюха.

– На сладостях разоритесь… У людей на хлеб нет, а дети, которые машины моют, водку пьют. Я знаю – сталкивался!..

– Что же делать? Придумай что-нибудь! – взмолилась Надюха. – Если даже из моего дурака писателя сделал, неужели ничего не придумаешь?

– Если придумаю – позвоню! – пообещал я.

И пошел домой. Москва, как это бывает, когда возвращаешься издалека, была похожа на жену после командировки – родную и чуть незнакомую… Дорогой, по своему обыкновению, я останавливался у всех книжных лотков и на одном вдруг увидел толстую книгу в мягкой обложке: «Н. Костожогов. Посмертная проза». Книга была издана фондом интеллектуальных жертв тоталитаризма на серой газетной бумаге малюсеньким тиражом. В предисловии, написанном Одуевым, говорилось, что сборник составлен на основе рукописей, обнаруженных в письменном столе Костожогова после его самоубийства. Я расплатился и сунул книгу в чемоданчик.

У подъезда моего дома пенсионерки, сидевшие на скамеечке и обстоятельно обсуждавшие упадок дворовых нравов, завидя меня, хором зашептали, что ко мне все время ходит какая-то женщина и в настоящий момент она сидит на ступеньках возле моей двери.

Приехали! Сначала я хотел удрать. Куда угодно: в суверенный Семиюртинск

– переводить поэму Эчигельдыева «Весенние ручьи суверенитета» или назад на Сицилию – мыть тарелки вместе со знатоком Габриэля Д'Аннунцио. Но потом, поколебавшись, решил, что навсегда от моей Ужасной Дамы с голосом Софи Лорен не спрячешься, она ведь со своим «Monster show» и в Италии на меня может набрести, поэтому надо, наконец, объясниться, а там будь что будет! И я решительно вошел в подъезд, хранящий запахи седой кошачьей истории.

На лестничной площадке, прислонившись к перилам, стояла Анка. Она была одета в длинное черное платье с глухим воротом, а волосы были гладко зачесаны назад и собраны в сиротливый пучок. И ни следа косметики, что сообщало ее лицу нежно-беззащитное выражение.

– Здравствуй! – тихо сказала она, даже не вздрогнув от моего появления.

– Здравствуй! – ответил я, почувствовав в сердце теплое неудобство,

– Я вернулась…

– Вижу…

– Я устала.

– Надолго?

– Навсегда.

Мы вошли в квартиру, пахнущую хлебом, забытым перед отъездом на столе. Было полутемно, я включил свет, и первое, что бросилось мне в глаза, – пятно на обоях, по форме похожее на Апеннинский полуостров.

– Иди ко мне! – попросила она. – У меня есть для тебя подарок. Я подошел:

– Какой?

Она достала из сумочки часы, все те же «командирские», некогда очень модные, а теперь выглядевшие трогательно устаревшими, новым был только блестящий металлический браслет. Она застегнула его на моем запястье, потом, порывшись в сумочке, извлекла оттуда крошечный ключик, вставила его в скважинку на браслете и повернула.

– Это и есть твой подарок?

– Нет.

Она подошла к окну, распахнула форточку и выбросила ключик:

– Вот!

– Мне никто никогда в жизни не делал таких дорогих подарков! Даже не знаю, чем тебя отдарить!

– Чем может мужчина отдарить женщину? Только любовью. Отвернись, пожалуйста, я разденусь…

Я отвернулся, услышал нежное потрескивание снимаемого платья и пошел на кухню. Там я открыл шкафчик и достал запылившуюся бутылку «амораловки», которую так и не вскрывал. Ну в самом деле, чем такой идиотский мужчина, как я, может отдарить такую замечательную женщину, как она? «Амораловка» от многолетнего хранения загустела, стала похожа на сироп, но по вкусу напоминала водку, куда уронили кусочек селедки иваси… Когда я вернулся, Анка уже успела застелить диван индийским бельем и лежала, до горла укрывшись одеялом. Глаза у нее были крепко зажмурены, как у отличницы, целующейся на переменке с хулиганом-старшеклассником… (Хорошее сравнение. Запомнить!) А под утро мне приснился сон. Удивительный. Двухэтажный дом Акашиных – это уже не дом, а огромный светящийся огнями ресторан со странным названием «У застоя». Причем вывеска украшена электролампочками – так в пятидесятые годы оформляли транспаранты к Седьмому ноября. К ресторану подкатывают машины, в основном почему-то рыдванистые «Чайки» с розовыми шторками на окнах. У подъезда их встречают швейцары, одетые в военную форму с голубыми гэбэшными петлицами, а распоряжается всем Сергей Леонидович – у него генеральские погоны и звезда Героя Советского Союза, – только очень большая, как маятник от напольных часов. Внутри ресторан оформлен темно-малиновыми бархатными портьерами, державно-золоченой лепниной, праздничными кумачовыми лозунгами. Играет, сияя медью, военный духовой оркестр. Тут же стоят, похожие на мойдодыров, пивные автоматы времен моей студенческой юности. На светящихся стеклышках надписи: «Ячменный колос. 165 граммов – 15 копеек». Одетая в шерстяной, с люрексовой отделкой костюм Надюха строгая, как смотрительница женской тюрьмы, проводит гостей в зал мимо киоска «Союзпечать», где Николай Николаевич, нацепив все свои правительственные награды и лауреатские значки, продает пожелтевшие газеты, бюстики вождей, ордена и значки со щемящей советской символикой. Слева – игорный зал, где крупье, точно массовики-затейники из профсоюзного дома отдыха, внимательно следят за тем, как гости режутся в огромные, величиной с кегли, шахматы, набрасывают обручи на штыри и бегают наперегонки в мешках… Руководит всем этим радостный Витек.

Зал ресторана полон, но официанты ходят неторопливо, изобретательно хамя посетителям. Столы сервированы общепитовскими щербатыми тарелками, алюминиевыми вилками, гранеными стаканами, на бутылках криво наклеены этикетки с изображением рогов. Это «амораловка». Официант, повторяя вслух, записывает заказ в блокнот: «Фирменное блюдо „Козленок в молоке“ – раз. Что еще? Думайте быстрей – я по десять раз на кухню бегать не буду!» Гости радостно хохочут от редкого удовольствия. В конце зала – небольшая клубная сцена с задником, изображающим стреляющую «Аврору». На сцене, по-оперному прижав руки к груди, читает стихи Ольга Эммануэлевна Кипяткова:

Мы делили с тобой наслаждения, Сообща упивались борьбой…

Потом оркестр разражается чем-то бравурно-советским, и на сцене появляется Анка. Она полузавернута в красное шелковое полотнище. Публика, затаив дыхание, следит за тем, как в танце сквозь трепещущий кумач мелькает, словно саламандра в огне, ее нагое, гибкое, бессовестное тело. Наконец резким движением она сбрасывает с себя красный шелк и швыряет полотнище в зал. Несколько мгновений Анка стоит совершенно обнаженная, холодная и недоступная, как мраморная весталка. Потом, опустив голову, медленно уходит за кулисы. Обезумевшие гости рвут красный флаг в клочки – на сувениры…

И тогда на сцену поднимаюсь я. Останавливаюсь, внимательно вглядываясь в зал. Там много знакомых лиц: многозначительный Гера, толстый Закусонский, облизывающийся Любин-Любченко, бдительная семья Свиридоновых в полном составе, Жгутович со своей чопорной, как все послихи, женой, чинный Эчигельдыев, Чурменяев с безумным блеском в очах, пьяно обнявшиеся Медноструев и Ирискин, хмурый Тер-Иванов, знаменитая Шлапоберская, жизнерадостный Арнольд в шапке из рыси. Настя рассказывает обо мне что-то своему новому мужу – щуплому итальянчику. Одуева нет, – видимо, сидит дома с двумя детьми. Но Журавленке здесь, он сквозь бухгалтерские очочки поощрительно смотрит на меня из правительственной ложи…

– Эпиграммушечку! – кричат они. – Даешь эпи-граммушечку!!

Я успокаивающе киваю, набираю в легкие воздух и вдруг с ужасом чувствую, что не помню ни одной. Только что помнил и вдруг забыл. Совсем! Я пытаюсь сочинить что-нибудь с ходу: раньше ведь получалось. Я даже сочиняю: «Унесенный свежим ветром, стал я ресторанным мэтром…» Конечно, не бог весть что, но для экспромта сгодится. Я воодушевляюсь, хочу прочитать вслух, но тут же забываю и эту эпиграммушечку. Не помню ничего… На лбу выступает холодный пот, я беспомощно озираюсь. Прикрываясь портьерным плюшем, из-за кулис выглядывает обнаженная Анка и, беззвучно шевеля губами, пытается мне что-то подсказать, но я ничего не могу разобрать. Витек, прибежавший из игорного зала, тоже начинает мне делать знаки – сначала показывает «рожки», а потом сокрушенно два больших пальца… Бесполезно: я ничего не понимаю и от бессилия начинаю плакать. Навзрыд. Я плачу, размазывая едкие, как купорос, слезы по лицу… Я хочу уснуть, умереть, исчезнуть, чтобы не видеть своего позора…

Я просыпаюсь.

Подушка под моей щекой совершенно мокрая. Но жалкого слезливого беспамятства уже нет – есть веселое всесилие, которое не посещало меня с тех самых пор, как закончилась та, первая, вдохновенная бутылка «амораловки». Осторожно, чтоб не потревожить свернувшуюся калачиком Анку, я встаю с дивана и бегу на кухню… Дрожащими от нетерпения руками хватаю со стола бумагу – это страницы моей дурацкой повести о вампире-партократе. Ничего, можно писать на обратной стороне… Потом начинаю судорожно искать «Эрику», но тут соображаю, что она разбита. Ерунда! Ищу что-нибудь, чем можно записать. Роняю на пол том Костожогова, который хотел почитать перед сном. У меня появляется чувство, будто роман я уже когда-то написал, я потом сжег рукопись и сейчас мне просто нужно его вспомнить… Я вспомню! Сегодня надо только начать, а потом махнуть в Перепискино, к Горынину на дачу, и работать, работать, пока не кончится «амораловка». Думаю, ее хватит. Должно хватить.

– Ты что? – вскидывается спросонья Анка.

– Ничего. Все хорошо. Спи!

…Нахожу обмусоленный огрызок карандаша. Бегу на кухню. Сажусь перед чистым листом бумаги, глубоко, по-йоговски вдыхаю и сразу же узнаю ее – первую фразу моего долгожданного «главненького». Да, главненького, главного… Женщина, которую любишь, и книга, которую пишешь, – что может быть главней? И я начинаю писать, нет, не писать, а какими-то только мне понятными каракулями пришпиливать к бумаге выпорхнувшую из тьмы памяти на огонек лучезарного вдохновения живую, трепещущую, как пойманная бабочка, первую фразу романа:

«Самолет набрал высоту и теперь натужно гудел, точно обожравшийся нектаром шмель, волокущий свое мохнатое тело к скрытой в разнотравье заветной норке… „Разнотравье“ – плохо. В траве… Да, просто в траве!»

Перепискино, 1994 г.