Утром, одиноко лежа в постели, напоминающей артиллерийскую воронку, я поймал себя на том, что теперь-то понимаю, почему женщины, подвергшиеся сексуальной агрессии, требуют для насильников исключительно высшей меры наказания, причем некоторые даже предлагают возродить такие средневековые способы умерщвления, как: четвертование, колесование и поджаривание на медленном огне. Зазвонил телефон.

– Ты жив, пузик? – спросил голос Софи Лорен.

– Пока еще не понял. Лежу…

– Поспи! Ты должен хорошенько отдохнуть, мой могучий мышонок! А мне все сегодня говорят, что я просто свечусь, изнутри…

– Смотри, не ослепи сотрудников!

– Один линейный мастер уже подкатывался! – кокетливо сообщил голос.

– Не волнуйся – я отшила. До вечера! Целую сам знаешь куда…

Она повесила трубку.

Страх и трепет перед неизбежным можно притупить только работой. У меня была еще слабая надежда, что такое однобокое воздействие «амораловки» связано с моими переживаниями последних дней. Я решил выбросить из головы все лишнее, полностью сосредоточившись на «главненьком». Вместо утреннего кофе я выпил «амораловки», вместо двенадцатичасового чая – еще, вместо обеденного компота – опять… От постоянно задерживаемого дыхания у меня заломило в груди, но в голову ничего, кроме убогих, как эротический сон агрария, фантазий не лезло. Я даже не смог сочинить первую фразу. Тогда я решил позвонить в Красноярск Арнольду.

Выслушав мои туманные претензии к его продукции, он обиженно спросил:

– Так что тебя не устраивает? Не взводит, что ли?

– Нет, взводит, конечно, но от первой бутылки был еще, как бы это выразиться, побочный эффект…

– Изжога?

– Нет, не изжога, – дальше юлить было бесполезно. – Наоборот, очень хорошо писалось!

– Значит, ты тоже заметил! А я-то голову ломал: случайное совпадение или на самом деле! Понимаешь, я как раз кооператив регистрировал, документацию оформлял, думал, неделя уйдет… Махнул рюмочку, и представляешь, все бумажки за одну ночь нашарашил: устав, протоколы – целый ворох… А ты?

– То же самое! – сознался я. – Всю халтуру за несколько дней раскидал…

– Значит, так и есть! – посерьезнел Арнольд. – То-то я смотрю: послал пузырек братишке в армию… Ему скоро домой, а там, сам знаешь, ребятам бром, чтоб не дичали, дают. Думал, пусть паренек восстановится, а то еще осрамится на «гражданке»! Что ж ты думаешь? Бугаина за два года матери трех писем не прислал, а тут ну буквально завалил, по два в день, да по десять страниц в каждом… Знаешь, описывает, как в карауле стоит, звездочки считает! А мы все с мамашей головы ломали, с чего бы это! Теперь ясно…

– А не осталось больше той «амораловки»? – заискивающе спросил я.

– Не-ет… Кончилась. Мы ведь тогда еще неопытные были, по старинке из одних рогов литра три делали, а теперь – усовершенствовались: литров двадцать у нас выходит… Автоматика! А главное, те рога особенные, списанные из краеведческого музея. Они там лет сорок провисели… Я так думаю – в этом весь секрет, как у скрипок Страдивари! Знаешь, из какой доски самые лучшие скрипки выходят?

– Из какой?

– Из гробовой… Я вздрогнул.

– Так что пиши уж в натуральную! А то вы в Москве сами не знаете, чего бы вам уж и придумать! – не без ехидства сказанул Арнольд. – Как там наш Витек-то?

– В Нью-Йорк улетел – премию получать.

– Говорят, еще и на горынинской дочке женился?

– Не без этого…

– Эх, надо было вам со Жгутом на меня спорить… как я сразу не допер!

– Это точно. Ты бы так, как он, со мной не поступил…

Тут в трубке зашелестело, и в наш разговор вторгся голос Софи Лорен:

– Пузик, ты извини… А чего на ужин купить – рыбки или мяска?

– Я на ночь не ем.

– Нет, ты должен есть! Иначе – ослабнешь! – настаивала она.

– Хорошо, купи что хочешь. Шелест прекратился.

– Кто это? – спросил Арнольд.

– Эриния.

– Странное имя. Но ты все равно не теряйся! Если что, я тебе еще «амораловки» подошлю!

А ночью, затаившись в отрогах моей новой подруги, которую мысленно стал именовать Ужасной Дамой, я слушал признания о том, что ее голос часто привлекал мужчин, но, как правило, при визуальном знакомстве соискатели терялись и оказывались абсолютно ни на что не годны, а я – единственный, кто оказался настоящим мужчиной не только по телефону! Правда, у нее оставались сомнения, ибо истосковавшийся представитель сильного пола иногда способен на одноразовый подвиг. Так было с одним хозяйственником, освобожденным по амнистии… («Ты не ревнуешь, пузик?» – «Как можно!») И вот теперь, при повторном свидании, она убедилась, что я именно тот мужчина, какого она ждала всю жизнь. И она никому меня не отдаст, пусть даже ей придется передушить всех соперниц, как куриц! Об «амораловке» я рассказывать ей не стал. Зачем? В конце концов каждая женщина хотя бы раз в жизни имеет право на счастливое заблуждение.

Я уснул, и мне снился голос Софи Лорен, который по-садистски жестоко душил хриплый, предсмертно захлебывающийся голос Анки…

Рано утром, часов в пять, меня разбудили длинные телефонные звонки.

– Алло, – слабосильно отозвался я.

На том конце провода послышались звуки борьбы, сопровождаемые криками: «Дай я ему скажу!» – «Нет, я…» Наконец мембрана содрогнулась от гневного рева Николая Николаевича.

– Ты что же, гад, делаешь? Да мы тебя за это…

Ответить я не успел, потому что трубка перешла к идеологу Журавленке. Его бешенство было отлито в холодную аппаратную бронзу:

– Вы, надеюсь, любезный, понимаете, чем грозит вам эта мистификация?

Но и ему я ответить не смог, потому что трубка оказалась у Сергея Леонидовича:

– Ты знаешь, что содержание порносалона на суде могут приравнять к содержанию притона? А если еще найдут наркоту… А ее обязательно найдут! Я тебе обещаю!

– А мне все равно! – равнодушно сказал я.

– Как это все равно? Ты знаешь, что в зоне тебя в первую же ночь зеки «петухом» заделают? Будешь кукарекать, предатель!

Я посмотрел на эсхатологически зашевелившуюся во сне телефонистку и ответил:

– Мне теперь уже все равно…

– Как это все равно?

– А вот так, – отозвался я, почти исчезая под ее сонно шарящей лаской.

– А что же нам делать? – растерялся Сергей Леонидович.

– Не знаю… Вы же сами сказали, что я вам больше не нужен. Выпутывайтесь…

– Но это же международный скандал! Издатель рукопись требует. Мы пока сказали, что по ошибке в папку чистые листы положили… Где роман?

– У меня больше ни одного экземпляра не осталось. Я вам с Горыниным все отдал.

– Мой экземпляр уже с диппочтой прислали – там тоже чистые листы! – клокоча возмущением, сообщил Сергей Леонидович.

– А горынинский?

– Он позвонил в Москву. Мария Павловна смотрела – там тоже чистая бумага…

– Значит, вы с ним чистую бумагу читали и нахваливали?

– Что ты, бляхопрядильная фабрика, к частностям цепляешься, тут надо престиж державы спасать! В Бейкеровском комитете все тоже на ушах стоят, говорят: если мы не объяснимся, они отменят свое решение и присудят премию этому венгру!..

– Они ему тоже не читая присудят? – желчно спросил я.

Тут трубка снова перешла в руки Журавленко.

– Я бы на вашем месте не задерживал внимание на тактических мелочах, а сосредоточился на стратегических проблемах.

– Например?

– Далеко за примером ходить не надо. Вы поймите, Венгрия – самое слабое звено социалистического лагеря! Может произойти катастрофа. Венгерская интеллигенция и так уже мелко обуржуазилась! Присуждение этой премии венгерскому диссиденту может полностью разбалансировать ситуацию…

В мембране вдруг опять забился Николай Николаевич:

– Я тебя удавлю! Что ж ты, гад, мне резаную бумагу подсунул?! Ты же знаешь, мне читать некогда, я с вашими матпомощами и автомобилями с утра до ночи, как белка в колесе… Придешь еще ко мне за матпомощью – я тебе выпишу!

И снова мне был голос Сергея Леонидовича:

– Где роман?

– А вы у лауреата спросите! – ехидно посоветовал я.

– Запил твой лауреат! Прямо в Диснейленде. С Микки-Маусом. И потом, он ничего объяснить не может – повторяет, как попугай: «Трансцендентально» – и ржет! А чуть нажмешь на него, хамит: «Не варите козла!» Где роман спрятал, я тебя спрашиваю именем закона?!

– А не было никакого романа! Я все это придумал…

– Зачем?

– На спор… Я поспорил с одним мужиком, что могу из любого лимитчика всемирно известного писателя сделать. Видишь – сделал!

– С каким мужиком?

– Неважно. Я отвечаю за все.

– Ответишь! – растерянно пригрозил Сергей Леонидович.

Воцарилось молчание. Это была победа. Я наказал их всех. Это была моя премия, настоящая, громадная, неизбывная, по сравнению с которой все эти нобелевско-бейкеровские цацки – хлопушки с искусственной елки.

И вдруг в трубке возник нежный живой голос Анки:

– Ты это сделал, чтобы отомстить мне?

– Скорее да, чем нет…

– У тебя очень хорошо получилось. Талантливо. Я себя никогда еще такой дурой не чувствовала! Это лучшее твое произведение! Главненькое. Умри, лучше не сочинишь…

– Не сочиню, – вздохнув, согласился я и покосился на темневшую в серванте бутылку бесплодной «амораловки».

– А знаешь, я на вручение такое платье себе купила – совершенно белое, с малиновым поясом…

– Тебе идет белое.

– А он и в самом деле просто чальщик?

– Да.

– Неужели ты не мог хотя бы слов тридцать в него запихнуть? С ним же поговорить не о чем. Помнишь, как мы с тобой целыми ночами разговаривали… Ты мне стихи читал!

– Помню.

– А помнишь, какие ты стихи написал, когда еще за мной ухаживал? Помнишь?

– Конечно… – ответил я. – Я все помню.

– А помнишь, как ты мне звонил и дышал в трубку?

– Вестимо. Но это было потом, когда все кончилось…

– Глупенький! Кто тебе сказал, что все кончилось? Все только начинается… Я возвращаюсь с войны! Хватит. Штык – в землю!

– Правда?

– Я тебя когда-нибудь обманывала?

– Всегда.

– Да, в самом деле… Но я не тебя обманывала, я обманывала себя! А ты тоже меня обманул. Мы квиты. Давай теперь начнем с чистого листа…

Трубка неожиданно перешла к Николаю Николаевичу.

– С какого, на хрен, чистого листа? – заголосил он. – У нас тут целая папка чистых листов! Сколько можно?!

Потом я снова услышал ласкающий голос Анки:

– Папа нервничает – его можно понять! Если его выгонят с работы, это

– катастрофа: книги писать он давно разучился… Нам просто будет не на что жить! Я буду голодать… Ты хочешь, чтоб я голодала?

– Хорошо! – внезапно согласился я. – С чистого так с чистого… Сколько у вас валюты осталось?

– Сейчас узнаю…

В трубке послышались сквалыжные разборки, шелест купюр, звон мелочи.

– Триста двадцать пять долларов… Акашинская премия не в счет. Ее, оказывается, наше государство забирает. Даже Журавленке ничего сделать не может, – объяснила Анка.

– Думаю, хватит. Возьми из папки чистую бумагу и ручку!

– Взяла!

– Теперь пиши заголовок: Автандил Гургенов. «Табулизм, или Конец литературы». Написала?

В трубке раздался заинтересованный голос Сергея Леонидовича:

– Это какой еще Гургенов? Любин-Любченко, что ли?

– Не твое дело!

– Как это не мое! Как раз мое.

– Я сейчас передумаю! – пообещал я. Ситуацию смягчила Анка.

– А знаешь, – вздохнув, сказала она, – я тут все время тебя вспоминаю…

– Как?

– Неужели забыл – как…

– Нет, не забыл…

На глазах у меня навернулись теплые слезы.

– Пузик, а с кем ты так рано разговариваешь? – голосом сонной Софи Лорен спросила Ужасная Дама и, нежно вминая в матрац, погладила меня по голове.

– Сам с собой. Спи!

– Кто это там у тебя? – ревниво поинтересовалась Анка.

– Радио… Записывай! С абзаца: «По справедливому замечанию Готфрида Бенну, написание поэтической строки – это перенесение вещей в мир непостижимого. Но если от неведомого образа мы продвинемся дальше, в область невидимого, то несомненно должны вспомнить знаменитую „черную соль“ алхимиков! Хотя, по мнению Юнга…» Написала? Хорошо, буду диктовать медленнее…

Когда я закончил диктовку, рыжее утреннее солнце уже просунуло свои щекочущие тараканьи усики в мое окно.

– Спасибо! – сказала Анка. – Ты – друг. Я тебя целую. Пока!

Это был ее последний поцелуй. Даже не воздушный – телефонный… (Запомнить навсегда!)