Через три дня я провожал Витька в Нью-Йорк на церемонию, посвященную торжественному вручению премии Бейкера. Вообще-то поначалу никто меня на проводы не приглашал, и я сидел дома, тупо уставившись на заправленный в каретку чистый лист бумаги, обдумывая первую фразу «главненького». Я понял, что от нравственных мук и терзаний спасти меня может только работа. «Амораловка» от Арнольда еще не поступала, и в душе царило гневливое отвращение ко всем без исключения видам письма, изобретенным человечеством, начиная с узелкового. Я решил: пока не прибудет произведенное и бутылированное в Красноярске вдохновение, придумаю, по крайней мере, первую фразу. Впрочем, что значит – «по крайней мере»? Первая фраза в романе – это как первый поцелуй в любви! Он должен обещать такое, от чего твое немало повидавшее и поимевшее на своем веку тело вдруг начинает мальчишески трепетать в надежде на небывалое. Неважно, что в итоге ты получаешь бывалую женскую плоть, в той или иной степени натренированную в любовных содроганиях, и, обливаясь потом в требовательных объятиях, из последних сил борешься за свою мужскую честь. Первый поцелуй должен быть легким и загадочным, ничем не намекающим на суровую реальность биологического соития, он должен быть сорван, как роза в городском саду, даже если ты и заплатил за это сторожу со свистком. Наконец, он должен быть свеж и ароматен, а если он пахнет мятной жевательной резинкой, это – конец, и читатель закроет твой роман на первой же странице. (Не забыть!) Итак, я сидел и, мечтая о глотке «амораловки», с ненавистью перебирал в уме самые разные первые фразы, десятки, сотни фраз. Самая короткая состояла из одного-единственного междометия, самая длинная – из восьмидесяти трех слов, образовавших длиннющее сложносочиненное предложение с гроздью подчиненных, свисавших, как аксельбанты из-под эполета. Все они были невыразимо отвратительны и бездарны. Я уже подумывал о том, чтобы начать роман с фразы о знаменитой амазонке, скакавшей по аллеям Булонского леса, но тут в мою дверь позвонили. Я бросился отпирать, надеясь, что это – гонец от Арнольда, но это был всего лишь шофер горынинской служебной машины.

– Поехали!

– Куда?

– Туда.

– Зачем?

– Велели.

…В зале вылета международного аэропорта было пустынно и торжественно, как в культовом сооружении. Немногие вылетающие, одетые в неповторимо импортные плащи и несущие в руках дорогие кожаные чемоданчики, раскланивались при встрече, словно добрые знакомые. И неудивительно: они были той особой привилегированной кастой, которую я назвал бы «регулярно выезжающими». Большинство из них состояли в дружеских, а то и в родственных отношениях. Я вообще заметил, что чаще всего привилегии передаются половым путем. По-овечьи сбившаяся вокруг своего обшарпанного багажа какая-то случайная рабоче-крестьянская делегация взирала на все это благолепие со священным ужасом. Руководитель группы, явно принадлежавший к могущественной касте «регулярно выезжающих», брезгливо раздавал им красные туристические загранпаспорта, а они разглядывали их с глупым любопытством. Должно быть, беспаспортный колхозный паренек, отправлявшийся в город учиться на комбайнера, так же рассматривал выданный ему в сельсовете серпасто-молоткастый документ. Разве можно было в ту минуту поверить, что всему этому незыблемому благочинству оставалось жить год-полтора и что скоро на священных плитах аэропорта будут вповалку спать, как на Ярославском вокзале, сотни вылетающих за рубеж на постоянное жительство, за товаром или просто проветриться? Разве можно было поверить, что каста «регулярно выезжающих» исчезнет, сгинет, попросту растворится, как природные римляне растворились в ордах вольноотпущенного сброда!..

Они, все пятеро, стояли возле таможенной стойки с табличкой: