…Ольга Эммануэлевна Кипяткова жила в высотном здании на Котельнической набережной. В каком году она родилась, никто не мог сказать достоверно, но Блока и Есенина, если заходил разговор, Кипяткова называла соответственно – Саша и Сережа. От тех времен остался ее знаменитый портрет «Девушка в красной косынке» кисти Альтмана. Однако несмотря на красную косынку и членство в РКСМ, она прилично знала латынь и блестяще – французский. Все это наводило на мысль, что образование Ольга Эммануэлевна получила как минимум в гимназии. Известно также, что ее четвертый муж, знаменитый поэт-баталист и адъютант командарма Тятина, был репрессирован. Именно тогда она написала и опубликовала в «Правде» известные стихи:

Мы делили с тобой наслаждения, Сообща упивались борьбой, Но идейные заблуждения Не могу разделить я с тобой!

Однако звездный час Ольги Эммануэлевны наступил вскоре после войны, когда Андре Жид, приехав в Москву, добился встречи со Сталиным, чтобы уговорить его дать некоторые послабления советским гомосексуалистам. Ее на эту встречу пригласили в качестве переводчицы, потому что штатные сотрудники французского отдела МИДа оказались лексически неподготовленными к такому шекотливому разговору. Как известно, Сталин мягко, но твердо отверг домогательства Андре Жида, но бойкую миловидную поэтессу заметил и даже на прощанье подарил свой «Краткий курс» с теплой двусмысленной надписью. Об этом стало широко известно, а в писательских кругах установилось твердое мнение о больших связях Кипятковой наверху. И когда она, споря с писательским начальством, говорила: «А вот мы сейчас спросим у…» (далее следовали имя и отчество текущего государственного лидера) и бросалась к «вертушке», секретари гурьбой оттесняли ее от опасного телефона, уверяя, что по такому пустяковому вопросу не стоит тревожить небожителя и что все они решат в своем профессиональном кругу. Решат, разумеется, положительно!

Пользовалась Ольга Эммануэлевна своими баснословными связями в правительстве и в сугубо личных целях. Так, одну смазливую поэтесску, отбившую у нее статного и перспективного прозаика, она погубила совершенно изощренным образом. Та пришла на партсобрание в парике, а парики тогда у нас в Отечестве были еще в диковинку и стоили больших денег. Так вот, Кипяткова обвинила ее чуть ли не в злостном глумлении над руководством страны, представленном в ту пору, как на грех, исключительно лысыми, лысеющими и облысевающими мужчинами. Несчастная модница пыталась оправдываться, но лишь до тех пор, пока в «Правде» не появились стихи Ольги Эммануэлевны:

Когда страна, в труде изнемогая, Меняет русло вековой реки, Тебя интересует жизнь другая:

Мужчины, маникюры, парики…

Испуганный перспективный прозаик поэтесску тут же бросил, и та вскоре исчезла с литературного небосклона, мелькнув париком, как случайная комета. Но шло время, и обстоятельства смягчили Ольгу Эммануэлевну, тем более что год от года поддерживать свою женскую очевидность становилось все труднее: была засунута в дальний угол шифоньера знаменитая красная косынка, появились и платья с глубоким декольте, и маникюр, и французские духи, и даже – парик. Надо отметить, что на ошибках своих Ольга Эммануэлевна никогда не настаивала и умела сознаться в былых заблуждениях как с трибуны, так и в стихах, за что ее, собственно говоря, всегда и ценили:

Висит в шкафу походная шинель.

И красная косынка позабыта.

Ношу парик, использую «Шанель» – Свидетельства налаженного быта!

В общем, Кипяткова всегда шла в ногу с эпохой. Что ж поделаешь, если мужчины так переменчивы: сегодня их привлекает в женщине алая косынка, а через сорок лет – парик и призывный запах глумливой парижской парфюмерии.

Открывшая нам дверь Ольга Эммануэлевна была одета в черное, расшитое золотыми дракончиками кимоно, которое непрестанно распахивалось и обнажало мумифицированную ножку. Кроме того, на ней был роскошный кудлатый рыжий парик, а лицо свидетельствовало о том, что косметика может почти все.

– Ну вот и вы! – радостно воскликнула она и протянула руку, унизанную колечками, перстеньками, браслетиками, каждый из которых мог во времена ее молодости стать поводом для серьезнейшего разбирательства на заседании партячейки.

– Вот и мы! – Я почтительно наклонился и поцеловал сухую ручку, но так, чтобы губы чмокнули мой собственный большой палец, при этом я незаметно ткнул Витька в бок локтем, и он протянул хозяйке предусмотрительно купленный мною букет гвоздик.

– О! – застонала она, погрузив лицо в букет, и алые цветы сразу поседели от пудры.

Просторный холл был завешан фотографическими и живописными портретами мужчин, среди которых встречались и знаменитости.

– А теперь к столу! – голосом капризной гимназистки объявила Ольга Эммануэлевна.

Стол был накрыт на три персоны. Посредине стояло серебряное блюдо с несколькими ломтиками сыра и пучком зелени, которым даже Дюймовочка не смогла бы прикрыть наготу. Имелось еще несколько кусочков ветчины. И все. После такого обеда комнатная мышь по-собачьи взвыла бы от голода!

– Рассаживайтесь! Вы, должно быть, страшно голодны? Настоящие мужчины всегда страшно голодны!

– Скорее да, чем нет, – по моей подсказке молвил Витек и поглядел на меня с благодарностью за предусмотрительно плотный обед в ЦДЛ.

Я ему ответил взглядом, означавшим: «Вот видишь, важно во всем слушаться старших». Мы сели.

– Ах, я совсем забыла про вино! – вскрикнула хозяйка и умчалась на кухню движением агонизирующей газели.

– Совсем бабушка с глузду съехала! – глядя ей вслед, буркнул Витек.

– Умри! – цыкнул я.

– О'кей – сказал Патрикей.

Ольга Эммануэлевна вернулась с бутылкой дешевого сухого вина под пластмассовой пробкой – такое даже умирающие с перепою ханыги покупают только в самых безвыходных случаях.

– Требуется мужская сила! – прожеманничала она. Витек взял бутылку, ловко поддел пробку зубом и профессионально разлил вино по старинным хрустальным бокалам одним непрерывным движением, не уронив на скатерть ни капли.

– О, вы волшебник! – захлопала в иссохшие ладошки Ольга Эммануэлевна.

– Вы можете выступать в цирке!

– Отнюдь! – с достоинством и без всякой подсказки ответил Витек.

Я с грустным предчувствием подумал о том, что Акашин, как всякое талантливое произведение, начинает жить своей собственной, отдельной от автора жизнью. Мы выпили. Взяли по кусочку ветчины, и начался обед, скорее похожий на микрохирургическую операцию, осуществляемую по какой-то странной необходимости огромными серебряными старинными ножами и вилками, наверное фамильными. Хотя возможен и другой вариант. Один из мужей Ольги Эммануэлевны, поэт-пролеткультовец, служил в ЧК в отделе реквизиций. Погиб он страшно: замешкался у стены, расставляя очередную группу приговоренных, и его по ошибке застрелили свои же. В истории поэзии он остался знаменитыми строчками:

Двум сладострастьям охладелым Уже не нужен бред строки – Так вышибает парабеллум Белогвардейские мозги…

Хотя, возможно, столовая утварь досталась Кипятковой от ее второго мужа – богатого нэпмана, которого она, уличив в неверности, сама отвела в ЧК, где, кстати, и познакомилась со своим третьим мужем и откуда второй муж, разумеется, уже не вернулся. Впрочем, за последовательность ее мужей я не ручаюсь…

– О чем ваш роман? – мелко пережевывая, спросила она.

Витек посмотрел на меня вопросительно.

– О любви… – сказал я.

– Большой?

– Конечно.

– Дайте, дайте!

Я сходил в прихожую, достал из портфеля папку и принес ей.

– «В чашу», – прочитала она, нежно поглаживая картон сухими ручками.

– «В чашу»… Почему «В чашу»? Это знак?

– Вы меня об этом спрашиваете? – строго по инструкции удивился Витек.

– Ну конечно, глупый вопрос, – согласилась она. – Разве можно сказать, откуда приходит к нам вдохновение. «В чашу»… А может быть, вы – гедонист?

– Скорее да, чем нет, – ответил Витек, глянув на мой левый большой палец.

– Жизнь так мимолетна, что единственное утешение – длинные романы, – грустно произнесла Кипяткова. – Не так ли?

– Вестимо, – сказали мы с Акашиным одновременно.

– Вы мне прочтете кусочек? – Она начала развязывать тесемки.

– Обоюдно, – ответил Витек согласно указанию и тревожно пнул меня ногой под столом.

– Конечно, конечно… – закивала Кипяткова. – Я сейчас пишу воспоминания о Маяковском. Вообразите, ведь он звонил мне в тот роковой день. Звал… А я, глупенькая, тогда увлекалась совсем другим молодым человеком. Не поехала. В результате он умер на руках этой потаскушки Полонской. Не могу себе до сих пор простить!

– Трансцендентально, – посочувствовал Витек не без моей помощи.

– Да, в судьбе много трансцендентального… Я всегда верила в хиромантию, даже когда инструктором агитпропа работала. Посмотрите, какой у меня Венерин бугорок! – и она продемонстрировала нам свою пергаментную ладошку.

– Потрясающе! – воскликнул я. – А какая линия жизни!

– Короткая линия жизни! – пожаловалась она. – А как, Виктор, вы относитесь к Блаватской?

Я невзначай шевельнул правым указательным пальцем.

– Амбивалентно, – молвил он.

– Вы очень образованный юноша. Где вы учились?

– Вы меня об этом спрашиваете? – самостоятельно ответил Витек.

– Ах, ну конечно! – засмеялась она. – Что есть книжная мудрость по сравнению с внутренним знанием?

– Вы обещали почитать воспоминания! – встрял я, сообразив, что Акашин готов своевольно вывалить слово, значащееся в «Золотом минимуме» под цифрой «6».

– Ах, я и забыла! – воскликнула она, завязала тесемки и положила папку на край стола. – Сейчас принесу…

Она встала, кокетливо прикрыла грудь отворотами кимоно и ушла в другую комнату.

– Ты охренел?! – шепотом набросился на меня Витек. – Что я буду читать?

– Не бойся – до этого не дойдет!

– А до чего дойдет? – осунулся Акашин.

– Трудно сказать…

– Нет, ты скажи!

– Всякое бывает…

– Я тебе не трупоед какой-нибудь! – возмутился мой воспитанник.

– Ладно, – сжалился я, – если что, скажешь, дал обет не прикасаться к женщинам, пока не напишешь своей главной книги. Должна поверить: ей всякие в жизни попадались.

– А зачем эта старая бетономешалка нам вообще нужна?

– Понимаешь, у нее комплекс – каждого мужчину, который ей понравился, она тут же объявляет гением. Это психология. Как бы тебе попонятнее объяснить…

– Чего тут объяснять-то! Знаю: вот у моей наумихи хахаль – пьянь пьянью, алконавт. А она всем говорит: Жоржик в рот не берет! Чтоб перед людьми не стыдно было!

– Вот! Точно. Если ты ей понравишься – завтра вся Москва будет знать, что ты – гений.

– О чем это вы шушукаетесь? – кокетливо спросила Кипяткова, входя в комнату. В руках у нее было несколько машинописных страничек.

– О вечной женственности! – галантно сообщил я.

– Ах, шалуны! Вот я принесла. Но сначала – чай. Виктор, помогите мне!

Я кивнул, и Витек отправился следом за ней на кухню. Вскоре оттуда донеслось позвякиванье посуды и поощрительный хохоток, какой обычно издает, если верить классике, прихваченная в темном коридоре озорная горничная. Они вернулись: Витек тащил поднос с чайником и чашками, она – блюдечко с пирогом, по размеру напоминающим помет колибри.

– Виктор, вы трудно пишете? – пригубив чай, спросила она.

– Гении – волы, – скосив глаза на мой левый мизинец, молвил Витек.

– А я, вообразите, после каждой страницы чувствую себя, как после ночи любви с кем-то огромным и ненасытным.

– Обоюдно, – отозвался Витек, кисло среагировав на мой содрогнувшийся палец.

Лексикон явно пошел по второму кругу, и с разговорами надо было заканчивать.

– Вы обещали почитать! – напомнил я.

– Да-да, пойдемте в спальню! Я, как Пушкин, пишу всегда в спальне. Я вас не шокирую?

– Нет, спальня – это лучшее из всего, что изобрело человечество! – заметил я.

– Это из Уайльда?

– Я всего-навсего цитирую роман Виктора.

– О! Ну так пойдемте.

– Ольга Эммануэлевна, – обратился я. – Вы очень обидитесь, если я покину вас и поручу моего друга вашим заботам?

– Страшно обижусь! – ответила она голосом, дрогнувшим от радостного старушечьего предчувствия.

– Не обижайтесь! У меня встреча с директором «Советского писателя». Они хотят издать роман…

– Ну что с вами поделаешь! Придется нам с Витенькой побыть тет-а-тет…

– Я думаю, это пойдет Виктору на пользу, – кивнул я.

– Не вари козленочка в молоке бабушки его! – самостоятельно взмолился бедный Витек.

Я незаметно показал ему кулак. Мы встали. Хозяйка пошла проводить меня к двери, а Акашин бросил взгляд, каким смертник проводил бы своего сокамерника, которому вдруг вышло помилование. На пороге, протягивая для поцелуя руку, Кипяткова вдруг с тревогой спросила:

– А ваш молодой друг случайно не женоненавистник?

– Нет, он – женоненасытник…

– Ах, шалун! – она засмеялась, обнажив ровные белые зубы из довоенного фарфора. – Можно я использую это словечко в моих воспоминаниях о Гумилеве?

– Вам можно все! – воскликнул я и, манерно склонившись, поцеловал ее ручку.

По линиям этой руки, наверное, можно было изучать всю бурную, грешную и прекрасную историю двадцатого века.