Они с Жефом были одни. Негр повар во дворе чистил овощи. Рене спала наверху, раскрыв дверь на деревянную галерею, чтобы стало немного прохладнее.

Было всего девять утра, но Мишель уже вернулся из города, весь взмок, и над губой его выступили капельки пота. Играя платком, он небрежно расхаживал взад и вперед по кафе, погруженному в синеватые тени, иногда присаживаясь на край стола или на секунду приближаясь к одному из мурлычащих вентиляторов.

Жеф за стойкой протирал рюмки и фужеры, полировал зеркала.

Атмосфера в помещении была пропитана какой-то вялостью, расслабленностью, которые Мишель всегда так любил. Мужчины спокойно беседовали, прерывая разговор длинными паузами. Побывавший у парикмахера, Мишель с удовлетворением рассматривал свое отражение в зеркалах, висевших над красными диванчиками вокруг всего зала. Далекий шум порта едва доносился сюда, а ближний — города — свидетельствовал о том, что все здесь погружено в дремоту, улицы же отданы в распоряжение заключенных, которые под надзором жандарма убирают помойки.

— Медсестра по-прежнему у него? — спросил Жеф.

— Она ночует в доме. Еще я заметил утром на веранде квартеронку, занятую хозяйством.

Подышав на фужеры для шампанского, Жеф с притворным безразличием пробормотал:

— Может, он действительно болен?

Мишель прекрасно знал, что его собеседник внимательно наблюдает за ним. Вернувшись из Панамы всего три дня назад, он, подобно человеку, оказавшемуся в чужой постели, тщетно пытался занять в доме Жефа удобное для себя место.

Все были с ним очень милы, считая членом их маленькой компании. Быть может, некоторые, такие недальновидные люди, как Фред и Жюльен, были даже искренни. Казалось, Ник тоже проявил сердечность, первым предложив перейти на «ты».

И тем не менее Мишель чувствовал себя не в своей тарелке. Он был неприятно удивлен в первый день, увидев, что Фершо не разыскивает его. Самолюбие его было уязвлено, и он послал Голландца Суску пошататься вокруг дома Со своим обычным безразличием Голландец сообщил, что старик, по-видимому, болен, потому что на веранде он заметил медсестру в голубой наколке.

Мишель был уверен, что Жеф, как обычно, наблюдает за ним Но теперь в его взгляде было что-то неприятное: бельгиец посматривал на него так же, как и Фершо.

Впрочем, не совсем так. Взгляд Фершо с самого начала был полон волнения, иногда в нем мелькала улыбка, если только вообще можно было говорить об улыбке у Фершо! «Человек из Убанги» узнавал в секретаре свои черты в молодости.

Но было между ними и что-то общее. Как и Фершо, Жеф был неразговорчив, с явным пренебрежением относился к социальным условностям. Оба они испытывали полное безразличие к одежде, словно нарочно стараясь выглядеть грязными, вызывающими отвращение, дыша прямо в лицо собеседнику.

— Теперь ты даже из вежливости не сможешь отступить!

Они оба не отличались особой вежливостью. Не говорили «здравствуйте» или «доброй ночи». Иной раз Жеф жал руки, в другой — и не думал обращать внимание на человека, который сидел у него добрый час. Изредка в кафе заходили приезжие.

— Официант! — звал кто-либо из них.

И Жеф с тряпкой в руке, со спущенными на животе, вот-вот готовыми упасть брюками бросал им:

— Тут нет официанта!

— А кто обслуживает? Можно у вас поесть?

— Нет.

— Но ведь это ресторан?

Клиент косился на занятые столики, вдыхая аромат вкусной еды, доносящийся из кухни. Жеф не отвечал, даже не смотрел в сторону пришедших, ходил взад-вперед на опухших ногах, раскачиваясь, как медведь.

— Так есть здесь кто-нибудь? — нетерпеливо вздыхал клиент.

— Вам же сказали — нет.

— Значит, здесь нельзя поесть?

— Нет. Я уже сказал вам — нет.

Разве Фершо не поступал точно так же? Быть может, в действиях Жефа было больше позы. Поэтому он не мог сдержать ликующей улыбки, подмигивая своим.

Как и Фершо, он тоже держал Мишеля на коротком поводке. Сейчас он позволял ему прохаживаться по кафе. В своей безупречной белой паре (Мишель ежедневно надевал свежий костюм), в синем в горошек галстуке и белых замшевых туфлях, придававших легкость походке, он распространял запах лосьона. Свеженаманикюренные ногти отливали блеском. Он казался непринужденным, удовлетворенным своим отражением в зеркалах, и тем не менее его не оставляло чувство неловкости, от которого никак не удавалось освободиться.

Он не уходил нарочно. Ему нужно было объясниться с Жефом. Пусть тот раз и навсегда скажет ему, что думает. Тогда посмотрим.

— Ты чем-то обеспокоен?

Мишель вздрогнул, словно Жеф угадал его мысли.

— Что вы сказали?

— Ты обеспокоен тем, что старик не скулит под дверью и не умоляет тебя вернуться к нему?

Это было так — и не совсем так. Но Жеф сбил его с толку. Хотя и не слишком.

— По мне это одно и то же, — возразил он.

— Что значит «одно и то же»?

— А то, как он себя ведет. Старик хитер, как обезьяна. Он понял, что скулить под дверью бесполезно. Тогда он решил пойти козырем… Вызвал медсестру, словно действительно болен. Весь день лежит на веранде, нанял прислугу. Всю квартиру перевернул вверх дном, и…

— И ты психуешь!

— Нет.

Мишель лгал. Он действительно психовал. Ему хотелось узнать правду. Утром, стараясь, чтобы его не увидели, он несколько раз прошелся вдоль бульвара по тротуару со стороны негритянского квартала. И издалека понаблюдал за верандой. Он заметил ходившую туда-сюда медсестру, которую Фершо пригласил из американского госпиталя в Кристобале.

Как это было не похоже на старого каймана! Каким несчастным он должен был себя чувствовать в компании двух женщин!

— Знаешь, что мне не нравится в тебе, малыш? Ты неискренен.

Мишель увидел в зеркале, что покраснел, как рак.

С этой способностью краснеть, как во времена, когда он лгал матери, ему так и не удалось справиться. Однако это вполне согласовывалось с выражением искренности, почти наивности, которые были на его лице, когда он того хотел. Например, когда заплакал в каюте м-с Лэмпсон.

В такие минуты он был обезоруживающе искренен. М-с Лэмпсон попалась на удочку и так разволновалась, что сама едва не зарыдала.

Жефа провести было труднее. Однако он произнес слова, которых Мишель ждал от него. Теперь было ясно, отчего, несмотря на все его усилия, они отказывались впустить его в свой круг: он был неискренен.

Ему была достаточно хорошо известна манера Жефа и его приятелей выражать свои мысли, чтобы должным образом оценить смысл каждого слова. Речь шла не об искренности во время разговора. То же слово Жеф употреблял и в другом значении. Он мог бы, например, сказать, что Мишель не отличается прямотой характера, что ему нельзя доверять и что он способен, вопреки чужим и своим собственным интересам, идти извилистым путем.

— Почему это я неискренен?

— Разве сам не знаешь?

— Потому что бросил старика?

Неужели Жеф, непременный участник всех грязных махинаций в Колоне, станет упрекать его за отсутствие благодарности к патрону, которого сам называл старым кайманом? Или за отсутствии сердечности?

— Я говорю, что ты неискренен, потому что ты неискренен. Скажем, сейчас ты сам не знаешь, на какой ноге танцевать. Ты пришел к нам, потому что не к кому было идти. Но ты неискренен с нами. Наступит день, когда ты станешь говорить о нас те же гадости, какие говоришь о своем патроне.

— Я не говорю гадостей.

— Но ты же оставил его подыхать одного.

— У него достаточно сил, чтобы справиться и без моей помощи.

На мгновение его пронзила неожиданная мысль. Ему показалось, что хитрый великан сам вызвал его на объяснение, и теперь, затеяв разговор о Фершо, вел игру в нужном направлении Всю жизнь он попадал в подобные ситуации. Интуиция его не обманывала, но он отказывался прислушаться к ней, увлекаемый собственным темпераментом, а может быть, но молодости лет — Если бы вы его знали..

— Обрати внимание, я ни о чем тебя не спрашиваю.

Жеф презирал его — Мишель был совершенно уверен.

И именно это больше всего мучило его Подобно Фершо, тот обнаружил у него неприятные черты характера. Но Фершо не демонстрировал свое презрение, а лишь становился печален.

Теперь Мишель еще лучше понял, что общего было между этими двумя людьми: оба отличались прозорливостью, холодной прозорливостью, и видели его нутро, обнаруживая вещи, которые Мишель хотел бы скрыть. И тем самым походили на его мать, которая не давала спуску, уличив сына в неблаговидных поступках.

Красный от стыда, он непременно хотел оправдаться, любой ценой завоевать уважение бывшего каторжника.

— Я уверен, вы способны хранить тайну…

— Ты так думаешь? — насмешливо спросил тот, размещая разноцветные флажки в фужерах для шампанского на полках.

— Знаете ли вы, кто такой этот, как вы его называете, старый кайман? Это Дьедонне Фершо.

На какое-то мгновение рука Жефа замерла, но ненадолго. Освободившись от трех американских флажков, он обернулся:

— Великий Фершо?

Его слова пришлись не по душе Мишелю. Величие Фершо как бы подчеркивало его собственную незначительность. Неужто его станут попрекать тем, что он дурно обошелся с таким человеком?

Жеф задумался. Мысли его витали далеко. Он словно позабыл о своем собеседнике. С его вялых губ слетело привычное для него слово:

— Вот дерьмо!

Но адресовано оно было не Мишелю, ни тем более Фершо. Даже напротив. Оно имело отношение к жизни, к судьбе.

Жеф был действительно потрясен открытием. Он машинально налил себе спиртного и залпом проглотил его, вытерев губы грязной тряпкой.

— Как же получилось, что ты с ним?

Как удалось Мишелю связать свою судьбу с великим Фершо? Вот что его интересовало.

— Я в последнее время был его секретарем во Франции. Не знаю, следили ли вы за делом?

— По газетам.

— Он ни за что не хотел уступать. Брат посоветовал ему уехать в Латинскую Америку, куда заранее перевел деньги.

Говоря так, Мишель пытался защитить себя.

— Я думаю, его гордыня…

— Ты о чем?

— Я думаю, его гордыня оказалась сильнее. Но разразилась катастрофа. Было возбуждено уголовное дело.

Брат покончил с собой. И вот однажды ночью в Дюнкерке…

— Он увез тебя с собой?

Жеф смотрел ему прямо в глаза с каким-то непонятным выражением. Похоже, в его взгляде был гнев.

— Он спросил, хочу ли я ехать с ним. Он был одинок и несчастен…

— Шутишь!

— Уверяю вас. Конечно, может показаться, что такой человек, как он… Но я знаю его, наверное, я один знаю его. Мне неизвестно, как он вел себя в Африке. Крах состарил его. Он почти умолял меня…

— Вот дерьмо! — повторил Жеф.

Ну и дерьмо же эта судьба, если она толкает такого человека, как Фершо, заискивать перед Мишелем, чтобы тот остался с ним! Жеф не стал щадить его. Он словно решил выпотрошить его до конца.

— У него еще были деньги?

Это означало, что его хотят обвинить в том, будто он последовал за патроном из корысти. Так ли все было на самом деле? Не совсем. Но ему все равно никто не поверит.

— У него осталось около пяти миллионов да бриллианты, мешочек с неограненными бриллиантами. Их украли во время переезда. Мы сели на испанское грузовое судно, направлявшееся в Карибское море. Капитан явно рылся в наших вещах. Уверен, что он…

— Во всяком случае, не ты. Дальше?

— Мы месяц прятались в Тенерифе, затем на греческом судне добрались до Рио-де-Жанейро. Как раз в тот момент начался процесс. Но судили его не за финансовые дела — таких обвинений ему не предъявляли вообще.

В суде присяжных слушалось дело об убийстве трех негров. Вы в курсе?

Жеф лишь пожал плечами. Конечно, он был в курсе!

Мог ли кто лучше него понять эту историю?

— Постепенно шумиха стихла. Враги братьев Фершо, возбудившие дело, или те, кто подталкивал колесо, добились того, чего хотели. Компании были переданы под опеку управляющего. В настоящий момент они вполне процветают. Суд присяжных, однако, не признал его права на защиту, но согласился признать смягчающие обстоятельства. Таким образом, Дьедонне Фершо приговорили заочно лишь к пяти годам каторжных работ.

На губах Жефа промелькнула улыбка. Возможно, ему вспомнилось, как он сам стоял перед судом присяжных.

— На Тенерифе мы купили подложные документы.

Отныне Фершо стал господином Луи. На его имя брат поместил крупную сумму в частном банке Монтевидео.

Вот тут-то и начались всякие неприятности.

Это было, вероятно, самое трудное время с тех пор, как Фершо бежал из Франции. В Монтевидео он думал, что без труда вступит во владение своими деньгами. Но банкиры стали чинить различные препятствия. Вмешались деловые круги. Каждый день их тешили новыми надеждами, и каждый день они сталкивались с очередными препонами.

Французское правительство не знало, где он находится, но не посчитало нужным объявить розыск. Впрочем, оно отнюдь не стремилось увидеть его снова во Франции для отбытия наказания.

— В течение многих месяцев они всячески морочили нам голову…

— Знаю я таких людей! — проворчал Жеф.

— Потом, убедившись, что Фершо стоит на своем, прибегли к другому средству.

— Еще бы!

Сделать это было нетрудно. В маленьких газетках Уругвая стали распространять слух, будто в стране скрывается осужденный французским судом человек. Два-три раза приходила полиция проверить документы обоих.

Их предупреждали. Фершо понял, что, если будет упрямиться, с ним быстро расправятся, и тогда французское правосудие будет обязано потребовать его выдачи.

Так они оказались сначала в Панаме, а потом в Колоне.

Не теряя нити разговора, Жеф лаконично спросил:

— Сколько?

— Что — сколько?

— Сколько у него осталось?

— Около миллиона. Он много потерял там. Его потрошили все — юристы, дельцы.

В кафе все стихло. Вернувшийся на кухню негр разжигал печь, и через приоткрытую дверь потянуло дымком. Машинально наполнив рюмки, Жеф подвинул одну Мишелю. Они выпили, не чокнувшись, не сказав ни слова.

— Но чего вы никогда не поймете…

Мишель снова пытался защищаться. Фершо — это Фершо, пусть так! И он необыкновенный человек, рядом с которым Жеф выглядит пигмеем.

— Я не утверждаю, что он безумен, нет…

— Продолжай.

— Но он стал настоящим маньяком. Ужасно боится оставаться один, хотя по-прежнему не терпит рядом новых лиц. Даже негру, который занимается у нас хозяйством, не разрешает ночевать в квартире. От меня требует, чтобы я был рядом с утра до вечера и с вечера до утра.

Едва я хочу выйти, как он начинает изображать сердечный приступ. Он хитер, как обезьяна. Или же заводит разговор, словно с сыном, если бы тот был у него.

Глаза Жефа по-прежнему не отрывались от него, и Мишель не знал, куда спрятать свои.

— Он болен не больше меня. Еще сто лет проживет.

— А миллион растает.

— Что?

— Я говорю — миллион растает.

— Вы думаете, что я из-за денег…

— Я ни о чем не думаю, малыш. Однако, видишь ли…

Он смолк.

— Так что — однако?

— Ничего.

Жеф предпочел промолчать. Может быть, ему еще не все было ясно. На его лице появилось то же выражение печали, которое бывало у Фершо, но не сентиментальное, а более отстраненное, беспричинное.

— Если бы я был уверен, что он действительно болен… Так нет же! Это не так. Я чувствую — он играет комедию, но не желает унизиться, чтобы прийти за мной сюда. Наверняка решил, что, заметив в доме медсестру, я тотчас примчусь к нему.

Почему Жеф даже не попытался успокоить его хоть словом? Мишель ждал от него только этого. Бельгийцу достаточно было сказать:

— Ты прав.

Или:

— Я тебя понимаю.

Но он молчал. Покачиваясь, прошелся по кафе, чтобы заглянуть в кастрюли.

Правильно ли поступил Мишель, рассказав все? Но Жеф о нем совсем забыл, и он не знал, что теперь делать.

Еще раз взглянув на себя в зеркало и поправив галстук, он пошел вверх по лестнице.

Рене вернулась не поздно, потому что пассажиров в Колоне не оказалось, а экипажи грузовых судов не заходили в «Атлантик». Набросив пеньюар, она стояла у закрытого жалюзи окна.

— О чем вы так долго разговаривали?

— Так, поболтали.

Это ее не убедило. Их долгий, смутно доносившийся разговор, напоминавший жужжание больших мух, заинтриговал ее. Ей ведь было известно, что Жеф не любит Мишеля, и она наверняка знала все, что говорили за его спиной.

— У тебя усталый вид.

— Нет.

Все вышло не так, как ему хотелось, и он был раздосадован. Но на что он рассчитывал? Прежде всякое принуждение со стороны Фершо вызывало у него одно раздражение. И он воспользовался первой же возможностью, чтобы от него освободиться. Возможно, во время их стычки в «Атлантике» он еще не отдавал себе отчета в этом. И не удержался тогда от того, чтобы не покрасоваться перед американкой и Рене. Но разве Рене, улыбаясь и, казалось, поощряя его, не стала теперь якорем спасения?

Живя у Фершо, он стоял на месте. А ему хотелось идти вперед. Он знал, в какой мир желал попасть, — мир м-с Лэмпсон и обитателей вилл Кристобаля, мир «Вашингтона», теннисных турниров и чемпионатов по бриджу и поло.

Для того чтобы открыть свои козыри, ему нужно было время, несколько недель, не больше… За три дня он отправил авиапочтой четыре длинных письма м-с Лэмпсон. Он был уверен в себе. Почти уверен.

Так неужели его не могли пока оставить в покое!

— Ты чем-то раздражен? Жеф сказал тебе что-то неприятное? Ты ведь знаешь его. Он делает это нарочно. Да и ведет себя одинаково со всеми. Не обращай внимания.

— Не в этом дело.

— А в чем?

Он присел на край разобранной постели. Стоя у зеркала, Рене причесывалась.

— Мне надо чем-то заняться, — сказал он наконец, вынимая сигарету.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я не желаю жить вот так.

Конечно, она его поняла. И, стараясь быть ласковой, спросила:

— Ты несчастлив?

— Напротив. Ты такая милая.

С ней было хорошо: ни тому ни другому не требовалось говорить о любви. Они нравились друг другу. Им было хорошо вместе. Но ни одному из них и в голову не могло прийти, что это навсегда.

— Напрасно ты волнуешься. Потерпи. Относись, спокойно к тому, что говорит Жеф.

И продолжала, держа шпильки в зубах:

— Ты ведь не такой, как все они. Они это чувствуют.

И стесняются.

Да, она была милая, делала все от нее зависящее, чтобы придать ему самоуверенности, но не знала всего.

Разумеется, он был не такой, как они. Жеф дал ему это почувствовать довольно грубо. Только разница, на которую тот указывал, была со знаком минус, а не плюс.

— И все же я поищу работу.

Но это было не так-то просто. И он сам это знал. По крайней мере для него работы не было. Не мог же он поступить продавцом или служащим в магазин! Ему ничего не оставалось, как только искать что-то вокруг порта или в кафе, по примеру бедняги, которого прозвали Профессором.

Это был высокий худой парень, вероятно, туберкулезник, очень образованный, приехавший однажды в Кристобаль с богатой бразильской семьей, в которой служил воспитателем детей. Бразильская семья уехала дальше.

Говорили, что Профессор отстал от судна. Так или иначе, он остался здесь. Мишель подозревал, что тот поступил так нарочно, испытывая отвращение к жизни, которая ждала его в доме богатого кофейного плантатора.

Иногда его можно было увидеть у Жефа. Но недолгое Он знал всех, со всеми здоровался, охотно выпивал рюмку, но ни с кем не сближался, был всегда один, вел жалкую и трудную жизнь.

Как только прибывало судно, он среди первых поднимался на борт, расталкивая локтями местных, предлагающих свои товары.

Одевался Профессор, как пассажиры. Выглядел порядочным, очень застенчивым молодым человеком. Он носил очки с толстыми стеклами, которые вынужден был снимать, чтобы протереть красные глаза. Он очень потел, его руки, в которых он вечно держал платок, всегда были влажные.

В отличие от ему подобных, которые встречаются в любом порту. Профессор не пил. Стюарды его знали, им было известно, что он говорит на четырех или пяти языках и честен. Поэтому его представляли кому-нибудь одному или группе пассажиров. Он водил их по магазинам и улицам, показывал город, советовал, где что купить, причем делал это серьезно, со знанием дела, немного стесняясь, словно выполнял ответственную работу.

Все это неизменно заканчивалось в ночном кабаре, где он скромно сидел на своем месте, пока клиенты веселились до упаду.

Поначалу он никак не решался брать проценты с тех женщин, которых по его совету приглашали за столик, или когда водил кого-то в особый квартал. Но постепенно привык.

Бывало, что он хорошо зарабатывал, и тогда исчезал.

Сначала думали, что он ездит в Панаму или еще куда-то к любовнице. Но все оказалось куда проще. Он запирался у себя в доме в негритянском квартале, и его редкие гости с удивлением обнаруживали горы книг, даже на полу.

Вот о нем-то и подумала Рене, когда Мишель объявил, что хочет поискать работу.

— Видишь ли, Мишель, — мягко сказала она, — я думаю, ты напрасно вечно недоволен настоящим. Сейчас нам обоим хорошо вместе. Мне было бы жаль, уверяю тебя, если бы я осталась одна. Держу пари, что ты опять бродил около дома бывшего хозяина.

— У меня нет никакого желания вернуться к нему.

— Так в чем дело?

Она не могла понять его. Ни Рене, ни Жеф, ни даже Фершо не понимали его. Лина тоже. Что касается матери, которая считала, что хорошо его знает, то она и представить себе не могла, какой он на самом деле.

Каждый видел только какую-то одну черту его характера, и только ее. По мнению матери, он был способен на все ради достижения своей цели, то есть лгать, лукавить, даже красть. Однако это было совсем не главное!

Лина, скажем, восторгалась его жизнестойкостью и не могла перед ним устоять, когда он был нежен и внимателен. А он умел быть нежен. Лина убедилась в этом. Нежен и жесток — и это она тоже знала. Но прощала. Была готова все простить за одну милую гримаску.

Мнение Жефа отличалось значительной определенностью: Мишель был ненадежным человеком. Как он выразился? Неискренним…

Рене просто не пыталась серьезно во всем разобраться. Мишель был красивый парень. Он был ласков с ней.

Часто — предупредителен. Был лучше воспитан, чем другие клиенты Жефа, проявлял деликатность, о которой те понятия не имели. Но она понимала, что он лишь стороной пройдет по ее жизни и двинется дальше. Она не знала, куда, но догадывалась, что далеко.

Почему же было не воспользоваться настоящим?

Она обняла его за шею. В ее движении было что-то материнское.

— Послушай. У нас есть немного денег. Хочешь, съездим на несколько дней в Панаму? Развлечешься.

— Нет.

— Из-за старика?

Ну вот, опять она нечаянно его задела.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего. Не сердись. Я подумала, что раз он болен.., или притворяется…

— Он притворяется.

— Тем более!

Мог ли он ей признаться, что приходил в ярость при одной мысли оказаться вдали от дома Фершо? Конечно, это было глупо. Это была западня, цинично подстроенная ему стариком.

И он попал в нее. Частично, кстати, по вине Жефа.

Но угрызений совести Мишель не испытывал. Его тянула к дому Вуольто не жалость и не привязанность.

Если бы три дня назад у него в кармане были деньги, он никогда бы не вернулся ни сюда, ни в кафе Жефа.

Остался бы на «Санта-Кларе» и продолжал плыть вдоль побережья Тихого океана в компании м-с Лэмпсон или без нее.

Какая-то сила толкала его вперед. Настоящее вызывало отвращение. Он топтался на месте и, как ребенок, почти дрожал от нетерпения.

При этом невыносимы становились малейшие детали нынешней жизни — обстановка этой комнаты, синее вечернее шелковое платье на стуле рядом с серебряными туфлями, почти профессиональные жесты Рене, мазавшей губы жирной помадой, вытянув их в гримасе перед зеркалом.

Разве он колебался, жертвуя Линой? А ведь это была жертва. Пусть никто не верит, но все было именно так.

Мишель принужден был следовать своим путем подобно тому, как Фершо шел своим. К этой мысли его привел Фершо, когда рассказал историю о трех неграх, которых ему пришлось убить, потому что это было необходимо, потому что это был его долг.

Он не станет мелким сводником, как Фред или Жюльен. Как не станет и Ником Врондасом: если однажды разбогатеет, найдет себе другое занятие. Он не станет играть в покер в кафе Жефа или покрикивать на продавщиц в магазине. Никогда не станет похожим и на Профессора.

— Вот дерьмо! — проворчал Жеф, думая о судьбе такого человека, как Фершо.

Он же, Мишель, никогда не смирится с его поражением. Все его существо восставало не только против скольжения вниз, но и против застоя.

Да, он мог пожить какое-то время в доме в дюнах, потом в особняке на улице Канонисс, затем в маленькой таверне г-жи Снук. Мог целыми днями играть в белот с Фершо и Линой. Но вечно так не могло продолжаться.

Вот именно! Мысли его стали проясняться. Стало быть, его контакт с вещами, с людьми мог продолжаться лишь столько времени, сколько нужно было, чтобы из них выкачать всю их суть.

А когда нечего было взять, приходилось идти дальше.

У Фершо ему больше нечего было взять. Тот был физически, морально опустошен, обречен на диктовку мемуаров, чтобы покрасоваться перед самим собой и Мишелем.

Все вокруг давило на него. Он думал найти у Рене в отеле Жефа убежище. Но все уже было им осмотрено и сделано тем быстрее, что приняли его совсем не так, как он рассчитывал.

Он был чужим здесь и там, в Кане и Дюнкерке.

Чужими были и Лина, и мать, и Рене.

Запах кухни, поднимавшийся по лестнице и проникавший в комнату, напомнил ему детство, даже скорее юность, когда жизнь в семье родителей вечно заставляла его ощетиниваться — таким убожеством, вызывавшим настоящую ненависть, веяло от нее.

Они спустятся вместе, увидят знакомые лица, руки, протянутые для пожатия, столики со скатертями в клетку, жирного негра, который будет их обслуживать, и еду, похожую на марсельскую, — ее трудно переварить.

— Странный ты парень! — произнесла Рене, словно прочитав его мысли, пока он, разлегшись на кровати, курил сигарету.

Он усмехнулся.

Да, странный. Однако совсем в другом смысле этого слова. В этом они скоро убедятся.

Вздохнув, он поднялся, отодвинул жалюзи, чтобы выбросить окурок через окно.

Обернувшись, Мишель увидел, что Рене готова. Ее улыбка, словно одобряя его, была, несмотря ни на что, немного застенчивой — ведь с ним никогда нельзя быть ни в чем уверенной.

Она напомнила ему Лину, хотя была совсем на нее не похожа. Что стало с Линой? Она сделала все, что могла.

Рене тоже делала то, что могла. Наверное, им обеим было трудно сделать что-то большее.

Мишелю стало ее немного жаль, как, бывает, жалеют домашнее животное, с которым собираются расстаться.

И, чтобы придать себе больше уверенности, он погладил ее нежную шею.

— Ты хорошая девочка, — сказал он.

После чего стал первым спускаться вниз.