9
Лучше было промолчать. Он чувствовал, что так будет лучше. Но слишком полнился безотчетной злобой. В общем, день начинался скверно. Родители знали его и по утрам не обращали внимания на то, что он болтает. Это было сильнее его. Сейчас он чувствовал себя не в своей тарелке. Во власти смутных чувств.
Каким-то вялым. И то, что отражало грязноватое зеркало, тоже не веселило его: худое, пожелтевшее лицо в угрях, взгляд, насыщенный злобой, как небо тучами в это утро. Наконец, костюм, пресловутый костюм, который, казалось, сулил ему столько радостей, теперь, после того, как он только раз надел его, выглядел бедным и тесным.
Едва начало светать. Хотя шторы были раздвинуты, в углу комнаты над умывальником горела электрическая лампочка, помогая дождливому рассвету.
Мишель настойчиво искал, что сказать и к чему придраться.
Лина вылезла из постели, демонстрируя свои пышные белые бедра. Темные волосы падали на затылок, рубашка едва прикрывала ей живот. Так она и сидела, теплая и пышная, а потом, зевнув, обеими руками машинально почесала груди.
— Встаешь?
— Уже полдевятого.
Он хотел было возразить, но передумал. Все было слишком очевидно н совпадало с подлинными причинами его дурного настроения.
Почему она, любившая понежиться в постели, теперь поднималась так рано? Со дня возвращения Мишеля она вместе с ним шла завтракать за круглым столом под портретом покойного капитана Снука. Мишель догадывался, что точно так же Лина поступала и накануне, и два дня назад.
Воздух в комнате был холодный и влажный. За окном прилив достиг крайней отметки. Он знал теперь, что такое коэффициент прилива, немало наслышавшись об этом внизу. Ветер дул с моря. До того как добраться сюда, он уже погулял по обширным пляжам Бельгии и словно пожелтел от песка и водяной пыли. Стоявшие на якоре суда казались чернее обычного.
— Посмотри-ка, Лина…
— Погаси свет. Не могу же я подойти к окну совсем голая.
— Ты не голая. Ты в рубашке.
У нее не было халата, и она набросила пальто. Испытывая чувство досады — он считал, что в нем она выглядит бедной родственницей, — Мишель проворчал с еще большим недовольством:
— Смотри.
На улице тоже горели лампочки. Очень сильные дуговые лампы раскачивались над набережной, вагонами и складами.
— На что смотреть?
— Возле четвертого судна с названием красными буквами, которые трудно разобрать.
Она увидела возле причального кнехта Фершо, разговаривающего с мужчиной, должно быть, капитаном судна.
— Ну и что?
— Вот уже в третий раз он потихоньку уходит из дому до того, как мы встанем.
Почему это беспокоило его, хотя он знал, что Фершо встает рано, иногда среди ночи? Разве не поступал тот точно так же в Кане и в «Воробьиной стае»?
Всякий раз было слышно, как он встает и одевается.
Мишелю хотелось подняться и последовать за ним. Возвращаясь к завтраку, Фершо ни разу не обмолвился о своих утренних прогулках.
— Знаешь, что он замышляет? Он ведет переговоры, чтобы уехать. И когда почувствует, что запахло жареным, однажды ночью скроется, а мы, проснувшись, никого не обнаружим.
— Я уверена, что он так не поступит.
— Ты думаешь, его волнует наша судьба?
— Не знаю.
— Тогда что ты имеешь в виду?
Уступая ему, чтобы избежать сцены, в точности как прежде поступала его мать, она направилась к умывальнику, прошептав:
— Ровным счетом ничего, Мишель.
— Ты убеждена, что он не уедет без нас?
— Сама не знаю, почему я так сказала. Такое у меня впечатление.
— Тогда почему он прячется?
— Он не прячется, раз мы видим его из окна.
— Может быть, ты думаешь, что этот человек способен на какие-то чувства, на привязанность, дружбу, даже благодарность? Он нуждается во мне, да! Он нуждается в нас. Но как только мы будем ему не нужны…
Она слила грязную воду в ведро, снова налила воду в таз, спустила бретельки рубашки, придерживая их под грудью. Закурив первую сигарету, ища и не находя подходящего повода для ссоры, Мишель стал расхаживать по комнате. Шум его шагов раздавался по всему старому дому. Устроившись у окна, Мишель продолжал наблюдение, что-то ворчал и снова принимался ходить по комнате.
— Госпожа Снук опят сделает тебе замечание. Она ненавидит шум.
— Разве я не у себя в комнате? Я что, не имею права пошевелиться?
— Спустись подышать воздухом.
Она знала, что после чашки кофе и глотка воздуха его дурное настроение пройдет. Однако Мишель цеплялся за него.
— Подумать только, что мы снова весь день будем играть в белот! И даже ты научилась! Сколько раз я тебе предлагал…
— Мишель!
— Что еще?
— Может быть, ты ревнуешь?
Он злобно усмехнулся:
— Что ты сказала? Я ревную к этому старому маньяку? Нет, бедненькая моя, я не ревную. Только…
Только все было именно так. Но терзала его не любовная ревность, как думала Лина. Женщины не способны вообразить себе что-то иное. Он и представить себе не мог Лину в объятиях Фершо, хотя такая картина вряд ли могла его как-то шокировать. Все было куда сложнее и серьезнее. С тех пор как они все трое жили в такой близости друг от друга, Мишель хмурился раз сто на дню.
Boт и теперь он подумал: отчего Лина, встав так рано, столь поспешно одевалась, чтобы спуститься вниз, вместо того чтобы, как обычно, бесцельно бродить по комнате?
Разумеется, она не влюблена в старика. Она хочет быть ему приятной. И чтобы доставить ему удовольствие, научилась играть в карты, Накануне, в те редкие минуты, когда они оказались вдвоем — кроме ночи, им теперь редко это удавалось, — Мишель сказал:
— Я уверен, что он боится!
Чувствуя, что Лина ему не верит, он упрямо продолжал:
— Когда его не знаешь, когда пытаешься понять его, читая, что о нем пишут в газетах, то ошибаешься, полагая, что это замечательный человек…
Однажды они отправились купить какую-то мелочь и остановились перед убогой витриной галантерейщика.
Именно там — он это хорошо запомнил — Лина заявила ему с неожиданной твердостью:
— И тем не менее он замечательный человек.
— Ты находишь?
— Чтобы вести такую жизнь, какую он вел там…
Когда под деревьями, ветви которых сплетаются наверху, темно даже днем? Когда живешь во влажной жаре, среди тучи насекомых? Где так мало подходящих мест для привала, более того — мест без крокодилов и мух цеже?
— Он тебе все это рассказал?
— Обожди. Я только куплю ленту и сразу вернусь. Ты ведь не любишь магазины, так что не заходи туда.
Дожидаясь ее, он еще более растравлял себя. Если она возомнила, что от одной ее улыбки он станет думать о другом, то сильно ошиблась.
— О чем он тебе еще рассказывал?
— О своей жизни в Кожо. О неграх, которые сотни раз пытались его отравить. О белых, которые…
— Когда же он все это успел тебе рассказать?
— У нас было достаточно времени для этого.
— Странно! Похоже, он стремится тебя поразить.
Мы с ним много дней провели вместе, но он не произнес ни слова. Может, он считает меня слишком глупым, чтобы его понять?
— Это не так.
— Что же тогда, по-твоему, его удерживает?
— Ты сам.
— Не понимаю.
— А я, кажется, поняла. Ты его смущаешь. Он не смеет заговорить первым. Боится, что ты станешь насмехаться или подумаешь, будто он хочет набить себе цену.
— В самом деле?
— Уверяю тебя, Мишель.
— Он тебе в этом признался?
— Нет. Но он все время расспрашивает о тебе. Мне кажется, он любит тебя. Все время наблюдает за тобой.
— Чтобы унизить!
Его мучило еще одно воспоминание. Когда он вернулся из Брюсселя, Фершо не потребовал от него отчета о расходах. Мишель сам заговорил об этом:
— Насчет денег, которые вы мне дали…
И в тот же момент почувствовал, что Фершо не сомневается в каком-то проступке с его стороны. По лицу его пробежала тень. Он молча ждал продолжения.
— Я много истратил на телефонные разговоры… Все расходы записаны в блокноте. И еще, я встретил друга, попавшего в трагическую ситуацию. Для него это был вопрос жизни и смерти…
Почему Фершо не пошевелился при этом, почему не усмехнулся, несмотря на свою извечную подозрительность?
— Я одолжил ему две тысячи франков. Он вернет…
В любом случае я вам верну. Можете удерживать из моего жалованья.
Неужели Фершо не мог сказать, что рассматривает эти две тысячи как премию за то, что Мишель выполнил задание? Вместо этого он молча наблюдал, как тот нервничает и много говорит. Потом взял оставшиеся деньги, пересчитал и положил в карман.
— Уверяю тебя, Мишель, ты неверно судишь о нем!
Теперь она его защищала! Старалась приобщить мужа к культу Фершо! Ну не смешно ли? Она, которая до знакомства с ним говорила о нем только гадости! Она, которая всячески старалась охладить пыл Мишеля, низводя колосса до размеров карлика, когда он рассказывал о своем патроне!
А теперь, когда они были вместе все трое… Естественно, это могло сойти за вежливость, за учтивость. Но Фершо не был ни вежлив, ни учтив. То, что он за столом первой подавал еду Лине, еще могло как-то сойти. Но почему он обращался только к ней, когда говорил? Почему, когда Мишелю случалось пускаться в долгие рассуждения, Фершо и Лина обменивались многозначительными взглядами, подтверждавшими, что оба они судят о нем одинаково?
Последние два дня парижские газеты много писали о «человеке из Убанги». Публиковались огромные статьи о нем, его прошлом, его жизни, делах. Воспроизводились фотографии его моторки и хижин, в которых — как писалось — повсюду у него были жены-туземки и дети.
Некоторые газеты яростно нападали на него:
«Финансовый скандал
У мелких вкладчиков похищено 600 миллионов».
Фершо разыскивали. Вся полиция была поднята на ноги. Его фотографии появились во всех провинциальных листках.
«Увлечет ли Дьедонне Фершо в своем падении высокопоставленных деятелей?»
Личность Фершо, о котором накануне никто ничего не знал, в глазах широких масс приобретала все большую значительность. Она была окружена легендами. Один еженедельник подробно рассказывал, как Эмиль отрезал брату ногу в чаще леса.
Почему Мишель испытывал при этом такую досаду?
Прежде он из кожи лез, чтобы представить Лине Фершо как личность исключительную. А теперь десять, двадцать раз на дню всячески старался унизить его словами и ухмылками. Он приходил в еще большую ярость, когда оставаясь один, случалось, думал:
«Я злюсь, потому что обокрал его!»
В это утро он был на пределе, предчувствуя, что назревает взрыв. Он мог, конечно, его избежать, удержаться. Для этого достаточно было выйти, отправиться за газетами на вокзал — он делал это каждое утро. Тогда ему удастся справиться с собой после дурно проведенной ночи и слишком обильного ужина.
Даже это! Даже еда! Фершо, который не был гурманом, неизменно, однако, перехватывал у него лучший кусок.
Ну, не смешно ли все это! А разве весь мир не смешон? Разве не смешно, что такой человек, как Фершо, с утра до вечера играет в белот, да еще с таким увлечением, словно от терца или валетного каре зависит его судьба?
— Говорю тебе, он использует нас, и как только мы станем ему не нужны, бросит.
— Во-первых, он не собирается уезжать. Потом, он сказал мне, что заберет нас с собой, если это станет необходимым.
— Черт побери! Он знает, как я мечтаю путешествовать и что перспектива стать пассажиром одного из этих судов… Кстати, посмотри! Он пожимает руку капитану.
Они договорились. Интересно, когда это судно снимается с якоря? Схожу потом разузнаю. Если он только отпустит меня.
— Не горячись.
— Значит, тебе льстит, что старик ухлестывает за тобой? Тебе не хватает чьих-то ухаживаний?
Она расхохоталась, обнажив прекрасные зубы:
— Ну и глупый же ты, мой маленький Мишель!
Я люблю тебя, но ты подчас бываешь таким глупым!
Почему ее взгляд на минуту задержался на его новом костюме? Мишель покраснел. А надо было избежать этого любой ценой. Он еще не разучился краснеть, как мальчишка, изобличенный в проступке. Лина часто потешалась над ним. Он повернулся к ней спиной.
Накануне она ему не поверила. Он предвидел это, но, как обычно, сознавая опасность, зная, что одно слово или жест могут повлечь за собой тягостные объяснения, был уже не способен остановиться.
Новый костюм лежал в камере хранения. Не удержавшись, он забрал его, когда отправился на вокзал за газетами. И отнес в комнату, чтобы спрятать пакет.
Потом он сообщил, что родители прислали ему костюм» а чуть позже уже надел его.
— Ты получил от них письмо?
— Пока нет. Но в последний раз я написал, что плохо одет…
Все это было так не похоже на родителей Мишеля! Не Лина промолчала. В тот день она несколько раз искоса, с некоторым беспокойством поглядывала на мужа и вечером, погасив свет, тихо спросила:
— Ты уверен, что это от родителей?
— А от кого еще? Не украл же я его!
Как все это было мелочно и убого! Он так хотел стать необыкновенным человеком и, как на грех, все время попадал в подобные истории, с каким-то мазохизмом погружаясь в необъяснимые и мелкие сложности.
— Ты готов? Пошли вниз?
Предчувствуя, что день начинается скверно, она подошла к нему и еще нежнее и ласковее, чем обычно, поцеловала.
— Послушай, мой маленький Мишель. Пожалуйста, будь благоразумен. Тебе выпал невероятный шанс, ты сам мне так сказал. Сейчас весь мир восстал против этого человека. Поверь, что он очень тепло к тебе относится.
Ты даже не догадываешься, насколько. Это правда.
Я сначала даже ревновала. Когда он смотрит на тебя…
— Он смотрит с иронией, как на сопливого мальчишку!
— Нет, Мишель! Совсем не так. Скорее, ты напоминаешь ему дорогого человека. Скажу больше — ты напоминаешь его самого, его молодость, того подростка, каким он сам был когда-то. Иногда он вздрагивает от твоего жеста, сказанного слова. И кажется удивленным, обеспокоенным.
— Поэтому он мне и платит восемьсот франков в месяц!
— В твоем возрасте он, вероятно, и этого не имел.
— Ничего себе, причина! Он жаден, а ты оправдываешь его за то, что он оставляет нас без карманных денег?
— У каждого свои недостатки. Должна же быть у него какая-то слабость?
— Он выбрал самую гадкую.
— Если ты будешь продолжать в том же духе — я ведь тебя знаю, — ты не удержишься и натворишь глупостей. Пожалуйста, Мишель, успокойся. Сделай эта ради меня.
Он с горечью улыбнулся ей и направился в столовую, где Фершо только что уселся за стол и г-жа Снук принесла ему яичницу с салом и кофе с молоком. Как Лина говорила о нем! Разве могло такое случиться две недели назад?
Прежде она одобряла все, что он делал, верила тому, что он говорил, послушно и слепо следовала за ним повсюду, потому что в основе ее чувств было восхищение.
Теперь она осуждала его. Возможно, сравнивала обоих мужчин.
Даже г-жа Снук… Нет, просто смешно, что он озабочен всем этим. Его ли вина в этом? Если бы он приехал сюда один или с Линой, г-жа Снук окружила бы его заботой. Он ведь умел найти подход к людям! Впрочем, он сделал все, что хотел сделать.
Однако г-жа Снук всячески старалась угодить одному, как она выражалась, старому господину с такими приятными манерами!
Только этого не хватало! Но самое удивительное заключалось в том, что Фершо действительно удавалось производить впечатление приятного человека. Почти совсем седая борода его скрывала асимметричные черты лица, узкие губы, слишком выпуклый подбородок. Было даже незаметно, что нос у него посажен набок.
Так или иначе, но в шевиотовом синем костюме, в неизменной фуражке, с медленными и рассчитанными движениями из-за новой ноги он походил на пенсионера, который ведет неприметную, неспешную жизнь. Говорил он мало. В еде был неприхотлив и ел все, что ему подавали. Нервозность он проявлял, только когда кто-либо, входя, не закрывал за собой дверь.
Случалось, он сам спускался в подвал за углем — ведь именно он чаще всего загружал им печь и регулировал тягу.
— Чувствуется, что ваш тесть много пережил. Я всегда говорю, что такие люди много лучше других. Это сразу видно по глазам.
Старая акула — вот кем он был! Точнее — крокодилом, который позволяет течению нести себя вперед, словно бревно, о чем он так хорошо рассказывал Лине, чтобы произвести на нее впечатление.
— Ты не ешь?
— Я не голоден.
Он стоя проглотил чашку кофе с молоком, а затем спросил:
— Мне идти на вокзал?
Почему было не прихватить с собой Лину? Разве он не имел права пойти с женой? Она же вела себя как член семьи, словно Фершо действительно был ее отцом!
На улице он зашел в кабачок выпить рюмку спиртного. Он поступал так все чаще, особенно по утрам: это придавало ему в собственных глазах больше апломба.
Только, выпив одну рюмку, ему хотелось еще и еще, так что приходилось идти на всякие хитрости, чтобы, отстав от спутников, перехватить в каком-нибудь встречном заведении следующую порцию спиртного.
Он первым прочитал газеты в большом кафе напротив вокзала, где опять выпил. Они еще накануне ждали откликов на пресловутое досье Меркатора. Фершо нервничал, не находя ничего в газетах, и, вероятно, думал, что его враги сумели замять дело.
Сегодня бомба взорвалась.
«Дьедонне Фершо нападает».
«Скомпрометированы бывший председатель Совета министров и другие высокопоставленные лица».
«Где документы?»
Все газеты с разными комментариями воспроизводили информацию, появившуюся в маленькой бульварной газете. Там речь шла о бывшем председателе совета министров, занимавшем раз десять — двенадцать разные министерские посты, ныне — вице-председателе одной парламентской фракции, получившем несколько лет назад крупные суммы от иностранного правительства в обмен на свободу действий своих финансистов в Габоне.
Пока упоминались только инициалы. Приводились цифры. Сообщалось, что корешки чековых книжек и документы находятся в надежном месте.
Во всех газетах лейтмотивом звучало одно и то же:
«Не ожидает ли нас новая Панама?»
Затем следовало несколько ставших традиционными строк:
«Все усилия полиции обнаружить Дьедонне Фершо остаются тщетными. Есть основания полагать, что он находится в Бельгии. По последним сведениям, удалось напасть на верный след».
Наконец, только в одной политической газете с не очень солидной репутацией был задан вопрос:
«Почему медлят с арестом Эмиля Фершо?»
Мишель рассчитался, сунул газеты в карман плаща и направился к набережной. Вскоре он увидел направляющихся к нему тихим шагом Фершо и Лину. Видимо, Фершо рассказывал ей, смешной анекдот: она громко смеялась. Но, заметив мужа, резко оборвала смех. Наверное, вспомнила утреннюю сцену? Боялась его выходки?
— Досье Меркатора опубликовано, — объявил Мишель.
Обычно Фершо поднимался к себе в комнату, чтобы спокойно прочитать газеты. Сегодня, несмотря на важные новости, он продолжил прогулку, лишь задав несколько вопросов. Были ли названы имена? Что и какая именно газета писала? Упоминалось ли о брате? Есть ли о нем что-нибудь в «Тан»? И под каким заголовком?
Он молча выслушал ответы, засунув руки в карманы и приглаживая языком бороду, к которой еще никак не мог привыкнуть.
— Завтра или послезавтра, я думаю, вам придется снова съездить в Брюссель.
Он посмотрел на Мишеля так красноречиво, что тот перевел его слова следующим образом:
«Следует ли мне посылать его в Брюссель? Не воспользуется ли он этим, чтобы предать меня?»
Мишель возразил:
— Я, конечно, поеду, если вы прикажете, но не очень-то стремлюсь к этому.
Призывая мужа к спокойствию, Лина дотронулась до его руки.
Мог ли Фершо не думать о возможном предательстве? Ведь Мишель мог поехать в Брюссель или Париж, к братьям Блестейнам или к Эмилю Фершо, обратиться непосредственно к полиции или к враждебной стороне.
Как было бы им не вознаградить его за поимку Дьедонне Фершо, который платил ему восемьсот франков в месяц и мог бросить в любую минуту!
Пришла бы Мишелю эта мысль, если бы Фершо не поглядывал на него подозрительно? И только сегодня, а довольно часто. Начиная с того дня, когда он вернулся из Брюсселя, и хозяин остался при убеждении, что Мишель что-то от него утаил.
Лина ничего не понимала, объясняя все мужской ревностью со стороны человека, который только начинал жить; к тому, что уже прожил длинную жизнь.
— Еще пишут о вашем брате. Одна из газет требует его ареста.
Фершо тотчас назвал газету, давая понять, что он в курсе дела и что совершенно сознательно втягивал брата в эту историю.
Что было им троим делать в десять утра в городе, в котором шла размеренная жизнь, где никому до них не было дела? На набережной их толкали люди, занятые разгрузкой и погрузкой судов, они дышали угольной пылью, наблюдая, как быстро засыпают этот уголь электрокраны, наталкивались на веревочные ограждения, на твердый и замерзший железный лом.
У них была возможность покинуть пределы города, пройтись вдоль пляжа навстречу ветру и волнам, но Фершо передвигался с трудом и быстро продрог. Улицы, рынок, женщины с непокрытыми головами, рабочие дорожной службы — все это тоже составляло убогий фон их утренней прогулки.
Полиция всюду разыскивала Фершо, а он, прихрамывая, медленно брел вдоль тротуаров, задевая ящики с овощами или лотки с мясом. Лина и Мишель не решались нарушить его молчание.
Ноги сами привели их к маленькому кафе поблизости от дома. Они уже привыкли к его запаху, к опилкам на влажном полу и хозяину, начищавшему кофейник.
Они уселись за свой обычный столику, потребовали красную салфетку, карты, фишки, минеральную воду для Фершо и кофе с вином, которое Мишель пил, не вызывая недовольства жены.
Лина играла плохо. В «Воробьиной стае» и Кане Фершо во время игры был сварлив, придирчив и нетерпелив, если партнер медлил с ходом.
— Трефы козыри.
— Нет.
Лина нерешительно разглядывала свои карты, не зная, брать ей или нет.
— Твой ход, — сказал ей Мишель.
— Я не знаю, с чего ходить… Брать или нет?.
На этот раз Фершо молчал, не выражая никакого недовольства.
— Поступай как хочешь, но играй.
— Если ты будешь меня торопить, я сыграю не правильно.
— Думаешь, весело ждать, пока ты пойдешь?
Начиная игру, она разглядывала карты с гримасой избалованного ребенка. Теперь же ее руки немного дрожали, казалось, что она вот-вот заплачет — верхняя пухлая губка ее надулась еще больше.
— Ты будешь играть?
Почему, ну да, почему она подняла глаза на Фершо, словно призывая его на помощь? И тот спокойно произнес:
— Не спешите, Лина. У нас нет никакого другого дела весь день.
— Вот именно, не спеши! Все равно пойдешь неверно.
Разве не имел он права относиться к жене как ему заблагорассудится?
— Послушай, Мишель…
Она показала карты, готовая бросить их на стол.
— Не поддавайтесь на слова вашего мужа. Я вижу, у вас есть девятка треф и валет. Надо брать…
Руки у Мишеля дрожали. Ему хотелось бросить карты и уйти. Искушение было так велико, что он только чудом удержался и ничего не сказал. Затем сыграл сам, посматривая на партнеров. Гроза грохотала где-то рядом и никак не решалась разразиться. Лина выиграла партию.
— Видите! Не надо терять голову и оглядываться на мужа.
Она благодарно улыбнулась. Они сыграли еще партию, и дурное настроение Мишеля, который проиграл, усилилось, особенно после того, как он не заказал каре дам, о чем Фершо не замедлил ему напомнить.
Казалось, Фершо видит карты Лины.
— Снимите. Теперь, если у вас есть бубновый туз, ходите им. Если нет, ходите самой сильной картой. У вашего мужа козырей больше нет.
Так продолжалось около часа. Выпить кофе зашла дочь рыбака в черной блестящей плиссированной юбке.
Она стояла у стойки, высокая, стройная, светлоглазая, и с открытым ртом смотрела на них.
Играя, Мишель поглядывал на нее. Ему показалось, что она смотрит только на него, и он призывно ей улыбнулся. Та отвернулась и заговорила с хозяином.
Мишель находился в таком состоянии, когда для вспышки достаточно было любого повода. Фершо протянул руку и, не глядя, взял карту Лины, показывая, что играть надо ею.
Мишель встал и бросил свои карты на стол — ему уже давно хотелось это сделать.
— Если вы решили вдвоем играть против меня одного…
Он направился к вешалке, взял шляпу, перекинул через руку плащ и вышел.
— Хотел ли он произвести впечатление на вошедшую девушку? Было и это. В его чувствах было все — отвращение, нетерпение, унизительное сознание своего ничтожества, желание возвыситься в собственных глазах.
На улице он растерялся, не зная, куда идти. А так как не хотел, чтобы видели его нерешительность, то побрел к дому г-жи Снук. Инстинкт подсказывал ему, что дальше идти опасно, что тогда будет трудно вернуться.
Он вошел в дом, поднялся к себе, запер дверь на ключ и бросился на постель.
Только час спустя, когда он уже стал беспокоиться, на лестнице послышались неуверенные шаги, и в дверь тихо постучали.
Это был сам Фершо, Лина осталась внизу.
