ХОЛОДНАЯ ГРАЖДАНСКАЯ
Швехат. Венский аэропорт. 11 мая 1980 года. Израильтяне сортировали эмигрантов прямо на месте, меняя свое отношение к ним в зависимости от того, едут те в Израиль или нет. Смуглый чиновник радостно схватил чемодан у старушки, которая вознамерилась отправиться в Землю обетованную, и собственноручно отнес его к соответствующему выходу.
Остальным презрительно заявил: «Сами подумайте, какую пользу вы можете принести Израилю? И какое после этого к вам может быть отношение?»
Увидев наш багаж, состоящий лишь из ручной клади, хмыкнул: «И с этим они собираются начинать новую жизнь в Америке!»
Мы еще сами тогда не знали, что до Америки так и не доедем.
Через затемненное окно автобуса, в котором нас везли в отель «Donau» («Дунай» — весьма романтическое название для обшарпанного заведения, в котором держали эмигрантов), мы старательно пытались разглядеть долгожданный Западный мир. Кроме настенной рекламы с придерживающей спадающий лифчик дамой, ничего особо западного не увидели.
В вестибюле гостиницы двое хмурых людей выдали каждому по 150 австрийских шиллингов и объяснили, что пока нужно привыкать к скромности и воздержанности. Об этом же говорил рукописный плакат на стене: «Здесь есть всё. Но свыкнитесь с мыслью, что очень многое вам еще долго будет недоступно». Кто-то из толпы с хитрой улыбкой спросил: «Где здесь можно поменять рубли? Конечно, вывозить их было нельзя, но, сами понимаете…»
Один из хмурых усталым голосом назвал ему истинный курс советского рубля и посоветовал сохранить эти бумажки как сувениры для детишек.
За дверями отеля «Донау» для нас начался Запад.
* * *
Вена — стройный аристократический город, с Питером ее роднит имперский воздух. Но вчерашних советских граждан притягивала к себе не великолепная архитектура столицы бывшей «Лоскутной империи» Габсбургов, а все, что ассоциировалось с недоступным прежде капиталистическим миром. Любая мелочь вроде автомата с жевательной резинкой.
Первое впечатление — самое сильное, и Австрия, казавшаяся форпостом загнивающего Запада, покажется позже милой, но скучноватой провинцией. Но — много позже.
Как можно занять чуть ли не каждый квадратный метр торговой улицы магазином? Почему все так чисто? Почему здесь все есть и откуда это все берется?
Конечно, мы многое знали, из-за этого здесь и очутились, но потрогать руками и убедиться, что сон не кончается… Что реальный мир не кончается в районе станции Чоп и что Запад — не просто выдумка Би-би-си или «Голоса Америки»…
Мать вспомнила несколько слов по-немецки из своего детства в оккупированной Восточной Германии, но большей частью объясняться пришлось мне на моем ломаном английском.
У многих эмигрантов после первого для пребывания в Вене впечатления складывались в одну фразу: «На всю предыдущую часть жизни нас обокрали».
Позже у нас с братом появился интересный спорт: определять в венской толпе среди деловых, беззаботных, вальяжных австрийцев свежих эмигрантов-соотечественников. Вроде одеты так же (только джинсы — выглаженные), но взгляд — зашуганно-удивленный и походка другая.
У тех, кто прожил здесь какое-то время, родилась злая шутка. Новоприбывшим эмигрантам из провинции сообщали: «Знаете, почему в магазинах столько товаров? В Вене будет международный фестиваль, вот товары и завезли. К празднику. Затаривайтесь скорее, а то все раскупят!» Недавние советские граждане из легковерных бросались запасаться «дефицитом». Потом видели, что «дефицит» не кончается, и начинали искать тех, кто им это рассказал…
* * *
Фонды. Именно они оплачивали жизнь эмигрантов на венской пересылке. IRC–International Rescue Committee. «Сохнут» — для тех, кто едет в Израиль. Толстовский фонд — для отправляющихся в Америку. Рав Тов — фонд помощи евреям, которые в Израиль не поехали или сбежали оттуда. Его основали те иудеи, которые были категорически против существования государства Израиль. По их мнению, Израиль может быть создан только по пришествии Мессии. Чудно, но на то Вена и была пересылкой, чтобы сюда устремились самые разные силы, с самыми разными идеями.
Распределять поток эмигрантов так, как хотелось тем, кто финансировал эти фонды.
* * *
Наши старые питерские знакомые Вдовины нашли нас в первый же вечер пребывания в Вене. Все-таки дядя Слава — бывший следователь…
Он потом был нашим проводником и наставником по обучению западному образу жизни вплоть до их выезда в Австралию. А его сын Сережа стал первым переводчиком и экскурсоводом. От которого никому житья не было.
Это он показал нам магазинчик, торговавший приколами. Вроде пластиковых вампирских зубов, масок монстров, чернил, которые испарялись через пять минут после разбрызгивания на вечернее платье или шикарный костюм. Но больше всего нам с братом понравились «Knall Teufelchen» — «Взрывающиеся чертики». Пачка маленьких комочков папиросной бумаги, внутри которых кристаллы — химическая смесь, которая взрывалась при сильном нажатии или ударе. Применение им было найдено самое широкое. Машины обкидывали, под коврик у дверей подкладывали. Потом придумали нечто более оригинальное.
Во время очередной тусовки в русском клубе мы подложили несколько зловредных комочков под сиденье унитаза. Когда в «заведение» забежала известная светская дама, все присутствовавшие в зале неподалеку были несколько удивлены оглушительным грохотом, раздавшимся из санузла. Но дама оказалась с юмором, и ее хохот звучал еще громче.
В магазине игрушек мы решили наверстать упущенное в детстве. Здесь продавались солдатики всех времен и народов! Ведь в СССР выпускали только советских солдатиков, так что каждая игрушечная война неизбежно превращалась в гражданскую…
* * *
Биолог Лев Рудкевич был старым знакомым мамы еще по Питеру. В Вене выяснилось, что здесь он является представителем НТС в Австрии. Штаб-квартира НТС и издательства «Посев» находилась на Разумовски-гассе, возле набережной Дунайского канала. Очень скоро мы переехали сюда и жили там с 15 мая по 11 сентября. Как нас все это время терпел Лев Александрович, известно ему одному…
Он занимался опросами новых эмигрантов: это был один из источников информации об истинном положении в СССР. Потом она использовалась в журнале «Посев» и других изданиях ПТС. Об этой организации я был наслышан. Не только благодаря советской прессе — с этим «источником» все было ясно. Но в диссидентских кругах образ НТС тоже был скорее отрицательным: старые эмигранты… сотрудничество с Власовым… инфильтрация со стороны КГБ.
Как раз в то лето в Вену прибыла семья Квачевских, известная в диссидентских кругах Москвы. Джема Квачевская рассказывала о разговоре со следователем КГБ, который состоялся перед самым отъездом.
— Ну вот, на Западе небось с НТС в контакт войдете…
— Ну что вы, ведь все знают, что там — шестьдесят процентов ваших людей…
— Да не шестьдесят, — засмеялся следователь, — а все восемьдесят!
Интересно, стал бы он об этом рассказывать, если бы все действительно обстояло столь печально для НТС?
* * *
Оружейный магазин. Сплошное искушение. Конечно, на настоящий карабин или пистолет я мог только посмотреть, хотя и вблизи, но газовый «ствол» я себе незамедлительно приобрел — совершеннолетний все-таки, — этого в Австрии было достаточно. Потом на знаменитой местной барахолке удалось купить малокалиберный револьвер. Испытать его решили прямо в квартире, смастерив из картонной коробки пулеуловитель. Правда, ни одна из этих мелких проклятых пулек в сие устройство не попала — все угодили в дверцу шкафа, разброс был большой…
На той же барахолке мы обзавелись австрийскими штыками времен Первой мировой. Они отлично втыкались в паркет… Бедный Лев Александрович! Мы ведь в этой квартире почти полгода прожили…
* * *
Самый дешевый способ звонить за границу в Вене нашли эмигранты-иоляки. Для этого требовалась зажигалка на пьезокристаллах для газовой плиты. Заходишь в телефонную будку, снимаешь с зажигалки колпачок, прислоняешь наконечник к щели для монет и начинаешь щелкать. На табло начинают выскакивать самые невообразимые цифры. Нужно дождаться самой приличной, нажать кнопку, услышать гудок да и звонить — в Нью-Йорк, Москву или
Питер. А гореть монет предварительно положить в монетоприемник. А если полицейская машина выскочит на тротуар и вежливый человек в форме нажмет на рычаг… в монетоприемнике будет гореть монет, якобы высыпавшихся в результате непредвиденного вмешательства, а на лице звонившего — искренне удивление непредвиденным вмешательством органов местной власти в частный разговор. А что зажигалка? Она сразу же после набора прячется в одной из ближайших клумб. Попробуй обыщи! А если найдут — еще докажи, что моя…
В Россию звонили недолго: прямую связь, что ввели во время Олимпиады-80, вскоре отменили. «Холодная война», страну снова огораживали поплотнее…
А будки потом сами австрийцы переоборудовали: сильно их такие умные на деньги наказали!
* * *
Тем временем Толстовскому фонду, который нас содержал, надоело ждать, когда мы наконец улетим в Америку, и нас сняли с финансирования. Мать все затягивала отъезд, дожидаясь приезда то одного знакомого, то другого. Но поскольку у нес брали бесчисленные интервью и что-то платили за это, а тут еще подкинули гонорар за фильм, который вышел о ней в Америке, можно было как-то протянуть. Ее роль в этом фильме под названием «Дпсвник Юлию> исполняла бывшая советская актриса Виктория Федорова.
Задание же, которое я получил перед отъездом от Евгеньича, оказалось невыполнимым. Организовать канал переправки литературы и множительной техники в Советский Союз без денег оказалось невозможно, а контакт, который у меня был от Евгеньича, сам сказал, что без денег ничего не выйдет.
В Вену периодически приезжали люди из НТС из Франкфурта-на-Майне, где был центр организации. Ярослав Александрович Трушнович, главный редактор журнала «Посев», чьею отца гебисты похитили в Западном Берлине в 1954-м. Ариадна Евгеньевна Ширинкина, прошедшая во время войны по заданию организации от Смоленска до Орла и сидевшая в тюрьме гестапо. После знакомства с ними отрицательный образ НТС из пустых диссидентских разговоров на кухнях начал тускнеть.
Летом 1980-го я опубликовал в «Посеве» свою первую статью.
Как-то вечером я вышел со Львом Александровичем прогуляться и рассказал про задание, которое получил от Евгеньича. Я попросил о встрече с кем-нибудь из «Закрытого сектора», так как все прочие контакты оказались пустыми.
Вскоре в Вену приехал Роберт. Андрей Анатольевич Васильев, сотрудник «Закрытого сектора» еще с пятидесятых. Оп с интересом выслушал мой рассказ и обещал содействие.
Вскоре выслали Евгеньича. Тут-то и выяснилось, что он до сих пор бредит «социализмом с человеческим лицом». В Вену начали наезжать ею знакомые из Франции. Левого толка. Ни о каких деловых контактах с такой правой конторой, как НТС, он и слышать не хотел.
* * *
То венское лето подходило к концу. Первое лето на Западе, полное сумбура и непонимания того, куда мы попали. Знакомые-эмигранты разъезжались кто куда. Чета Любушкиных пыталась нелегально перейти германскую границу. Немецкие пограничники их задержали и до выяснения личности держали в тюрьме. От нее Николай Любушкин пришел в восторг: «Если нигде не устроюсь, как-нибудь определюсь в немецкую тюрьму! Кормили на убой, я все съесть не мог, блюдо повторяется не раньше, чем через десять раз. Камеры — на одного, не запираются, как комнаты в отеле. Цветной телевизор, теннисный корт…»
За нелегальный переход границы их выслали туда, откуда они прибыли. Потом им удалось выбраться в Париж, где Николай Иванович преуспел как художник. Он не боялся работы, рисовал на улицах, потом пошел дальше.
* * *
Группа из бывших диссидентов хотела хоть как-то помочь тем, кто остался. Назвали себя «Венской группой». Нашли книжный магазин, где продавались альбомы всемирно известных художников с большой скидкой. Мы их просто закупали в большом количестве и отправляли по почте семьям диссидентов в Москве, Питерс, Киеве. Там в комиссионных они стоили рублей по 25 — подспорье для людей в России было неплохое. Но потом все начали разъезжаться по разным странам, и эта акция прекратилась сама собой.
Кто-то, как, например, брат и мать Евгеньича, улетел в Америку. Эти эмигранты, как правило, пропадали из виду быстрее всего. Засасывала среда, новая жизнь. Дети в стране иммигрантов очень быстро ассимилировались и теряли всякий интерес к России.
Все шло к тому, что нам нужно было перебираться в Германию. Единственный выход — нелегальный переход границы. Немцы, которым новые иммигранты были совсем ни к чему, знали, на каком участке они имели обыкновение проникать на территорию ФРГ, — там и поджидали. Возле Зальцбурга. Так что мы решили выбрать другой участок, подальше, зато поспокойнее. В районе Инсбрука.
Двое знакомых из Западного Берлина согласились нам помочь. То есть встретить с другой стороны границы и довести до Франкфурта-на-Майне. На поезде мы доехали до Инсбрука, встретились с провожатыми в небольшом кафе. Второй сразу поехал на германскую территорию, а с первым мы отправились совершать нелегальный переход. Из документов у нас были только израильские выездные визы. Свою я заблаговременно положил в карман. А мать сумку с визой своей и брата забыла в том самом кафе.
Забавная вещь эта европейская граница. Тропинка в горах. Метров так двадцать длиной. Стадо коров пасется на горном лугу. Половина стада — в Австрии, половина — в Германии. Щит с гербом на тропинке, конечно, стоит, чтобы народ не перепутал, в каком он государстве. Пограничников нет, тесно, где им, бедным, здесь разместиться?
Весь переход занял минут пять. Второй провожатый, встречавший нас на немецкой стороне, даже засмеялся такой скорости. У бывших советских на всю жизнь осталось совсем другое представление о границе…
То, что мать и брат оказались в ФРГ совсем без документов, мы выяснили уже недалеко от Франкфурта. Им даже на политическое убежище было не подать…
Вопрос решился просто: наш другой знакомый из Питера согласился нотариально заверить, что они — это они и он знал их не один год. Тридцать марок — и бумага была на руках. Но так как я подал на убежище раньше, проходили мы по разным спискам. Эго мне аукнулось позже.
* * *
Еще в Вене мы запоем читали все, что было в библиотеке тамошнего представительства «Посева». Еще бы: столько антисоветчины и пожалуйста! В Питере, помню, мне «Солдата Чонкина» на одну ночь дали, а из «Архипелага ГУЛАГа» я прочел только несколько глав, переснятых фотоспособом. Одна книга меня особенно заинтересовала: Николай Хохлов, «Право на совесть», 1957 год. История капитана МГБ, которого послали на Запад с заданием убить руководителя «Закрытого сектора» НТС Георгия Околовича. Он отказался выполнять задание, перешел на сторону НТС и раскрыл всю операцию. Потом КГБ его за это пытался отравить. Радиоактивный таллий. Спасло только переливание крови.
Когда в 1954 году Хохлов подошел к дверям квартиры Околовича и позвонил, дверь открыл невысокий человек, похожий на бухгалтера. Хохлов узнал его и скороговоркой выпалил, кто он такой, зачем прислан и почему не собирается выполнять это задание. Околович спокойно посмотрел на него и пригласил в дом.
Именно в квартире покойного Георгия Сергеевича Околовича мы провели первый день во Франкфурте-на-Майне.
* * *
Франкфурт-на-Майне. Во Вторую мировую американцы провели по нему две ковровые бомбардировки. Древний город, новый город — то, что отстроили после войны. Небоскребы. Из-за этих небоскребов его даже прозвали «Майнхэттен». Когда-то Карл Великий воевал здесь с саксами. Однажды его войско прижали к реке Майн и начали безжалостно уничтожал». Он взмолился о помощи. И вдруг произошло чудо: сверкнула молния, и в ее свете он увидел, как Майн переходит олениха с олененком. Поняв, что здесь брод, Карл пустил вслед за зверем свои войска и спасся на другом берегу. Потом он разбил саксов и повелел основать на месте своего спасения город под названием «Брод франков» — «Франкофурд». Так на Майне и появился город Франкфурт.
Под городом проходил «лимес» — граница Римской империи. Это была сеть крепостей, соединенных частоколом. Для защиты от племен варваров. Это слово теперь часто употребляют, когда говорят о желании Европы отгородиться от прочего мира. Неподалеку от Франкфурта находится городок Заальбург, где в начале XX века проводились археологические раскопки римской крепости. Крепость почти полностью восстановили, теперь там музей. Забавно, что древние римляне настолько серьезно относились к быту своих легионеров-пограничников, что устроили им в крепости не только баню, но и паровое отопление пола! И платили прилично: все-таки шоди жизнью рисковали…
Старая ратуша на центральной площади города благодаря римлянам до сих нор называется Рёмер. Здесь стоит знаменитый собор Святого Варфоломея, проще — Кайзердом, Императорский собор. Из розового туфа. Из него здесь много чего строили. После бомбардировок в центре города уцелел только этот собор и старинный кабак на берегу Майна. Внутри он весь завешан мудрыми древними изречениями, вроде: «Алкоголь медленно убивает… Но время у нас есть!»
Прямо перед собором — Исторический садик. После войны, во время расчистки завалов, здесь наткнулись на руины римского поселения. Позже они послужили фундаментом королевского поместья Каролингов. Эти остатки каменных стен и есть самая старая часть Франкфурта. Так что бывает польза и от бомбардировок.
Императоров Священной Римской империи германской нации выбирали здесь, в здании ратуши, в Императорском зале. От старой ратуши после бомбардировки только фасад остался. Внутри все по-новому. Только портреты императоров напоминают о том, что здесь происходило в Средние века. Да и портреты все написаны сравнительно недавно.
Западная Германия начала восьмидесятых. У власти — социал-демократы, федеральный канцлер — Гельмут Шмидт. «Восточная политика» — заигрывания с Восточным блоком. Штраус и Коль — в оппозиции. Советские ракеты «СС-20» устанавливают возле самых границ стран НАТО. Бойкот Олимпиады в Москве. Война в Афганистане…
Центр самой антисоветской белогвардейской организации — Народно-трудовой союз российских солидаристов — с пятидесятых годов находился во Франкфурте-на-Майне. Здесь же находилось издательство «Посев» и одноименный журнал. Зоссенхайм, окраина города. Улица Флюршайдевег, 15. Романтическое название, по-немецки это означает «тропинка, разделяющая луг». Четырехэтажный особняк темно-коричневого цвета. Во дворе — узкий корпус типографии. На углу — бунгало. Там раньше помещалась редакция радиостанции «Свободная Россия». Сама радиостанция представляла собой автомобиль-вагончик, который колесил по всей Германии — подыскивал подходящее место для вещания. Потом переезжал, чтобы советские глушилки не могли запеленговать. Радиостанцию закрыло германское социал-демократическое правительство в 1972 году. По требованию Советского Союза. Уступки советам они называли Realpolitik — «Реальная политика».
Позади здания — ноле и заброшенные сады. По полю бегают кролики. За пим — уже другой город. Эшборн. Здесь места мало, кончается один город — начинается другой.
Этот центр НТС выстроил поневоле. В пятидесятых в дом, где находилось помещение издательства, «доброжелатели» подложили бомбу. В подметных письмах, которые авторы этого теракта рассылали жильцам близлежащих домов, обещали еще немало подобных «проказ»…
Белоэмигрантам пришлось съезжать. Взяли кредит, купили участок на окраине города, начали строить свое помещение. На строительной площадке снова заложили бомбу. Никого не ранило — и не остановило. Дом достроили. Потом в издательство как-то пришел незнакомый заказчик. Зашел в туалет с портфелем, вышел — без оного. И быстро засобирался восвояси.
Околович, оказавшийся в тот момент в здании, вынес портфель на пустырь и разрядил бомбу. Потом уже полицию вызвали.
В восьмидесятом им сообщили о новой попытке заложить бомбу — германская контрразведка поймала гздээровца, в числе заданий которого было: разведать место, где можно подложить бомбу в издательстве «Посев». Но заданий оказалось многовато, и он прокололся гораздо раньше, чем добрался до особняка на Флюршайдсвег…
* * *
Главным редактором журнала «Посев» был тогда Ярослав Александрович Трушнович. Всего в редакции было три человека: он, Александр Михайлович Югов и Михаил Назаров. Двое последних — из третьей эмиграции. В той же комнате сидел Борис Степанович Брюно — он издавал внутренний бюллетень НТС «Встречи». Так в этом небольшом помещении на первом этаже и делался самый антисоветский журнал в эмиграции.
Тираж на тот момент составлял около 4 тысяч. Это держалось в секрете. Но цифра эта — весьма относительна. Лучшие статьи за квартал отбирались для так называемого «квартальника» — он был размером поменьше, но потолще, печатался на тонкой бумаге. Предназначался специально для нелегальной переправки в СССР. Специздания выходили на папиросной бумаге: их можно было пересылать но почте в обычных конвертах. Причина для этого была весьма веская: это упрощало пересылку по почте в СССР.
На том же этаже располагалась редакция литературного журнала «Грани» — совсем маленькая комнагка. Напечататься в этом журнале для авторов из Советского Союза было смелым поступком. Рискованным, но иногда — единственно возможным в условиях советской цензуры. Собственно, этому и служил журнал долгие годы.
Еще — директор издательства, «экспедиция» — там ведали рассылкой. Типография, технические службы. В общей сложности не набиралось и двух десятков человек. С годами их число будет только сокращаться…
Стоит ли сравнивать со штатом советского Политиздата, не говоря уже о Лубянке?
* * *
НТС. Народно-трудовой союз российских солидаристов. Образован в июле 1930 года белоэмигрантской молодежью. Некоторые из них сами были участниками Белого движения. Как Георгий Сергеевич Околович — в пятнадцать лет он воевал пулеметчиком на бронепоезде.
Они считали, что борьба с большевизмом была проиграна потому, что белые не выдвинули альтернативы коммунистам. Ведь главным принципом антибольшевистского сопротивления было «непредрешенчество»: свергнем большевиков, а дальше народ сам решит…
Действительно, социализм в то время был самой популярной идеей во всем мире. Прежде всего среди образованного слоя. Как можно выступать против всеобщего равенства?! Как можно возражать против того, чтобы люди всей земли свободно трудились, учились, совершенствовались? Как можно защищать капитализм, эксплуатацию человека человеком, общество, где все продается и все покупается? Классовое неравенство, безработицу, бездуховность…
Но народу ради идеи всеобщего равенства можно поубивать немерено. Что и было сделано…
В тридцатых в эмиграции существовало много политических течений. От монархических до совпатриотов. Ближе всего к последним были так называемые «младороссы». Их метало от фашизма до советского патриотизма. Странный лозунг” «Да здравствует царь и советы»! Форма, вскинутые в приветствии руки…
Естественно, что вновь образовавшейся антисоветской организации такое понравиться не могло. Первый съезд НТС (тогда он назывался «Национальный союз новою поколения») закончился дракой с младороссами! Стульев тогда поломали немало…
Организация была создана. Чтобы не повторять ошибок отцов и избежать чужою влияния, ввели возрастной ценз: членом НСНП не мог стать человек, родившийся ранее 1895 года. Их тогда в эмиграции так и дразнили — «нацмальчики». Любопытно, что, отталкиваясь от социализма и фашизма, они отказались ог своей формы, ограничились лишь маленьким значком. Сначала это был двуглавый орел на трехцветном щитке со столыпинским лозунгом: «Нам нужна великая Россия!» Потом гербом утвердили трезубец князя Владимира на трехцветном поле. Украинцы возмущались: это наш герб! Энтээсовцы отвечали, что трезубец (символ падающего сокола) — такой же украинский, как сам креститель Руси святой князь Владимир — украинец. Па том и остановились.
Идейные поиски… Отталкивание от социализма, от классического либерализма, который привел в то время Европу к жесткому экономическому кризису… Различной формы диктатуры устанавливались в одной европейской стране за другой. Итальянский фашизм, как тогда казалось, мог успешно решать многие социальные проблемы. С приходом к власти Гитлера в Германии безработица там также снизилась до минимума. Диктатура Салазара в Португалии представлялась чуть ли не идиллией. Стоит отметить, что в то время о каждой стране судили в основном но ее прессе, которая в недемократических странах была подцензурной, просто выполняла пропагандистскую роль. Любопытно, что наиболее антинацистски настроенной группой в НТС была… Берлинская! Члены группы воочию видели, что такое национал-социализм. Казалось — традиционная европейская демократия доживает последние дни. Эмигрантская молодежь искала новый путь для будущей России. Они внимательно изучали все. Потом многие пытались обвинить их в симпатиях к фашизму, но на страницах газеты НТС «За Россию» появлялись статьи и с симпатией, и с антипатией к этому явлению, а один из руководителей НТС открыто заявил тогда, что «это та же диктатура, что и у нас, только пожиже».
Солидаризм. Они его не придумали, это идеологическое учение появилось в XIX веке во Франции. Представление об обществе как о едином организме, чье благополучие зависит от равновесия и взаимодействия всех его составных частей. Отрицание классовой борьбы как движущей силы развития общества. Стремление к социальному компромиссу и ориентация на высшие ценности. Марксисты клеймили это «буржуазное» учение за стремление к классовому примирению…
Интересно, что после войны принципы солидаризма использовали многие, но не спешили это признавать.
* * *
Об истории НТС написано много. И правильного, и лживого, и точного, и ерунды. Еще больше — не написано. И не будет написано никогда.
Михаил Леонидович Ольгский, кличка Вайс. Благообразный спокойный седовласый старик. Мне сказали, что он — последний, кто участвовал в переходах на территорию СССР в конце тридцатых. Тогда это называлось — «по зеленой дорожке». Шли вооруженные, но теракты не были задачей: они проносили литературу, должны были отстраивать подпольные группы в России. Ставка в тот момент делалась на «национальную революцию».
В ответ на мою просьбу рассказать об этой операции Вайс ухмыльнулся:
— Все это было давно и неправда… Мы наткнулись на пограничный разъезд, завязалась перестрелка. Прятались в болоте… Документы промокли, пришли в негодность, пришлось возвращаться… И вообще, о многих вещах я мог бы рассказать только Георгию Сергеевичу Околовичу, а так как он давно умер, то не расскажу никому…
Ольгский умер в конце девяностых. Жену попросил скрывать сам факт его смерти две недели после похорон.
Он был не единственный из членов НТС, кто не оставил после себя мемуаров. Как говорил один из них: «Мы делали историю, а записывать — не наша обязанность!»
В старом гимне НТС так и пелось: «Да возвеличится Россия, да гибнут наши имена!»
* * *
Георгий Георгиевич Бонафеде. Мы познакомились с ним еще в Вене, его фамилия показалась мне странной для коренного петербуржца.
— Я происхожу из тех итальянцев, что приехали строить Санкт-Петербург, да так там и остались, — пояснил он. — Некоторым мои инициалы и вовсе не нравятся: член НТС, а инициалы — ГБ!
Улыбчивый быстрый человек спортивного вида. В очках. Чем-то напоминал интеллигентною англичанина. Он вместе с семьей жил в Австралии.
Старики называли его Гога. В конце тридцатых он был студентом Ленинградского университета. Увлекался лыжным спортом. Именно поэтому во время финской войны он попал в лыжный батальон.
— Да, можно сказать — позорная страница биографии. Но нас никто не спрашивал. На фронте мы проложили лыжню вокруг нашей «зоны ответственности» и проверяли ее каждый день: снег позволял контролировать возможное проникновение противника. За все время войны у нас двух человек ранили финны, а двоих — по ошибке застрелили свои! После войны нам, как отличившимся, дали путевки на курорт в Теберду. Помню, мы с ребятами как-то устроили гулянку в гостинице, и местный милиционер, призывая нас к порядку, достал из кобуры «наган». Зря он это сделал. Мы уже были достаточно натренированы, «наганов» не боялись. Разоружили его моментально. Так он… заплакал! «Отдайте “наган”, у меня ведь неприятности будут…»
Георгий Георгиевич не очень любил рассказывать про свои военные приключения: боялся, что его обвинят в хвастовстве. Но мне подсказали, что он — любитель хорошего красного вина, а испробовав его, может рассказать много интересного. Так и получилось. Мы купили неплохого французского красного, и Георгий Георгиевич разговорился:
— Когда началась Вторая мировая, я из-за моих заслуг в финскую попал в разведку глубокого тыла. Меня неоднократно забрасывали за линию фронта. Один раз в нашу группу включили несколько сельских милиционеров из того района, куда мы направлялись. Надеялись, что они прекрасно знают местность и это поможет диверсионной операции. Как только мы приземлились, милиционеры разбежались по домам! Вот тебе и помощники… Автоматы «ППС», которыми мы были вооружены, били довольно точно: я как-то одной очередью сшиб сразу двух немцев. На немецкие зверства насмотрелся: в одной деревне видел повешенного десятилетнего мальчишку. Немцы нашли у него гранату. Понятно, зачем мальчишке граната. Но они боялись партизан и действовали на устрашение. Последнее мое задание было в оккупированной Нарве. Парашют я закопал в лесу, до города дошел пешком. В кармане у меня были листки из блокнота с адресами конспиративных квартир наших агентов. На первой же квартире хозяева вели себя очень странно. Я понял, что явка провалена и надо уходить. Но далеко я не ушел — вскоре меня догнал грузовик с немецкими солдатами, меня скрутили и бросили в кузов. Когда я залезал в него, поранил руку о жесть, которой кузов был обит. Сижу и думаю, что делать? Немецкие солдаты смеются. Из пораненной руки капает кровь. Тогда я начал доставать из кармана листки с адресами и прикладывать их к ране. Солдаты на это внимания пе обратили. Как только листок пропитывался кровью, я выбрасывал его через борт. Так удалось уничтожить все адреса.
Допрашивали меня недолго. Было ясно, кто я такой. Наскоро приговорили к расстрелу. Кроме меня в камере был еще один смертник — убийца. На Раскольникова похож — старушку топором зарубил. Ночью он мне шепчет: «Нам с тобой терять нечего! Завтра наша очередь парашу выносить. Нас будет сопровождать только один охранник. Вдвоем мы с ним точно справимся!» Я согласился. Но на следующий день ситуация изменилась. Прибыл новый следователь, который решил поговорить со мной еще раз.
Это был интеллигентного вида немец. Он сразу спросил у меня: «Как это вы, образованный человек, можете воевать за большевиков?!» Я рассказал ему про все, что видел на оккупированной территории. И про повешенного мальчишку. Он помолчал немного и сказал: «Я вас понимаю. Многого я сделать не смогу, по все-таки. У вас есть родственники за границей?»
У меня в Берлине жила тетка, еще с революции. Я ее никогда не видел, но от родственников знал название улицы, на которой она жила. Следователь записал ее данные и сказал, что это — мой шанс. Велел подождать. Через некоторое время из Берлина пришел ответ: благодаря ходатайству моего следователя и родственников меня отправляли в Берлин — на поруки тетки! Такой поворот было трудно представить.
Вероятно, у немцев были насчет Бонафеде какие-то планы. Но осуществиться они пе успели. В Берлине Георгий Георгиевич через родственников вошел в контакт с НТС. Там он встретил и девушку, на которой собирался жениться, — Наташу Геккер. В конце войны они эвакуировались от наступающей Советской армии. Они были в одном поезде, который шел через чешский город Пльзень. Именно там он попал под английскую бомбардировку.
— Я выскочил из вагона и сделал так, как меня учили: лег между рельсами. Один из пассажиров, увидев это, лег рядом. Это спасло меня и погубило его: бомба ударила в насыпь. Взрывом рельса согнулась внутрь. Моего соседа она просто измочалила. Но его труп спас мне жизнь — он смягчил удар. Когда я очнулся, понял, что меня засыпало с головой. Воздуха не было, я начал задыхаться. В голову от шока пришла глупая мысль: умирать от удушья противно, нужно добраться рукой и разорвать себе горло! Я попытался пошевелиться. Безуспешно. Но тут я услышал глухие голоса: «Вот и Гога Бонафеде!» Оказывается, уцелевшие люди из нашей группы узнали меня по ботинкам, которые остались на поверхности. Меня откопали.
Я, шатаясь, ходил вдоль уничтоженного бомбами поезда и искал свою невесту. Я ее нашел. Вернее, куски, что от нее остались. Я сел и заплакал. Ко мне подошла пожилая немка и стала меня утешать: «Молодой человек, война — это потери. Я тоже потеряла все, но вы еще молоды. У вас еще есть шанс на будущее».
Несколько лет спустя я расспрашивал об этой истории Бориса Степановича Брюно. Он сказал следующее: «За Наташей Геккер ухаживали Гога Бонафеде и Романов. Каждый считал ее своей невестой. Думаю, если бы она осталась в живых, она бы несомненно вышла за Романыча».
После войны Георгий Георгиевич уехал в Австралию, женился, сделал неплохую карьеру. Писал для «Посева» под псевдонимом «Юрьев». Когда вышел на пенсию, переехал во Франкфурт, чтобы работать для НТС. Его задачей был контакт с иностранными организациями и структурами — на всех уровнях. Его в шутку называли «министром иностранных дел». Справлялся он с этой задачей блестяще. У него была одна интересная идея:
— Думаю, когда Россия освободится от большевизма, столицу государства стоит перенести в Киев. Все-таки Киевская Русь была началом нашей государственности. И украинский вопрос будет решен.
По однажды, поскользнувшись на лестнице в своем доме, он сломал ногу. Благодаря этому в больнице выяснилось, что у него — рак кости. Ногу пришлось ампутировать по колено. Георгий Георгиевич отвечал тем, кто пытался высказывать ему слова утешения: «Не надо меня жалеть. Потому что я сам себя жалеть не собираюсь!» Конечно, про иностранные дела пришлось забыть — Георгий Георгиевич Бонафеде вернулся в Австралию. Он скончался от сердечного приступа в середине восьмидесятых.
Его рассказ я постарался передать с максимальной точностью.
* * *
Сначала я пытался подать прошение о политическом убежище во Франкфурте. Отказали — город был закрыт для беженцев. «Германия велика!» — сказал полицейский чиновник. Действительно, перешел через поле за зданием «Посева» и попросил убежища в соседнем городке под названием Эшборн. Вскоре мать с братом получили нотариальное свидетельство и сделали то же самое. Потом началось самое тяжелое: нужно было ждать.
Сначала мы жили у знакомых. Потом им это надоело, и они попросили нас оттуда. Переехали в комнатку на квартире, которую издательство «Посев» использовало для гостей. В ней раньше жил директор издательства Лев Александрович Рар. Мы переписывались с ним, еще когда были в Вене. Он оставил эту должность и собирался переезжать в Англию к своей семье. Незадолго до запланированного отъезда он попал в автомобильную катастрофу. Лев Александрович Рар скончался осенью того же года. Мы так и не успели с ним познакомиться…
Новый директор издательства пришел к нам и велел освободить комнату до вечера: «А то приедут родственники, а в комнате покойного живут какие-то люди…» О том, куда мы отправимся без документов, денег и знания языка, он не беспокоился. «Мы — не благотворительная организация», — заявит' он позже. Много лет спустя он скажет мне, что решение было не его и нечего на него обижаться.
Обиды здесь ни при чем. Но нужно было что-то делать…
На наше счастье, во Франкфурт неожиданно приехал Игорь Потемкин, ювелир, наш знакомый по Вене, тоже из Питера. Он прожил на Западе всего несколько лет, но знал, что в Германии есть способ не остаться на улице. Он отвез нас в надлежащий «Социальамт» (Отдел социального обеспечения), на своем ломаном немецком объяснил ситуацию, и в ближайшее время нас поселили в маленьком пансионе в городке Эйнштайн, в горах Таунус, километрах в тридцати от Франкфурта-на-Майне.
Казалось, неужели этого не мог сделать никто из тех, кто жил здесь годами? Не подумали как-то, да и не обязаны они были это делать. Действительно, не обязаны…
* * *
После войны в Германии нехватка мужского населения, выбитого на фронтах, была столь велика, что в парламенте вполне серьезно обсуждалась возможность введения в стране… двоеженства! Но выход был найден другой: для восстановления разрушенной страны начали приглашать иностранцев. Даже лозунг появился: «Auslaender rein, wir schaffen es nicht allein!» — «Иностранцы — к нам, одни мы не справимся!»
И поехали на стройки и фабрики турки, итальянцы, греки… Кто-то зарабатывал деньги и возвращался, кто-то — оставался насовсем. Потом, когда «немецкое экономическое чудо» создало на развалинах Третьего рейха одно из самых богатых государств Европы, иностранцы повалили сюда безо всяких приглашений. Демократическая конституция давала право на политическое убежище в этой стране тем, кого на родине преследуют по политическим мотивам. Но кто и как будет определять, действительно человек является политическим беженцем или приехал в ФРГ за лучшей долей? Социальные гарантии были таковы, что в количестве всевозможных пособий, на которые имели право социально необеспеченные, шустрые иностранцы часто могли разобраться лучше, чем германские подданные.
С одной стороны, бесчисленные иммигранты создавали головную боль властям и вызывали откровенное раздражение у добропорядочных бюргеров. С другой… Высокий уровень жизни обратно пропорционален уровню рождаемости. Возможность хорошо зарабатывать никак не способствует тому, чтобы отец семейства стремился к увеличению оного. Как мне сказал один германский знакомый: «Чем заводить ребенка, я лучше еще один мотоцикл куплю…» У обеспеченного слоя дети в основном ассоциируются с новыми расходами. Сначала — пропитание и одежка, потом — хорошее образование. И никакие налоговые льготы этих расходов не компенсировали. А в странах «третьего мира» дети — это те, кто будет содержать родителей в старости… В Германии же старики чаще всего уходят жить в «Альтенхайм» — Дом престарелых. Конечно, он не похож на советский, здесь и отдельные комнаты, и постоянный медицинский уход. Ведь за содержание — платят, и немало. Все стерильно.
Вот только стариков в стране становилось все больше и больше. А немцев, из налогов и взносов которых им нужно было платить пенсию, — все меньше. В стране два миллиона безработных (на начало восьмидесятых), а заниматься неквалифицированным трудом немцы не хотят. Выгоднее получать пособие, иначе — дисквалифицируешься и лучшей работы уже не найдешь. У станков, на стройках и на улицах — повсюду работали иностранцы. Налоги с них взимали, пенсионные взносы — тоже. Так что, при всей нелюбви к чужакам, их приходилось терпеть.
Конечно, это пе касалось неонацистов: поджоги общежитий иностранцев и нападения на «азилянтов» (подавших прошение об убежище) не были редкостью и в начале восьмидесятых годов. У них был другой лозунг, который они скандировали во время драк с полицией: «Deutschland den Dcutschcn, Auslacndcr — raus!» — «Германия — для немцев, иностранцы — вон!»
* * *
Городок Эппштайн, зажатый в долине между трех гор. Как его гордо называют местные жители: «Жемчужина Швейцарии в Нассау». Раньше он входил в это герцогство. А до этого — был владением архиепископа города Майнц. Потом — еще чьим-то… Здесь в Средние века столько владений было, что карта пестрит, как лоскутное одеяло. И все эти княжества воевали друг с другом, объединялись, раскалывались…
Аккуратные домики на склонах гор. Ручеек в долине. Над всем этим возвышаются развалины замка, принадлежавшего когда-то тому самому майнцскому архиепископу. Маленький музейчик: предметы средневекового быта. Внизу — скромная католическая церковь. Рядом «Штанивольфабрик» — фабрика по производству фольги. В центре городка — старинное кладбище. Прямо возле дороги — каменная статуя солдата в каске, знакомая нам но множеству советских фильмов. Это — памятник горожанам, погибшим на полях сражений Первой мировой. Рядом — плита с фамилиями и лаконичной надписью: «Числятся пропавшими». Это — погибшие во Второй мировой. Горы поросли зелеными-зелеными деревьями. Хотя что это за горы? Самая высокая гора в Таунусе, Гроссес-Фельдберг, чуть выше восьмисот метров. Там детишки любят воздушных змеев запускать — ветра хватает в любую погоду.
На вершине одной из зеленых гор — гостиница, «фахверк», многобалочная. Рядом — ослепительно белая беседка с колоннами. Внизу, возле станции, на склоне следующей горы — квадратная башня. На карте городка она обозначена как Нойвилль-Турм. Загадочное место. Я как-то попытался подойти к ней поближе, но башня оказалась огороженной, за оградой на цепи, возле поленницы дров, остервенело лаяла немецкая овчарка… Башня была обитаемой. Кто здесь жил тогда и кто живет теперь, так и осталось для меня загадкой. Как многое, многое вокруг. Ведь это был совсем другой мир, к которому нужно было долго привыкать.
Лангенхайнер-штрассе. Улица, которая начинается внизу долины, возле ручья, резко идет вверх, а потом — еще раз вверх, и кончается возле двух желтоватых зданий. Это «Альтенхайм», Дом престарелых. Один этаж в нем был отведен для иммигрантов, тех, кто попросил политического убежища, но еще не получил его. То есть для таких, как мы. Здесь жили чех, поляк, корейцы, еще кто-то.
Две комнаты. Войти можно было по коридору, но вторая дверь выходила прямо в лес! Ею-то мы в основном и пользовались. Лес сбегал по крутому склону, утыканному камнями. Стволы деревьев от сырости были покрыты какой-то зеленой плесенью. Я как-то попытался влезть на одно из деревьев — измазался капитально. Да, климат здесь влажный. И снег зимой лежит недолго. Это нам вскоре предстояло увидеть…
* * *
Первой фразой, которую я выучил по-немецки, была: «Ich moechte mein Asylbescheinigung verlaengem» — «Я хотел бы продлить мое прошение о политическом убежище». Именно эта бумажка и была долгое время моим единственным документом в Германии. Права на работу нет. Можно только сидеть и ждать. Оплачивать курсы немецкого — тоже нечем. Бесплатные предоставляются только по достижении определенною срока пребывания.
В пансионате кормили бесплатно, на карманные расходы выдавали 70 марок в месяц. Даже во Франкфурт липший раз съездить проблематично. Тем более что ожидающие решения «азилянты» не имели права покидать отведенный им для проживания населенный пункт. Конечно, никто за нами не следил, но на такие деньги не особенно разъездишься…
Оставалось бродить по горам да лесам. Знакомиться с природой Западной Германии. По горам бегали косули, их я видел не раз. Лесные ягоды немцы не собирали, грибы — тоже. Боялись: а вдруг ядовитые? Они привыкли покупать их в магазине. Так что этого добра было видимо-невидимо. Мать варенье варила, грибы сушили. Один раз зашли на поляну, устланную гнилыми стволами поваленных деревьев. Все они заросли опятами так, что в воздухе стоял густой грибной дух. Мы вчетвером не могли их собрать. Знакомый подогнал машину, так что пришлось грузить грибы в большие картонные коробки из-под книг. Машину гоняли два раза… А потом думали: куда девать такое количество грибов? Вот она, российская запасливость.
Семья сотрудника редакции «Посева» Михаила Назарова жила в соседнем городишке под названием Бремталь. Это были наши единственные русские соседи. Точнее — в другой части нашего городка. Странно, но в Германии это так и называлось: Stadtteil — часть города. В семидесятых социал-демократы провели укрупнение населенных пунктов, объединяли воедино несколько городишек. Многим это не нравится до сих пор: «Что это за бургомистр, если он не знает, как зовут мою корову?»
Поначалу я пытался добраться до них лесом: по карте получалось — недалеко. Лес в Германии больше похож на парк. Как говорил Роберт: «Между деревьями подметают, а у каждого кролика на заднице — номер!» Но даже в таком парке заблудиться несложно: три раза я выходил к совсем другим городкам! Благо, их здесь — по пять штук вокруг каждой горы. Потом понял, что ближе всего получается — по обочине шоссе. В мае там путь освещали тысячи светлячков.
Красиво. Даже очень. Вот только увидеть бы всю эту красоту в качестве туриста, а потом — вернуться домой…
* * *
Пришло письмо из Цирндорфа. Маленький городок под Нюрнбергом. Центральное управление по делам беженцев. Здесь решались судьбы тех, кто попросил политического убежища в Западной Германии. Бежавшие из ГДР автоматически получали паспорт ФРГ и не входили в этот контингент.
«Социальамт» оплатил поездку, так как она была необходима для моего дальнейшего определения. Поездом — до Нюрнберга. Удивительный город. Из розоватого камня. Замок на горе. Мост-здание. В нем — ресторан, окна выходят прямо на реку. Лодка на привязи. Все подсвечивается прожекторами. На площади — рождественский базар. Здесь, помимо всего прочего, торгуют знаменитыми нюрнбергскими пряниками. С миндалем. Повсюду — портреты самого знаменитого горожанина, художника Альбрехта Дюрера.
Цирндорф — неподалеку. Огромное административное здание, кишащее поляками, румынами, чехами, турками и так далее. Русский мне попался только один.
— Вас выслали? Повезло. А я убежал. В Чехословакии был, в туристической поездке. Удалось перебраться через границу в ФРГ Не спрашивай как: в товарняке спрятался… Сейчас в Гамбурге живу. Вот, сейчас документы справлю и на нормальную работу устроюсь. По-немецки уже неплохо шпрехаю. По друзьям, конечно, скучаю… Эти немцы — тупые до ужаса. Продают молоток, а на упаковке написано: «Осторожно! Не ударьте себя по пальцам»… Ладно, удачи тебе! Меня вызывают…
Вскоре вызвали и меня. Пожилой немецкий чиновник, переводчик— украинец. Я изложил всю нашу историю. Чиновник все занес куда следует и сказал, что нужно ждать. Обещали разобраться.
* * *
К нам в Эппштайн приезжал Евгеньич. Ненадолго. Рассказывал про свою парижскую жизнь. Он связался с левыми и долго разглагольствовал о признаках тоталитаризма во Французской республике (!). Да, психушка ему на пользу явно не пошла… Другая cm идея заключалась в том, что он собирался построить экраноплан: аппарат, что летит, опираясь на слой испарений от земли. Низко летит. Оттого и для радаров незаметен. И на этом экраноплане Евгеньич собирался тайно пересечь советскую границу, чтобы продолжить свою диссидентскую деятельность из подполья. И меня с собой звал.
Про идею эту он вскорости забыл. Но зато привез братцу моему подарок на день рождения: американский «кольт» образца 1851 года. Черным порохом стрелял, пули отливались в прилагавшейся к этому страшному зверю пулелейке. Мы нальем пуль, забьем все шесть зарядов — и в лес, но деревьям стрелять. Грохот и дым стояли страшные, но попасть из этой машины в корову с пяти шагов было бы делом затруднительным. Роберт, посмотрев на игрушку, сказал: «Теперь мне трудно верить меткости ковбоев в кино. Понимаю, что на самом деле они стреляли только в упор и только в спину…»
А лес в Эппштайне был особенный — немецкий. Вокруг этого леса было столько городков, что каждый выстрел, должно быть, многократно отдавался эхом в ушах окрестных бюргеров и они бежали звонить в полицию.
Второй пистолет… Ну, я его достал. Немецкий, «Deutsche Werke», по бельгийскому образцу, 1938 год. Калибр 7,65. Правда, боек был отломан. Ничего, на что я ювелир? Отломал кусок надфиля, припаял, заточил — все работает. Пошел в лес, два раза выстрелил по пеньку. Хотел его от греха где-нибудь поблизости закопать, но пожалел — ржа поест, как ни смазывай. Принес домой и в шкаф засунул. Запас патронов достался мне в придачу к пистолету, обоймы на две.
* * *
В тот день мы с братцем поехали во Франкфурт. В пустой электричке на сиденье лежала сложенная вдвое синяя бумажка. Сто марок. Выронил кто-то. Таких денег я в своей жизни еще не находил. Хотя стоило бы помнить старинную пословицу: «Потерял — не горюй, нашел — не радуйся».
Тут же отправился в оружейный магазин и купил себе пневматическую винтовку. Плохонькую — за сто марок хорошую не продавали. Зато — свою. Вернулся в Эппштайн, набрал в карманы пулек и пошел в лес. Шишку в трухлявый пенек вставил и давай ее расстреливать. Результаты получились средние. Но конечный результат был и вовсе неожиданный.
На выходе из леса стояла полицейская машина. Молодой человек в зеленой форме аккуратно взял мою винтовку и попросил проследовать в пансионат. Насколько я понял, он объяснял, что хотя пневматические винтовки и продаются в магазинах свободно, но стрелять из них в немецком лесу категорически запрещено. Так что винтовочку он конфискует, а штраф по почте пришлет. Потом вышел, поговорил о чем-то с соседями и вернулся.
— Ну, — говорит, — мне сейчас сказали, что у тебя пистолет есть. Правда?
— Да откуда?!
— Сейчас проверим.
Ни о каком ордере на обыск речи не шло. Он деловито порылся в шкафу и извлек оттуда оба пистолета. Прихватил также штыки, пару нацистских орлов со свастикой, что братец на барахолке купил. Потом — кусок пластилина, из которого я барельефы лепил. А вдруг — пластид?
— Садись, — говорит, — поехали!
И полицейская машина быстро домчала нас до отделения.
Я еще с собой словарей захватил. Думал, что теперь будет время язык подучить.
Первый допрос шел по-английски. Хотя задержавший меня полицейский все грозил пальцем и говорил, что я и по-немецки все понимаю.
Потом ремень сняли, документы и деньги в конверт запечатали и в сейф убрали, потом в камеру отвели. Ну, я решил поспать. Среди ночи будят: «Поехали домой. Там спать спокойнее». Отвезли сами, бородатый в зеленой форме ласково так говорит на прощание: «С твоей персоной — все в порядке. Но никакое убежище тебе уже не светит». Ошибся старик, все мне светило.
* * *
На второй допрос я отправился с Мишкой Назаровым. Поговорили. Нарушение закона об оружии я оспаривать не стал. Но обосновал свое вооружение тем, что опасался происков КГБ. Тогда они переслали данные допроса в политический отдел полиции, что-то вроде контрразведки. Аббревиатура была К-45. Прислали повестку. Со мной согласился идти Ярослав Александрович Трушнович, за что я ему премного благодарен. Молодой офицер лет тридцати напрямую поставил вопрос: про политику я наплел, чтобы выкрутиться, или есть за этим что?
С нашей стороны последовала длинная политинформация о положении в СССР. Он ее частично законспектировал, пожал нам руки и распрощался. Ярослав Александрович с юмором заметил: «Ну, думаю, на два пистолета хватит».
Через некоторое время прислали письмо из прокуратуры. Там говорилось, что поскольку я совершил правонарушение по молодости и неразумию, вреда никому не причинил, то никаких мер ко мне применяться не будет. Но в дальнейшем я должен вести себя культурно и с пистолетами по лесам не бегать.
Через неделю после этого пришла другая бумага: если я хочу получить назад свои пистолеты, я должен доказать соответствующей комиссии, что они мне жизненно необходимы. Я написал витиеватое обоснование. Они мне коротко ответили: «Неубедительно. Заплатите 50 марок за то, что мы возились с вашим заявлением, а пистолетов вам не видать». На этом история сия и закончилась.
* * *
Вторая эмиграция. Это те, кто оказался на Западе во время войны. Они отличались от представителей первой эмиграции. Они были бывшими советскими. Со всеми плюсами и минусами.
Как-то чета Артемовых, Александр Николаевич и Анастасия Николаевна, подвозили нас в Эппштайн. Я наивно спросил — как он оказался на Западе?
— Война занесла, — коротко ответил Александр Николаевич.
В тот момент он был председателем НТС. Настоящая фамилия— Зайцев. Он родился в 1909 году в Рязанской губернии, дореволюционную Россию помнил очень хорошо. В детстве купался в Оке, вспоминал, как его бабушка определяла российских императоров: «Николай Первый был строгий правитель, Александр Второй — освободитель, Александр Третий — миротворец, Николай Второй— винный торговец…»
Октябрьский переворот в его деревне встретили более чем настороженно. Один пожилой крестьянин, ознакомившись с программой большевиков, четко объяснил всем:
— Это — второе крепостное право. Они будут всей страны помещики, а вы — крепостные!
Но разобщены все были настолько, что отряд латышей с пулеметом поставил на колени весь уезд. Потом — учеба, служба в Красной армии на Дальнем Востоке.
— Помню, как вдруг нам запретили петь песню «Марш авиаторов», сказали, что мелодию использовали какие-то фашисты. Только потом я узнал, что на эту мелодию энтээсовцы положили слова одной из своих песен «Бьет светлый час».
Потом — 1939 год, «освободительный поход» Красной армии в Польшу. Потом — 1941 год… Он сражался против немцев под Смоленском, Москвой, Ленинградом.
— А наших самолетов я в небе тогда совсем не видел. Только немецкие…
В Эстонии его часть попала в окружение.
— Нас загнали на пшеничное поле. С одной стороны — немцы, с другой — эстонские части СС. Свистят пули. Периодически на поле кто-нибудь поднимает руки и идет сдаваться к немцам. Эстонцам сдаваться не стоило. Новые пленные стоят на горе, пьют воду из ведра. Рядом — громкоговоритель, по которому немцы объясняют, что сдавшимся ничего не будет: вот, смотрите — ваши товарищи живы, воду пьют… Мы залегли возле ручья. Солдаты помоложе, растерявшись, обратились за советом не ко мне, молоденькому лейтенанту, а к самому старшему по возрасту: «Дядя Саша, что нам делать?!»
Умудренный опытом солдат думал недолго: «А что защищать? Колхозы?» Встал, поднял руки и пошел сдаваться. Остальные последовали за ним. Я остался один. Чтобы не сдавать оружие врагу, бросил пистолет в ручей и тоже пошел в плен.
Потом — лагеря для военнопленных. Сталин от своих военнопленных отказался: «Советский солдат последнюю пулю оставляет для себя». Посылки через Красный Крест они не получали. Их должен был кормить враг. Повальный голод.
В таких условиях первыми умирали люди с низким интеллектуальным уровнем. Они первыми опускались и походили на животных. Думали только о еде. Каждое утро, когда мы шли умываться, на кафельном полу лежало несколько свежих трупов — умершие от голода. У многих были отрезаны мягкие части — в лагере началось людоедство.
Интеллигенция спасалась по-своему: чтобы не опуститься, люди старательно следили за собой. Зубы чистили солью, так как ее было в избытке. Устраивали лекции. Это позволяло им продержаться морально.
Однажды в нашем лагере произошла странная история, достойная пера Шекспира. Врачи, свои, из военнопленных, обнаружили у одного больного тиф. Это грозило смертью всему лагерю. Если немцы узнавали, что у кого-то тиф, они просто устраивали своеобразный «карантин»: изолировали лагерь, не подвозили туда продукты и расстреливали из пулеметов всех, кто пытался сбежать. Ждали, пока вымрут все. Чтобы снасти остальных, врачам пришлось пойти на жестокий шаг: они сделали тифозному больному смертельную инъекцию и назвали причиной смерти истощение.
В одном из лагерей на Артемова обратили внимание члены НТС. С их помощью он попал в учебный лагерь Вустрау. Вступил в НТС, был одним из разработчиков «Схемы национально-трудового строя» — программы организации. Был старшим лектором в школе пропагандистов в Дабендорфе, под Берлином.
— Несколько раз я говорил такое, за что спокойно могли расстрелять. Один раз, читая лекцию о приходе к власти Сталина, сказал: что можно говорить о моральном облике человека, который уничтожил всех своих бывших соратников? В зале повисла гробовая тишина. Там было несколько немецких офицеров. Я и не подумал, что Гитлер сделал с Ремом то же самое! В другой раз, упомянув, что Сталин — недоучившийся семинарист, подобрал рискованное сравнение: «Это все равно, как если бы во главе армии стоял бывший ефрейтор!» Уж больно много общего было у этих двух диктаторов. Потом мне все это надоело: я заявил, что под красным флагом уже жил и воевал, а служить под таким же красным, но со свастикой, не собираюсь! И попросил вернуть меня в лагерь. Но меня убедили, что наверху должно что-то произойти и что необходимо создавать РОА…
Его откомандировали в РОА. Он был одним из авторов манифеста КОНР 1944 года. Когда мы просматривали документальный фильм о подписании Пражского манифеста, он указал на себя:
— Этот, в белом воротничке…
Потом — конец войны. Начались репатриации. Во время заключения Ялтинских соглашений Сталин провел коварный ход: настоял, чтобы все советские подданные, оказавшиеся в зоне англо-американской оккупации европейских стран, подлежали насильственной выдаче в СССР. Когда со стороны Запада последовало возражение, что люди должны ехать добровольно, Сталин пообещал, что тогда все подданные европейских стран, оказавшиеся в зоне советской оккупации, тоже добровольно откажутся возвращаться домой. А обеспечивать такую добровольность советская сторона умела неплохо. Союзникам пришлось согласиться со сталинской трактовкой — свои им были дороже, чем судьба миллионов бывших подсоветских людей.
Чтобы избежать выдачи Советам, нужно было доказать репатриационной комиссии, что человек не находился на территории СССР до 1 сентября 1939 года. Многие тогда меняли документы, сочиняли себе легенды-биографии. Тогда и Александр Николаевич из Зайцева стал Артемовым, и местом рождения ему сделали Харбин, где он никогда не был. Про ужасы репатриации написано немало. Но Александр Николаевич любил рассказывать про эти события несколько историй, достойных пера сатирика.
— В одном беженском лагере жили тринадцать калмыков. Все подлежали выдаче. Для прочих придумывали легенды. Ведь у многих в послевоенной суматохе не было документов. В репатриационной комиссии сидели представители всех четырех держав-победительниц. Нужно было доказать этой комиссии, что ты — из первой, послереволюционной эмиграции, и такой человек выдаче не подлежал. Но многие из этих калмыков и по-русски-то говорили с акцентом, как им притворяться? Ведь на знание языков проверяли.
Вот заходит один калмык в кабинет, где заседает комиссия. И говорит, что он — из первой эмиграции, жил в Париже. Работал там-то и там-то. С ним заговаривают по-французски. Прекрасно знает язык. Показывают карту Парижа — безошибочно называет улицу, на которой жил, завод, на котором работал. Все в порядке — выдаче не подлежит. Заходит второй калмык. Тоже, оказывается, из первой эмиграции. Тоже в Париже жил. По-французски говорит, улицу (другую, конечно) показывает верно. Потом — следующий. В общем, все 13 калмыков во Франции жили, что сумели доказать. Комиссия уехала. И не догадалась, что калмык-то был один и тот же, он в соседней комнате только пиджак менял! А для наивных европейцев все они — на одно лицо…
В другом лагере оказалась старушка, которая языков не знала и за границей никогда не была. Как ее спасать? Ну, мы сообща соорудили ей легенду, что она жила в Польше, в семье русских эмигрантов, воспитывала детей. И потому польский не знает — ни к чему было.
Ну, комиссия всю эту историю выслушала, а потом один из членов комиссии спрашивает:
— И что, вы так двадцать лет там и жили?
— Да, все двадцать лет.
— И все двадцать лет детей воспитывали?
— Ну да.
— А дети так и не выросли?
— Да не росли что-то…
Тут комиссия рассмеялась. Бабушку пожалели, несмотря на ее безыскусное вранье, и репатриировать не стали.
Да и вообще наши эмигранты второй волны проявляли чудеса сообразительности. Один лагерь располагался в четырехэтажном здании. И вот к американскому коменданту городка приходит группа крестьян и заявляет, что у них пропала корова. А кроме русских, дескать, никто ее в округе увести не мог. Американец отправляется в злополучное здание и требует вернуть корову. Избранный своими начальник лагеря все отрицает. Американцы начинают обыск. Обыскали все четыре этажа — ничего. Немцы настаивают, что корова должна быть здесь — не могли ее незаметно никуда увести, местные здесь всех знают. Здание обыскали три раза — ничего.
Американский комендант отзывает в сторону русского начальника лагеря и говорит:
— Ладно, я оставлю вам корову, но объясните мне — где вы ее ухитрились спрятать? Ведь каждый этаж по несколько раз обыскали…
А начальник лагеря ухмыляется:
— Точно оставите? Ведь у нас туг дети, кормить надо. Ладно, тогда скажу. Ваши солдаты действительно каждый этаж обыскали. А в лифт они заглядывали?
Оказывается, бедной буренке замотали морду тряпками, запихнули ее в лифт и, пока американцы обыскивали один этаж, ее поднимали на другой.
В другой лагерь, расположенный в английской зоне оккупации возле Ганновера, приехал офицер-энкавэдист. Сначала рассказывал, как тепло их всех примет Родина. Но в толпе были те, кто прошел советские тюрьмы и лагеря. Потом чекист начал угрожать:
— Никуда вы не денетесь, у нас с союзниками договор о насильственной выдаче!
Зря он это сказал. Из толпы вышел паренек, достал из-за голенища сапога нож, молча вогнал его чекисту под ребро и скрылся в толпе. Чекиста отправили в английский госпиталь, вылечили. После этого он сразу… попросил политического убежища! Поправилось на Западе, да и понял, что с ним свои потом сделать могут.
Английский комендант лагеря блокировал все ходы и выходы: на его территории ранили офицера союзной армии! В лагере объявили: если преступник не явится к коменданту, всех снимут с продовольственного пайка.
Вот сидит начальник лагеря у себя в кабинете, а к нему заходит паренек.
— А если преступник сдастся добровольно, вы лагерь с пайка снимать не будете?
— Не буду.
— Ну, тогда вот. Это я его пырнул. Зовут меня так-то и так-то, вот — орудие преступления.
И кладет на стол нож. Довольный комендант составляет протокол.
— Все?
— Всё.
— А теперь — прощайте!
И выпрыгивает из окна. Второй прыжок — через колючку, она там достаточно халтурная была. С тем и пропал. А протокол имеется, орудие преступления — тоже. Пришлось коменданту слово данное сдержать…
А паренька в соседнем лагере прятали. Его управляющим был член НТС Лев Рар. Годы спустя он встретил в Лондоне того самого английского коменданта, что снятием с пайка грозил. И тот ему рассказал: «Вы прятали того парня в подвале под лагерной церковью, вы ведь котелок с едой не для святых туда носили».
Александр Николаевич был блестящим журналистом. Он умел просто и доходчиво объяснять самые сложные темы. Помню, как он возмущался засорением русского языка советскими канцеляризмами.
— Мы часто уже и не думаем об изначальном смысле того или иного выражения. Сплошь и рядом читаешь: «повысились цены на продукты питания». Но ведь в русском языке слово «продукт» всегда означало конечный результат. Поэтому даже подумать неприлично, что такое «продукт питания». И как оно могло подорожать?!
С 1965 по 1971 год возглавлял журнал «Посев», с 1972-го по 1984-й был председателем НТС. Это он работал над всеми программами организации в послевоенный период. В последний раз я видел его в 2000 году.
— У меня сейчас восемь болезней. Мне трудно помочь Союзу. Но я внимательно сверил программный документ Путина, опубликованный в Интернете. Да, он явно пользовался нашей программой 1974 года. Кому знать, как не мне, — я ведь ее составлял… Я бы предложил Совету НТС просто поддерживать Путина. Ведь он практически нашу программу выполняет…
Александр Николаевич написал об этом письмо Совету. Но текст его, кроме членов Совета, никто не увидел.
Скончался Александр Николаевич во Франкфурте-на-Майне 2 августа 2002 года, ненадолго пережив свою жену.
