КРОВАВЫЕ РАЗБОРКИ ЗА СТЕНАМИ КРЕМЛЯ

Среди множества мифов, сочиненных большевиками о героической истории их партии и доблестно-мученических биографиях их вождей, есть малозначащие, такие как, скажем, небылица о чисто славянском происхождении Владимира Ульянова-Ленина (к этому вопросу мы еще вернемся), и есть базовые, на которых зиждется колченогая история как партии, так и всей страны. К последним относится и дерзкая поездка Ильича в якобы опломбированном вагоне через воюющую с Россией Германию, отчаянный штурм Зимнего дворца и злодейское покушение на Ильича эсеркой Фанни Каплан.

Если миф об опломбированном вагоне давным-давно развеян, если даже школьникам теперь известно, что никакого героического штурма Зимнего дворца не было, а был почти что бескровный захват резиденции Временного правительства, то в истории с выстрелами в вождя до сих пор много неясностей. И хотя многие убеждены, что в Ленина стреляла эсерка Каплан, тем более что это зафиксировано в учебниках, энциклопедиях и даже кинофильмах, на самом деле легенда о Фанни Каплан — не что иное, как очередная липа большевистской пропаганды. Не случайно ее имя всплывало и в 1922-м, когда судили правых эсеров, и в 1938-м, когда добрались до Бухарина, но никаких серьезных доказательств ее вины ни в первом, ни во втором случае предъявлено не было.

А сравнительно недавно Генеральная прокуратура России, рассмотрев материалы уголовного дела по обвинению Фанни Каплан, установила, что следствие было проведено поверхностно, и вынесла постановление: «Возбудить производство по вновь открывшимся обстоятельствам». Этих «обстоятельств» оказалось так много, что рассматривать их пришлось семь лет. За это время в Генеральной прокуратуре произошел самый настоящий раскол: одни специалисты пришли к выводу, что Каплан к покушению на Ленина не причастна, или, говоря юридическим языком, «бесспорных доказательств ее вины не установлено», другие считают, что в Ленина стреляла она.

Так что же произошло 30 августа 1918 года? Версий этой истории и очевидцев так много, что очень часто они противоречат друг другу и установить истину довольно трудно. И все же попытаемся если не установить истину, то хотя бы беспристрастно рассмотреть существующие версии. Опираться, естественно, будем на проверенные факты, свидетельские показания, протоколы допросов и т.п.

Вот что сообщил по горячим следам в своих показаниях шофер Ленина Степан Гиль:

«Я приехал с Лениным в 10 часов вечера на завод Михельсона. Когда Ленин уже был в помещении завода, ко мне подошли три женщины. И одна из них спросила, кто говорит на митинге. Я ответил, что не знаю.

Тогда одна из них, смеясь, сказала: “Узнаем”. По окончании речи Ленина, которая длилась около часа, из помещения к автомобилю бросилась толпа человек в пятьдесят. Вслед за толпой вышел Ильич, окруженный женщинами и мужчинами. Среди них была та самая блондинка, которая спрашивала, кого я привез. Она жаловалась, что отбирают муку и не дают провозить.

Когда Ленин был в трех шагах от автомобиля, я увидел, что сбоку, с левой стороны от него, в расстоянии не более трех шагов, протянувшуюся из-за нескольких человек руку с браунингом, и были произведены три выстрела, после которых я бросился в ту сторону, откуда стреляли. Стрелявшая женщина бросила мне под ноги револьвер и скрылась в толпе».

Эти показания Гиль дал 30 августа вечером. На допрос он явился сразу после того, как доставил раненого Ленина в Кремль. Иначе говоря, с ним еще не успели «поработать», и его показания были искренними и правдивыми, но, как оказалось, не теми, которые нужны следствию. А вот 2 сентября Гиль заговорил иначе:

«Стрелявшую я заметил только после первого выстрела Она стояла у переднего левого крыла автомобиля. Тов. Ленин стоял между стрелявшей и той, в серой кофточке, которая оказалась раненой — это та самая, которая спрашивала про муку».

Заметьте, Гиль ни слова не говорит о том, как выглядела стрелявшая женщина: молодая она или старая, блондинка или брюнетка, в пелерине она или в пальто. Но много лет спустя, когда партия захочет опубликовать воспоминания личного шофера Ленина, Гиль «вспомнит» то, чего никак не мог видеть, но что впоследствии станет официальной версией. Во-первых, он во всех подробностях опишет лицо террористки, которое один к одному соответствует словесному портрету Фанни Каплан, и, во-вторых, не преминет отметить свое героическое поведение.

«Раздался еще один выстрел, — вещал Степан Гиль. — Я мгновенно застопорил мотор, выхватил из-за пояса наган и бросился к стрелявшей. Рука ее была вытянута, чтобы произвести следующий выстрел. Я направил дуло моего нагана ей в голову. Она это замегила, и ее рука дрогнула».

Так-то вот! Не выхвати Гиль свой наган и не испугай террористку, не быть бы Ленину живу.

А теперь представьте все это, если так можно выразиться, в реальном измерении. Уже темновато. Сгрудившаяся толпа. Тесный пятачок, на котором Ленин беседует с Марией Поповой, интересующейся правилами провоза муки. Террористку от Ленина отделяет всего три шага — это метра полтора, не больше. Началась стрельба! Первая пуля попадает в руку Поповой. Вторая — в Ильича. Гиль держит на прицеле террористку. Ленин лежит на земле. Вот-вот грянет третий выстрел. Но Гиль, несмотря на то, что держит террористку на прицеле, огонь не открывает. Почему? А ведь хоть рука террористки и дрогнула, но выстрел она сделала.

Ответа на вопрос об этом, мягко говоря, странном поведении Гиля нет. Как нет ответа на еще более серьезный вопрос: выстрелов было три, а на месте происшествия нашли четыре гильзы. Откуда они? И еще. Несколько позже, когда сравнили пули, извлеченные из тела вождя во время операции в 1922 году и при бальзамировании его тела в 1924-м, оказалось, что пули разные. Значит, либо в Ленина стреляли двое, либо один, но из разных револьверов.

Но вернемся в 1918-й год... Сразу же после выстрелов в вождя было опубликовано воззвание В ЦИК, подписанное Яковом Свердловым:

«Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина. По выходе с митинга тов. Ленин был ранен. Двое стрелявших задержаны. Их личности выясняются. Мы не сомневаемся в том, что и здесь будут найдены следы правых эсеров, следы наймитов англичан и французов».

Всего-то несколько строчек, а как много в них заложено! Во-первых, речь идет о двоих стрелявших. А во-вторых, и это самое главное, указан адрес организаторов покушения — и это наводит на определенные размышления. Личности задержанных еще только выясняются, следствию не известно ни их гражданство, ни принадлежность к той или иной партии, а председатель В ЦИК, по-нынешнему президент, то есть глава государства, уже назвал, говоря современным языком, заказчиков покушения.

Откуда он их знает? А он их и не знает, но ему нужно, чтобы люди думали именно так и чтобы следствие шло именно этим путем. Ближайшие события покажут, что в этом предположении нет никакой натяжки. Всплывут и еще более любопытные детали, но об этом — позже.

Одним из задержанных оказался бывший левый эсер Александр Протопопов. Сведения о нем довольно скудны, но известно, что он — из матросов, что был начальником контрразведки красно-советско-финского отряда, влившегося в ЧК, что во время выступления левых эсеров в июле 1918 года стал известен тем, что лично разоружил самого Дзержинского.

И вот что поразительно: Протопопова, который был одним из основных подозреваемых, толком почему-то не допросили. А ведь в том, что в него стрелял мужчина, ни секунды не сомневался и сам Ильич. Он даже успел спросить у наклонившегося к нему Гиля: «Поймали его или нет?»

Казалось бы, если необходимо выяснить, кто задумал и организовал покушение, какая партия или организация стоит за терактом, нужно как следует поработать с задержанным на месте покушения Александром Протопоповым, а его без каких-либо расспросов по-быстрому расстреляли.

Предположить, что Дзержинский, его заместитель Петерс и другие чекисты были настолько безграмотны, что не знали, как в таких случаях ведется следствие, было бы, по меньшей мере, наивно—ведь они уже раскрыли немало хитроумных заговоров и разоблачили десятки смертельных врагов революции. Невольно возникает мысль, что они выполняли чье-то указание и, чтобы не заносить в протокол то, что мог выболтать Протопопов, поставили его к стенке.

А вот второй задержанной был женщина, и задержал ее помощник »эмиссара 5-й Московской пехотной дивизии Батулин. В показаниях, данных опять-таки по горячим следам, он заявил:

«Я находилсяв 10—15 шагах от Ленина в момент его выхода с митинга, а это значит, еще во дворе завода. Затем услышал три выстрела и увидел Ленина, лежащего ничком на земле. А когда от выстрелов люди стали разбегаться, я закричал: “Держи! Лови!” И тут я заметил женщину, которая вела себя странно. На мой вопрос, кто она и зачем здесь, женщина ответила: “Это сделала не я”. Когда я ее задержал и когда из окружившей толпы стали раздаваться крики, что стреляла эта женщина, я спросил еще раз, она ли стреляла в Ленина. Последняя ответила, что она. Нас окружили вооруженные красногвардейцы и милиционеры, которые не дали произвести самосуда над ней и привели в военный комиссариат Замоскворецкого района».

Прошла всего неделя, и Батулин заговорил иначе:

«Подойдя к автомобилю, на котором должен был уехать Ленин, я услышал три резких, сухих звука, которые принял не за револьверные выстрелы, а за обыкновенные моторные звуки. Вслед за этим я увидел Ленина, неподвижно лежавшего лицом к земле. Я понял, что на его жизнь было произведено покушение. Человека, стрелявшего в Ленина, я не видел. Я не растерялся и закричал: “Держите убийцу товарища Ленина!” и с этими криками выбежал на Серпуховку, по которой в одиночном порядке и группами бежали перепуганные выстрелами люди. Добежавши до так называемой Стрелки, я увидел позади себя, около дерева, женщину с портфелем и зонтиком в руках, которая своим странным видом остановила мое внимание. Она имела вид человека, спасающегося от преследования, запутанного и затравленного.

Я спросил эту женщину, как она сюда попала. На эти слова она ответила: “А зачем вам это нужно?” Тогда я, обыскав ее карманы и взяв ее портфель и зонтик, предложил ей идти за мной. По дороге, чуя в ней лицо, покушавшееся на товарища Ленина, я ее спросил: “Зачем вы стреляли в товарища Ленина?” На что она ответила: “А зачем вам это нужно знать?” Что меня окончательно убедило в покушении этой женщины на Ленина. После этого я еще раз спросил: “Вы стреляли в товарища Ленина?” На что она ответила утвердительно, отказавшись указать партию, по поручению которой стреляла».

А теперь попробуем сопоставить показания Батулина, данные с разницей в одну неделю. Вопросов возникает множество. Прежде всего, непонятно, где же все-таки Батулин задержал террористку — во дворе завода или на Серпуховке? Выстрелы он слышал или «моторные звуки»? Почему он решил задержать не кого-нибудь из бегущих людей, а спокойно стоящую женщину? Что за пролетарское чутье позволило ему распознать по зонтику и портфелю «лицо, покушавшееся на товарища Ленина»? И почему, наконец, террористка, не будучи арестованной и не находясь в ЧК, запросто и без всяких церемоний признается первому встречному в покушении на Ленина?

Согласитесь, что что-то здесь не так, что есть в этом сценарии что-то недописанное, во всяком случае, белые нитки торчат отовсюду.

Так кого же привезли в тот роковой вечер в Замоскворецкий военкомат? Что за женщина была задержана Батулиным и взяла на себя ответственность за покушение на Ленина? Ею оказалась Фейга Хаимовна Каплан, известная также под именами Фанни и Дора и под фамилиями Ройд, Ройтман и Ройтблат.

Ее биография довольно запутанна, но все же известно, что происходит она из мещан Речицкого еврейского общества, что родилась в 1887 году, что ее родители уехали в США, а она увлеклась политикой и стала анархисткой. В 1906 году, будучи в Киеве, она вместе с двумя другими анархистками готовила теракт против киевского генерал-губернатора, однако приготовленная террористками бомба взорвалась в их комнате. Каплан была ранена в голову, и у нее на всю жизнь остался шрам над правой бровью.

А вскоре состоялся военно-полевой суд, который приговорил Фаню к бессрочной каторге. Так она оказалась в Мальцевской, а потом Акатуевской тюрьме Нерчинской каторги. В те годы это место было своеобразным средоточием радикально настроенных женщин-революционерок. Тон задавали, конечно же, эсерки, среди которых особенно заметной была Мария Спиридонова, которая застрелила советника Луженовского, жестоко усмирявшего крестьян Тамбовской губернии. Фаня тут же попала под ее влияние, забыла о своих анархистских взглядах и стала завзятой эсеркой.

Находясь вдали от столиц, молодые, образованные женщины не унывали. Они писали стихи, пели хором, осваивали новые профессии, изучали иностранные языки и, что особенно важно, жили своеобразной коммуной, то есть все вещи, продукты, лекарства и деньги, которые им присылали с воли, делили на всех. Фаня чувствовала себя в этой среде как рыба в воде, она даже освоила профессию белошвейки, что тут же отразил в ее карточке начальник тюрьмы.

А потом с ней случилась беда. Вот что рассказывает об этом в своих воспоминаниях одна из каторжанок:

«В смысле заболеваний был у нас в Мальцевской один, поистине трагический случай. Одна из мальцевитянок Фаня Ройтблат (Каплан) еще до ареста была ранена в голову осколком взорвавшейся бомбы. Так как после взрыва прошло около двух лет и рана зажила, то никто из нас, да и она сама, никогда не думали о каких-либо осложнениях от ранения. Мы привыкли видеть ее всегда здоровой и жизнерадостной.

И вдруг однажды вечером, кажется летом 1909 года, в тюрьме поднялась тревога: с Фаней неожиданно случился странный припадок — она перестала видеть. Глядела широко раскрытыми глазами и ничего не видела вокруг себя. Через день или два припадок слепоты кончился, Фаня опять увидела свет, но мы поняли, что дело может принять печальный оборот. И действительно, через короткое время она совсем потеряла зрение. У нее по-прежнему оставались прекрасные, серые, лучистые таза, такие ясные и чистые, что по внешнему виду трудно было определить, что она слепая.

Так она прожила много лет слепой, и только в 1913 году была переведена для лечения в Иркутск. После лечения ее зрение, конечно, не стало вполне нормальным, но, во всяком случае, это уже не был тот полный мрак, в котором она жила столько лет».

То, что зрение у Фани появилось, подтверждает и докладная записка врача Нерчинской каторги начальнику Акатуевской тюрьмы: «Ссыльнокаторжной Каплан Фейге ввиду сильного ослабления зрения прошу разрешить иметь при себе для пользования при чтении лупу».

Я потому так подробно рассказываю о перипетиях Фани со зрением, что несколько позже, когда ее будут обвинять в прицельной стрельбе в Ленина, для понимания сути дела нам это понадобится.

А пока что поздравим Фаню с тем, что она стала различать хотя бы силуэты, обрела способность передвигаться без посторонней помощи, а с помощью лупы — даже читать.

После Февральской революции десять каторжанок, в том числе и Каплан, на тройках отправились в Читу, там сели на поезд — ив Москву. Подруги и здесь не оставили Фаню без присмотра и раздобыли ей путевку в крымский санаторий в Евпатории. Тамошние врачи с большим сочувствием отнеслись к полуслепой девушке и направили ее в Харьков, в офтальмологическую клинику знаменитого на всю Россию профессора Гиршмана.

Несколько позже всплыла любопытная деталь: по направлению лишь санаторных врачей принять больную Гиршман не имел права, нужно было какие-то солидное поручительство. И знаете, кто поручился за Фаню Каплан, кто дал ей необходимую рекомендацию? Никогда не догадаетесь! Этим человеком был родной брат Ленина Дмитрий Ильич Ульянов. Он ведь получил медицинское образование и как раз в это время служил военным врачом в Севастополе. Ему очень понравилась девушка с серыми, лучистыми глазами, и, видимо, он очень хотел, чтобы она его разглядела получше.

Лечение у Гиршмана пошло на пользу, и Фаня стала видеть гораздо лучше: она уже не только различала силуэты, но с расстояния полуметра могла узнавать лица. После Харькова она вернулась в Крым и поселилась в Симферополе. Встречалась ли она в это время с Дмитрием Ильичом, неизвестно, так как никаких сведений об этом в архивах нет.

Но вернемся в Замоскворецкий военкомат, куца привели Фейгу Каплан.

Первое, что она сделала, — это сняла ботинок.

— Так я и думала, — вздохнула она. — Гвоздь. Так, проклятый, колет, что прямо спасу нет.

— А я думал, что вы хромоножка, — ухмыльнулся Батулин.

— Никакая я не хромоножка! — вскинула голову Фаня. — Чем смеяться над девушкой, лучше бы помогли.

— Вам нужно к сапожнику. А я — комиссар!

— Тогда я сама, если, конечно, товарищ комиссар не возражает.

С этими словами Фаня взяла со стола несколько конвертов со штемпелем военкомата, сделала из них некое подобие стельки и вложила в ботинок.

Знала бы тогда Фаня, что натворила, ни за что бы не взяла эти проклятые конверты, ведь при обыске их обнаружат, решат, что в военкомате служат ее сообщники, и начнут «шить» такое дело, что целая группа людей едва избежит расстрела.

Тем временем в военкомат приехал председатель Московского ревтрибунала Д ьяконов и приказал произвести тщательнейший обыск Каплан. Эту операцию поручили трем наиболее доверенным лицам, но и за ними присматривал вооруженный караул. Одной из этих женщин была Зинаида Легонькая.

«Меня вызвал товарищ Дьяконов, — рассказывала она год спустя, когда ее саму арестовали по подозрению в покушении на Ленина, — и сказал, что я обязана исполнить поручение и обыскать женщину, которая покушалась на товарища Ленина. Вооруженная револьвером, я приступила к обыску. В портфеле у Каплан были найдены: браунинг, записная книжка с вырванными листами, папиросы, железнодорожный билет, булавки, шпильки и всякая мелочь».

Слухи о том, что именно Зинаида стреляла в Ленина, ходили упорные, но, хоть и с трудом, ей удалось доказать свое алиби.

Если Зинаида не нашла ничего существенного, то другое «доверенное лицо», чекистка по фамилии Бем, обнаружила злосчастные конверты, которые Фаня использовала в качестве стельки. Еще более тщательно и профессионально работала Зинаида Удотова, у которой, судя по хватке, был немалый опыт в такого рода делах, но и она ничего существенного найти не смогла.

Как только Фаня оделась, Дьяконов приступил к допросу.

Что касается протокола допроса (в принципе, их было два, но они такие короткие, что я их объединил), то приведу его полностью, причем в стилистике и орфографии тех лет.

«Я, Фаня Ефимовна Каплан, под этим именем я сидела в Акатуе. Эго имя я ношу с 1906 года. Я сегодня стреляла в Ленина. Я стреляла по собственному побуждению. Сколько раз я выстрелила — не помню. Из какого револьвера я стреляла, не скажу, я не хотела бы говорить подробности. Я не была знакома с теми женщинами, которые говорили с Лениным. Решение стрелять в Ленина у меня созрело давно. Женщина, которая оказалась при этом событии раненой, мне абсолютно не знакома.

Стреляла я в Ленина потому, что считала его предателем революции и дальнейшее его существование подрывало веру в социализм. В чем это подрывание веры в социализм заключалось, объяснить не хочу. Я считаю себя социалисткой, хотя сейчас ни к какой партии себя не отношу. Арестована я была в 1906 году как анархистка. Теперь к анархистам себя не причисляю. К какой социалистической группе принадлежу сейчас, не считаю нужным сказать.

Меня задержали у входа на митинг. Я стреляла в Ленина потому, что считаю, что он предатель, и считаю, что чем дольше он живет, тем он удаляет идею социализма на десятки лет. Я совершила покушение лично от себя».

Дьяконов прекрасно понимал, что совершить покушение «лично от себя» Фейга не могла, но она стояла на своем и даже отказалась подписать протокол допроса. Поэтому, когда за ней приехали люди с Лубянки, Дьяконов с легким сердце передал ее чекистам, которые взялись за нее куда более серьезно и, если так можно выразиться, профессионально.

А пока что вернемся во двор завода, где около автомобиля лежит раненый Ленин. О том, что было дальше, лучше всего рассказать устами Степана Гиля, который, как вы, наверное, помните, держал на прицеле террористку, но почему-то в нее не выстрелил, а всего лишь испугал — и ее рука дрогнула.

«Я обернулся и увидел Владимира Ильича упавшим на землю, — рассказывал Степан Гиль. — Я бросился к нему и стал на колени. Сознания он не потерял и спросил:

— Поймали его или нет?

Он, очевидно, думал, что в него стрелял мужчина. Но спросил он тяжело, изменившимся голосом и с каким-то хрипом. И тут я вижу, что по направлению к нам из мастерских бегут какие-то люди с револьверами в руках.

— Стой! Стрелять буду! — закричал я. — Кто вы?

— Мы свои! Из заводского комитета.

Узнав одного из них, я подпустил их к Владимиру Ильичу. Среди них оказался фельдшер Сафронов. Он спросил у Ленина, куда тот ранен, и, услышав, что в руку, оказал ему первую помощь, перевязав рану платком и остановив кровотечение.

Все настаивали, чтобы я вез Владимира Ильича в ближайшую больницу, но я решительно ответил:

— Ни в какую больницу не повезу. Только домой!

— Домой, домой, — подхватил Ильич, услышав наш разговор.

Мы помогли Ленину подняться на ноги, и он сам прошел несколько шагов до машины, а потом с нашей помощью поднялся на подножку и сел на заднее сиденье, на обычное свое место. Так как у нас не было охраны, то я попросил двоих товарищей из завкома сесть с нами. Я поехал очень быстро, а когда обеспокоенно оглядывался, то видел, что лицо Ильича очень бледно. Но он не стонал и не издавал ни звука.

В Троицких воротах я не остановился, а проехал прямо к квартире Ильича. Здесь мы помогли ему выйти из автомобиля и наверх хотели отнести на руках. Он наотрез отказался. Мы снова стали его умолять, чтобы он разрешил внести его на руках, но он твердо сказал:

— Я пойду сам. Только помогите снять пиджак. Мне так легче будет идти.

Я осторожно снял пиджак, и он, опираясь на нас, пошел по крутой лестнице на третий этаж. Я провел его прямо в спальню и положил на кровать. Потом я позвонил Бонч-Бруевичу и рассказал о случившемся».

После звонка управляющему делами Совета Народных Комиссаров Владимиру Бонч-Бруевичу в Кремле поднялся страшный переполох. Прежде всего, опасаясь нападения, усилили охрану. Удивительно, но в то время в Кремле не было своей медицинской части, поэтому за врачами пришлось посылать в город. Профессор Минц быстро установил, что одна пуля застряла в руке, а вот вторую он нашел на шее, под самой челюстью.

— Если бы она задела пищевод или позвоночный столб, ранение можно было бы считать смертельным. Уклонись пуля на один миллиметр в ту или другую сторону, Владимира Ильича в живых уже бы не было. Но она задела только легкие. Так что жить Ильич будет! — вынес свой вердикт профессор.

Перечитайте рассказ Гиля еще раз, и вы наверняка обратите внимание на его реплику о том, что у них не было охраны и он попросил двоих товарищей из завкома сесть в машину. Как так? Как могло случиться, что на митинг Ленин поехал без какой-либо охраны? Ведь когда он выступал на этом же заводе 28 июня, его охранял начальник гарнизона Замоскворечья Блохин. На сцену Ильич вышел в окружении красноармейцев, и как он ни просил их удалиться, они не уходили. Тогда Ленин обратился к Блохину, но тот выполнил просьбу Ильича лишь после звонка Дзержинскому, который разрешил солдатам спуститься со сцены, но далеко не уходить.

Невольно возникает мысль, что кто-то, воспользовавшись отсутствием Дзержинского, который уехал в Петроград разбираться с убийством Урицкого, взял да и лишил Ленина охраны. Но сделать это мог только могущественный, очень могущественный человек!

Тем временем на Лубянке шли беспрерывные допросы Фейги Каплан. Как это ни странно, ничего нового они не дали, поэтому взялись за кастеляншу Павловской больницы Марию Попову, ту самую женщину, которая спрашивала про муку, а потом была ранена первым выстрелом.

— В пятницу, 30 августа, мы с подругой зашли на митинг и подоспели под самый конец речи Ленина,—рассказывала она. — Когда речь кончилась, я направилась к выходу и очутилась возле Ленина. Я обратилась к нему с вопросом: «Почему так: вы разрешили провозить муку, а ее отбирают?» Он ответил: «По новому декрету отбирать нельзя. Бороться надо!» Тут раздался выстрел, и я упала. Я находилась по правую руку от Ленина и чуточку сзади».

Надо ли говорить, что чекисты арестовали ее дочерей, начали таскать на допросы сослуживцев, соседей и всех, кто хоть что-то о ней знал. Версия была такова: Попова ближе всех находилась к Ленину, и если не стреляла сама, то, по крайней мере, отвлекала на себя внимание — ведь ранение-то у нее пустяковое, не исключено, что так было задумано.

Но затея с Поповой закончилась самым настоящим конфузом. Виктор Кингисепп, который вел это дело (через четыре года он будет расстрелян по приговору военно-полевого суда Эстонии), вынужден был признать:

«Попова является заурядной обывательницей, и нет никаких подозрений, чтобы она была причастна к правоэсеровской или иной партии или к самому заговору. Дочери являются достойными дочерьми своей матери: был бы хлеб и картофель — для них выше всякой политики».

Короче говоря, Марию Попову пришлось не только освободить, но и признать «лицом, пострадавшим при покушении на Ленина», назначив ей единовременное пособие.

Дальнейшие события развивались столь стремительно, что более или менее разумных объяснений им просто нет. Судите сами. Следствие в самом разгаре. Каплан по-прежнему твердит, что стреляла в Ленина по собственному убеждению. Но Петерс сумел установить с ней доверительные отношения, и постепенно стали всплывать детали, объясняя которые Фаня окончательно запуталась и стала называть какие-то имена.

Присутствовавший на допросе секретарь В ЦИК Аванесов первым понял, что перед ними отнюдь не матерая террористка. «На вид сумасшедшая какая-то. Или экзальтированная», — сказал он.

Как бы то ни было, но хоть что-то следствие записать в свой актив уже могло. И вдруг к Петерсу зашел Свердлов и поинтересовался, как идет следствие.

— Ни шатко ни валко, — вздохнул Петерс. — Уж очень странная у меня подследственная.

— Странная-то странная, а стрелять научилась без промаха. Где? И кто ее учил? Узнав это, узнаем истинных организаторов покушения. А пока что надо дать официальное сообщение в «Известиях»: народ в неведении держать нельзя. Напиши коротко: стрелявшая, мол, правая эсерка черновской группы, установлена ее связь с самарской организацией, готовившей покушение, и все такое прочее.

— Никакими фактами, подтверждающими эту версию, я, к сожалению, не располагаю, — развел руками Петерс. — Связями с какой-либо организацией от этой дамы пока что не пахнет. А за совет искать инструкторов меткой стрельбы спасибо: мы с этой подслеповатой дамой еще поработаем, — съязвил напоследок Петерс.

— Ну-ну, — круто повернувшись, свернул стеклами пенсне Свердлов. — Вы поработаете с ней, а мы — с вами.

Правая рука Дзержинского, бесстрашный чекист Яков Христофорович Петерс мгновенно стал белее мела и чуть не грохнулся на пол: он знал, что означают эти слова Свердлова, он не раз их слышал обращенными к другим людям, а потом этих людей ставили к стенке.

Так оно чуть было и не случилось, когда на состоявшемся на следующий день заседании Президиума ВЦИК Петерс начал говорить о намерении провести следственный эксперимент и о необходимости перепроверить противоречивые показания свидетелей покушения, Свердлов прервал его на полуслове:

—Все это хорошо, и, чтобы выявить пособников покушения, следствие надо продолжать. Однако с Каплан придется решать сегодня. Такова политическая целесообразность.

— Доказательств, которыми мы располагаем, недостаточно для вынесения приговора. Суд даже дело к рассмотрению не примет.

— А никакого суда не будет. В деле ее признания есть? Есть. Что же вам еще нужно? Товарищи, я вношу предложение: гражданку Каплан за совершенное ею преступление расстрелять. С расстрелом Каплан мы начнем осуществлять на всей территории республики красный террор против врагов рабочекрестьянской власти. Само собой, мы напечатаем в газетах, что это ответ на белый террор, началом которого было подлое убийство Володарского и Урицкого и покушение на жизнь товарища Ленина. Теперь вам все понятно? — впился он ледяным взглядом в Петерса.

— Так точно, — по-военному ответил Петерс. — Разрешите идти?

— Идите. А Каплан мы у вас заберем. Сегодня же!

Сын латышского батрака был так сильно напуган, что в дискуссии с начальством решил больше никогда не вступать. Понял он и другое: верность партии нужно доказывать кровью. Разумеется, не своей, а тех людей, на которых укажет партия. Расстрелы, расстрелы и расстрелы — вот чем, не зная ни сна, ни отдыха, занимался с этого дня Петерс. А когда его назначили чрезвычайным комиссаром Петрограда, экономя время и подходя к работе творчески, Петерс приказал производить массовые аресты по телефонным книгам.

— Телефон предмет роскоши ? — вопрошал он своих коллег, проводя экстренное совещание. — Предмет. Дорогостоящий? Дорогостоящий. Значит, тот, кто попал в телефонный справочник, богач, эксплуататор и классовый враг. А раз он классовый враг, то где должен находиться? Правильно, у нас, на Гороховой, 2. Но недолго. Камер мало, а врагов много, так что следствие должно быть коротким, а приговор расстрельным. Красный террор должен быть по-настоящему красным, так что буржуйскую кровь жалеть не будем!

И полились по питерским улицам такие реки крови, каких не было даже при Урицком. Хватали и ставили к стенке всех: вчерашних чиновников, бывших офицеров, профессоров, предпринимателей и просто лиц непролетарского происхождения. Но иезуитский ум Петерса не мог находиться в простое, и он придумал новый ход.

— А что, если, — шагая по кабинету, размышлял он, — сыграть на благородных чувствах господ офицеров, воюющих на стороне белых? Они своих родителей, жен и детей любят? Любят. Ради них на жертвы пойти готовы? Готовы. Тогда мы сделаем так: арестовываем выводки этих поручиков, капитанов и полковников, печатаем списки на листовках и с аэроплана разбрасываем их над позициями золотопогонников. Текст должен быть кратким: если не сложите оружие и не перейдете на сторону красных, ваши семьи будут расстреляны.

— Но они могут сослаться на присягу, — слабо возразил кто-то.

— Срок — три дня! — рубанул Петерс. — Если они не забудут о дурацкой присяге и не станут служить трудовому народу, разбросать листовки с сообщением о расстреле членов их семей. Пусть эта кровь будет на их совести!

И снова в подвалах ЧК загремели выстрелы. Офицеров, перешедших на сторону красных, больше не становилось, а вот горы трупов росли. Эти же методы изобретательный Петерс применял в Киеве, а потом и в Туркестане, беспощадно уничтожая тех, кого он считал пособниками белых и басмачей.

Но недолго музыка играла.. .То ли излишняя старательность стала смущать начальство, то ли он поднял руку на людей, облеченных доверием Кремля, но в 1937-м вчерашние коллеги и друзья его арестовали и вскоре расстреляли.