Вернемся, однако, к письму Михаила Карпова, в котором он пишет, что все члены экипажа танкера «Туапсе» которые были осуждены за измену Родине, реабилитированы, — остался один Ваганов. Так ли это? Снова ныряю в архивы, и вот что там нахожу.

Еше у июне 1990 года Пленум Верховного Суда СССР рассмотрел протест Генерального прокурора Союза ССР по делу Леонида Анфилова и других, осужденных Военной коллегией Верховного Суда СССР Как оказалось, Анфилов, Гвоздик, Бенкович и Зибров «только потому сотрудничали с чанкайшистами и представителями различных антисоветских организаций, что хотели усыпить их бдительность и во что бы то ни стало добиться поставленной цели, а именно, вернуться на Родину, что они и сделали в мае 1958 года, добравшись до СССР через Бразилию и Уругвай».

Выяснилось и другое. На суде Бенковича и Гвоздика изобличили в том, что они дали согласие сотрудничать с американской разведкой. Так вот теперь стало ясно, что «это согласие было ложным, они не намеревались осуществлять свое обязательство, и по возвращении в СССР никаких враждебных действий против Советского государства не совершили». А раз так, Пленум Верховного Суда СССР постановил: «Приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР от 14 мая 1959 года в отношении Анфи-лова, Бенковича, Гвоздика и Зиброва отменить и дело прекратить за отсутствием состава преступления».

Прослышав об этом решении, в бой ринулся и Николай Ваганов. Но Президиум Нижегородского областного суда оказался куда принципиальнее Верховного Суда: в августе 1992 года нижегородские судьи признали Николая Ваганова обоснованно осужденным и не подлежащим реабилитации.

Что касается приговоренных к расстрелу, то им на всю эту возню с судами и приговорами было наплевать, так как возвращаться в Советский Союз они не собирались, а в Америке их не достать.

Значит, и в самом деле остался один Ваганов. Николай Иванович совсем было смирился с тем, что до конца своих дней останется изменником Родины, но затея с памятной доской подтолкнула его к неординарным действиям: он решил обратиться в Генеральную прокуратуру России и отправил на имя Генерального прокурора письмо, в котором как на духу рассказал о своих горестных похождениях.

«На сегодняшний день все осужденные “туапсинцы” реабилитированы, — писал он, — остался один я, самый злостный антисоветчик. Я уже далеко не молод, доживаю свой век с женой, сыном и двумя внуками. Сын — взрослый человек, он все понимает, а вот внукам иногда в глаза смотреть стыдно: ведь я же сидел, и никто не снимал с меня клейма предателя. Может быть, ради них, моих дорогих внучат, разберетесь в моей сложной судьбе? Только это дало мне смелость написать Вам. Помогите, пожалуйста!»

Надо сказать, что в Отделе реабилитации жертв политических репрессий Генеральной прокуратуры России к письму Николая Ваганов отнеслись предельно внимательно. Тут же из ФСБ было запрошено его дело № 23, максимально придирчиво изучены протоколы допросов, показания свидетелей, публикации в советской и зарубежной прессе — и вот к какому выводу пришли в Отделе: «В действиях Ваганова состав преступления, предусмотренный п. “а” ст. 64 УК РСФСР, отсутствует». И далее: «Материалами дела доказано, что Ваганов действительно активно участвовал в антисоветской агитации и пропаганде, однако в соответствии со ст. 5 закона Российской Федерации “О реабилитации жертв политических репрессий”, проведенная Вагановым антисоветская агитация и пропаганда относятся к деяниям, не содержащим общественной опасности, и не является уголовно наказуемой.

На основании изложенного, руководствуясь ст.ст. 371 и 376 УПК РСФСР, прошу:

Приговор судебной коллегии по Уголовным делам Горьковского областного суда от 28 мая 1964 года и постановление Президиума Нижегородского областного суда от 27 августа 1992 года в отношении Ваганова Николая Ивановича отменить и дело прекратить за отсутствием состава преступления.

Заместитель Генерального прокурора Российской Федерации

В.И. Давыдов».

Вскоре протест Генеральной прокуратуры ушел в Верховный Суд, который приговор в отношении Николая Ваганова отменил и дело за отсутствие состава преступления прекратил.

Все! Можно кричать «ура» и громогласно заявлять, что справедливость восторжествовала. Восторжествовать-то она восторжествовала, но, как иногда говорят, в пределах Садового кольца. Прошел месяц, второй, третий, но ни в Нижнем Новгороде, ни в Арзамасе, где живет Николай Иванович, об этом никто не знал. И тогда роль гонца, спешащего с доброй вестью, на себя взял я. Не буду рассказывать, как добирался, как с помощью таксисов искал состоящую из пяти домов улочку, как с великим трудом ее нашел, — главное, нашел.

Когда я объявил, с какой прибыл вестью, Николай Иванович возликовал! Но когда сказал, что я не прокурорский работник, а журналист, Николай Иванович заметно помрачнел.

— Ну вот, — буркнул он, — будете расспрашивать, что да как, а я из-за своего длинного языка семь лет уже отсидел.

— Как — семь? — не понял я. — Вам же дали десять.

— Повезло... Вышел указ о помиловании. А сидел я недалеко от дома, в Мордовии, это километров сто отсюда.

— И что вы там делали?

— Во-первых, сидел, — сострил он. — А во-вторых, работал. Мы делали мебель и деревянные корпуса для телевизоров. Я был неплохим полировщиком и доводил доски до такого блеска, что любо-дорого смотреть. И еще я учился: именно в лагере получил аттестат зрелости — до этого-то была семилетка.

— А как вы стали моряком? — поинтересовался я.

— О-о, это целая история! — мечтательно улыбнулся он. — А если кратко, то благодаря комсомолу. Родом-то я из Протопопов-ки — это такая деревня под Арзамасом. Отец погиб на фронте, нас у матери пятеро, голод, холод, поэтому после семилетки я рванул в ремесленное училище: там не только кормили, но даже одевали и обували. Когда я уже был без пяти минут слесарем, комсомол объявил призыв на флот. Моря я никогда не видел, но книжки о моряках читал, да и из нашей деревенской глуши хотелось вырваться.

Вы не поверите, но я до сих пор помню слова Новикова-Прибоя из рассказа «Судьба», которые сыграли решающую роль в моей жизни: «Море! Это, брат, раздолье! Эх! И куда ни поверни корабль, везде тебе дорога. Гуляй, душа! Любуйся красотами мира. А какой только твари в нем нет! Часто даже не поймешь — не то рыба, не то зверь какой. Да ты, малец, хоть бы одним глазом взглянул на море, так и то ахнул бы от удивления».

Так я оказался в Одессе. Через полгода должен был стать кочегаром, а тут вдруг набор на курсы бухгалтеров. Работать со счетами — это тебе не уголь лопатой бросать — и я записался на эти курсы. Окончил, ходил на торговых судах в Румынию и Болгарию, а потом попал на танкер «Туапсе». Так случилось, что мой первый рейс на «Туапсе» стал и последним.

— А что, собственно, случилось? Почему чанкайшисты повели себя так нагло и задержали советский танкер? — поинтересовался я.

— Дело в том, что в это время была объявлена морская блокада коммунистического Китая, и чанкайшисты досматривали все подозрительные суда. Скажем, незадолго до нас они задержали два польских сухогруза, но довольно быстро отпустили. А тут подошли мы с грузом осветительного керосина, но чанкайшисты были уверены, что мы везем керосин не осветительный, а авиационный, — об этом я узнал гораздо позже. Дело прошлое, но я так и не знаю, какой керосин мы везли на самом деле.

Захватили наш танкер на рассвете. Никакой стрельбы, пальбы и тому подобного не было. Я, например, спал и ничего не слышал. А когда поутру вышел на палубу, там уже были вооруженные китайцы. Потом нас загнали в Красный уголок, а у штурвала встал китаец.

— Вас били, пытали, оскорбляли, унижали?

— Ничего этого не было. Правда, когда мы объявили голодовку и, сцепившись руками, уселись на палубе, китайцы применили силу и на берег нас буквально вытолкали.

— И что потом?

— Потом нас разделили на три группы и поселили в разных местах. Общаться между собой эти группы не могли. Жили мы вполне прилично: нас кормили, поили и даже давали деньги не только на карманные расходы, но и на приобретение хорошей одежды: на нас были такие затрапезные обноски, что появляться в них в городе было верхом неприличия.

Ни оставаться на Тайване, ни перебираться в США ни у кого из нас и мысли не было. Но как удрать с окруженного водой острова? Официально — невозможно, ведь на Тайване не было ни нашего посольства, ни торгпредства, ни даже какого-нибудь журналиста. Группе, которую возглавлял капитан, повезло, они смогли установить связь с французским консульством. Французы подняли страшный шум, поставили на уши прессу, протестовали в ООН и в конце концов добились согласия чанкайшистов отпустить домой группу из 29 человек.

— И вы об этом ничего не знали?

— Знали. Но были изолированы и добраться ни до французов, ни до капитана не могли. И тоща мы решили чанкайшистов перехитрить. Мы подписали письма с просьбой о политическом убежище и согласились переехать в США. На уме у нас было одно: добраться до страны, где есть советское посольство, и уже там обратиться с просьбой о помощи.

— А что вы скажете о контактах с ЦРУ?

— Какое там ЦРУ?! На кой ляд им я, простой деревенский парень? Что я мог им сообщить? Что в Горьком делают подводные лодки? Так это и так известно. Сколько получает капитан нашего судна и сколько моторист? Эта бухгалтерская тайна тоже давным-давно не тайна, а позорящий нас факт: по сравнению с американскими моряками это такие жалкие гроши, что говорить об этом стыдно.

— Но как же вы все-таки вернулись?

— Как это часто бывает, пбмог случай. Дело в том, что под Нью-Йорком мы жили у белорусов, которые во время войны были угнаны в немецкое рабство, а потом освобождены американцами и, не желая гнить в колымских лагерях, перебрались в США. Один из них решил вернуться на Родину и обратился в советское представительство при ООН. Как я понял позже, сотрудники миссии искали нас давно, но американцы тщательно скрывали место нашего проживания.

А тут вдруг появляется белорус, который говорит, что моряки с «Туапсе» живут у него! Дальше события развивались, как в каком-нибудь шпионском фильме. Судя по всему, американцы пронюхали о контакте белоруса с советскими дипломатами и переселили нас в другое место. Теперь нашим хозяином был старый казак, которого мы звали дядей Васей.

Но недаром говорят, что среди дипломатов немало профессиональных разведчиков, иначе как бы они вычислили наш новый адрес. Короче говоря, однажды вечером к нам вваливаются двое в шляпах: мы, мол, русские, давно здесь живем, прослышали о земляках и пришли вас проведать. Я подзываю Виктора Рябенко и говорю: «Сгоняй, Витек, за бутылкой, а то как-то неудобно, гости все-таки пришли». Витек рванул за бутылкой, а дядя Вася тут как тут: уселся, гад, у двери и глаз с нас не спускает. Но когда начали пить и поднесли ему полный стакан, он замахал руками — врачи, дескать, не велят, и убрался восвояси.

И тут мужики в шляпах достали письма от наших родных. Были там и фотографии жен, детишек и престарелых родителей. Мы, конечно, растрогались, начали шмыгать носами, а мужики ставят вопрос ребром: поедете, мол, домой или нет? Мы сказали, что поедем. Тогда прямо сейчас, сказали нам гости.

Мы быстро собрались — и ходу в советское представительство. Отсиживались там два дня, а потом поехали в аэропорт. Только вошли в здание, как к нам тут же подрулили американцы, в том числе и журналисты. Добровольно ли, дескать, возвращаетесь на Родину? Не силой ли вас везут? Не запугали ли вас, не угрожали ли арестовать ваших близких? Мы сказали, что возвращаемся добровольно, а вам, американцам, за хлеб-соль спасибо. У вас, конечно, хорошо, а дома лучше.

— Лучше? — переспросил я. — Неужели вы не понимали, что кагэбэшники в покое вас не оставят?

— Если честно, то я знал, что рано или поздно меня посадят. И, знаете, за что? За то, что я прикоснулся к другой жизни и невольно буду ее сравнивать с нашей. И хотя первое время все шло нормально — я даже вернулся в Одессу и начал ходить в море, за границу меня не выпускали, говорили, что опасаются, как бы меня не похитили. Но я все понял и с морем расстался.

Через некоторое время я вернулся на свою малую Родину, женился, обзавелся домиком, начал воспитывать сына. А вот с работой ничего не получалось! Только подберу что-нибудь приличное, только заполню анкету, как вдруг мне говорят, что это место уже занято или что должность сократили. Ясное дело, люди из КГБ за мной следили и кислород перекрывали. Еле-еле устроился грузчиком, таскал ящики и мешки в магазине. А скоро подоспел и арест.

— За что же они вас, грузчика-то?

— А за длинный язык! Шел 1963 год. В стране нет ни хлеба, ни сахара, ни мяса. А меня кто-нибудь спрашивает: «В Америке-то, поди, так же?» Я, конечно, лезу в бутылку и рассказываю, как сытно и вольно живут тамошние рабочие. А выборы, спрашивают у меня. Рассказываю, какие там выборы, как много партий и кандидатов, а у нас — один вечный блок коммунистов и беспартийных. В общем, домитинговался... A-а, ладно, — махнул он рукой, — что было, то прошло. Главное, теперь я чист, и ни один хмырь не сможет назвать меня предателем.

— Конец вашей печальной истории действительно счастливый. А что вам известно о судьбах ваших друзей с танкера? Где они, как они, что они?

— Многих уже нет в живых, — вздохнул Николай Иванович, — они ушли в мир иной в силу преклонного возраста. Двое вернулись на Родину через тридцать два года — и их не тронули. Один повесился на Тайване. Иваньков-Николов, который имел расстрельный приговор, несмотря на это, вернулся, но к стенке его не поставили, а отправили в психушку. Четверо оставшихся на Тайване там и умерли. На Тайване же попал в психушку еще одни наш матрос. Очень жалко совсем молодого парня, который вернулся домой и был жестоко убит какими-то бандитами.

Так что судьба нашего экипажа трагична. Но мы, оставшиеся в живых и прошедшие чуть ли не все круги ада, помним наших друзей поименно. А если в Одессе появится памятная доска с фамилиями всех «туапсинцев», это будет не только справедливо, но и послужит хорошим уроком тем, кто еще только собирается выйти в море.

— Вы думаете, такая доска появится? — усомнился я.

— А как же! Ведь единственным препятствием был я — последний предатель Родины. Хотя какой я предатель? Отныне это слово надо писать в кавычках. Так что теперь можно смело свистать всех наверх и приступать к авральной работе по обтесыванию гранита. Когда же дело дойдет до полировки, могу подключиться и я, что ни говорите, а семь лет занятий эти делом, да еще под неусыпным оком надзирателей, чего-то стоят. Руки эту работу помнят. А вот голова... Как хочется, чтобы об этих годах когда-нибудь забыла голова! Но пока не получается...