Глава 41
Отрывок из дневника Нэнси Бригсток Октябрь 1998 года
…Она казалась совершенно бесчувственной – полное отсутствие даже намека на сопереживание. Правда, вопрос: можно ли вообще ощутить чужое горе? Быть может, я прошу слишком многого. Так или иначе, хоть на что-то я рассчитывала. На несколько слов, из которых явствовало бы, что она хотя бы пытается понять горе понесенной мной утраты. А она сказала всего лишь: «Мне очень жаль. Печально, что все так вышло». Как это следует понимать? О чем она печалится? О том, что своей жизнью рискнул Джонатан, а не кто-то другой? Или ей жаль, что Джонатан погиб? Но этого она не сказала.
Я все повторяла и повторяла про себя ее слова, стараясь вникнуть в их смысл. Иногда я спрашивала себя, не вырвались ли они откуда-то из потаенных глубин ее души? Не случайное ли это признание – может, ей жаль, что ее сыну не дали утонуть? Но возможно ли такое? Я пытаюсь вообразить себе мать, желающую смерти своему ребенку. А ведь случается и такое, разве не так? Матери убивают детей по небрежности. Они ставят собственные нужды выше их интересов. Забывают о своей ответственности. Да, такое случается сплошь и рядом, об этом приходится читать. И верно, ее вполне можно упрекнуть в небрежении, ибо иначе каким образом мог пятилетний малыш оказаться один в открытом море? Отчего она не бросилась ему на помощь?
Когда мы встретились, я уже знала, что они с Джонатаном были близки, но она утверждала, что до того дня в глаза его не видела. Как это может быть, ведь они отдыхали в одном и том же маленьком курортном местечке? А она все повторяла и повторяла: «Раньше мы не виделись». Лгунья. Я могла бы сказать, что видела фотографии, но промолчала. Не было у меня сил спорить, да к тому же какой в этом смысл? Это ведь не вернет мне Джонатана. Все мои силы уходили на то, чтобы держаться на ногах, стоять с ней рядом у могилы моего сына. Я дрожала от холода. Я была измучена. Мне хотелось от нее хоть чего-то – например, увидеть ее сына, и я нашла в себе силы попросить об этом. Я надеялась, что мы увидимся еще раз и что она приведет сына, но она отказалась. Не было никакой новой встречи. Больше я ее не видела и так и не увидела ее сына, который остался жив только благодаря моему мальчику.
Помню, ее щеки порозовели на холоде, и вся она источала здоровье, и мне было завидно. Помню капельки пота на ее губе и матовую кожу. От нее исходил жар. Жар, но не тепло. Кровь, текущая у нее по жилам, слишком холодна, чтобы понять, каково это – услышать от незнакомого человека, что твой ребенок мертв, каково это не быть рядом с сыном, когда он в тебе нуждается более всего, когда взывает к тебе. А ты не можешь ему ничем помочь, не можешь подставить плечо, не можешь сказать: «Все хорошо, я здесь». Но меня не было там, рядом с Джонатаном, чтобы взъерошить ему волосы, поцеловать и сказать, как я его люблю. Со стороны всего этого не понять, надо самой пережить этот ужас.
Ее сынок играет и веселится здесь, на этой земле, а мой гниет под ней. Она даже не посмотрела на надгробный камень, на котором мы высекли слова: «Он был нашим ангелом». Не посмотрела, не повернула головы. Не принесла цветов. Зачем, интересно, она вообще пришла туда? Хорошо бы ее сын знал, кому он обязан своей жизнью. Хорошо бы он знал, что, если бы не Джонатан, не пребывать бы ему в этом мире.
