Предисловие
Те, кто пишет о Леоноре Каррингтон (увы, о ее удивительном искусстве и книгах сказано очень мало), уделяют большое внимание ее жизни: смакуют ее непредсказуемую импульсивность. Вот она, девятнадцатилетняя английская дебютантка, сбегает, чтобы войти в мир сюрреалистов: вот она приходит на шикарную парижскую художественную вечеринку, завернутая в простыню, и шокирует бомонд, сорвав ее и представ перед публикой голой. Она сидит за столиком в ресторане и обмазывает ноги горчицей. Красит чернилами кальмара холодную тапиоку и подает гостям, выдавая за икру. Не обращая внимания на собравшихся в комнате, встает, идет в одежде под душ, а затем, возвратившись, опять усаживается на диван, хотя с нее льет вода. Случалось, что гостившие в ее доме люди приходили на завтрак и Леонора подавала им омлет с их же волосами, которые состригла, пока они спали. В краткой биографии, предпосланной одной из публикаций ее работ, содержится такая немыслимая в жизнеописании других литераторов фраза: «В мадридском доме для умалишенных с ней ужасно обращались, и ее вызволила оттуда няня, прибывшая в Испанию на подводной лодке».
Что это: апокрифы или правдивые истории? О ней рассказывается, как в 1934 году в семнадцать лет после фотосессии в отеле «Ритц» по случаю ее первого выезда в свет после того, как ее (по ее собственному выражению) выставили напоказ на «ярмарке невест» при дворе короля Георга V, она сидела на ипподроме «Аскот» и читала «Слепца в Газе» Олдоса Хаксли. Девушка. Читает. И такую скандальную книгу. «В те времена, если ты женщина, тебе не позволялось делать ставки. Не позволялось даже заходить в паддок, куда выводили напоказ лошадей. Вот я и взяла книгу. А чем было еще заняться?» Леонора воспроизводит те дни в своем раннем рассказе «Выход в свет». В нем говорится, как девушка, познакомившись и подружившись в зоопарке с гиеной, учит ее французскому языку, а в обмен зверь обучает ее премудростям гиенского. Девушка решает выставить гиену вместо себя на балу дебютанток: «Я разыскала пару перчаток, чтобы скрыть ей руки, которые, в отличие от моих, были уж слишком волосаты». Сюжет начинается как забавный розыгрыш и заканчивается невозмутимо-спокойно, но кроваво. Его тема — зарождение насилия в любых социальных изменениях или переменах собственного «я». А стимул этого насилия — в не прибегающей к оправданиям дикости.
Книги и картины Леоноры населены домашними животными, хищниками и существами, наполовину реальными, наполовину вымышленными. В ее живописи — и мрачной, и полной красок — присутствуют болтающие друг с другом звери, странные, похожие на людей создания, многорукие ящерицы-змеи, полуволки-полулюди, люди, оборачивающиеся птицами (или это птицы оборачиваются людьми?), гномы в масках. И все они помещены в полуреальное-полувымышленное окружение, пограничное пространство между добром и злом. Картины напоминают театральные мизансцены, в которых раскрывается животная сущность людей и социальная сущность животных и создается магическая реальность, где то и другое сливается воедино и создается гибрид, причем часто в ходе ритуальной трапезы за похожими на столы алтарями, где еда выглядит удивительно живой. А в литературе Каррингтон эта еда и есть буквально живая. В «Дяде Сэме Каррингтоне» рассказчица (случайно знакомящаяся с дамами из высшего света, которые тайно на своих кухнях избивают овощи и кричат, что никто не войдет в Царствие Небесное, если не носит корсетов) становится свидетельницей драки при луне двух кочанов капусты. «Они отрывали друг от друга листья с такой яростью, что вскоре не осталось капусты — одни разбросанные листья».
Искусство Каррингтон характеризуется мрачной игривостью; откровением неожиданной и часто активно воинственной жизни; глубоким, магическим и в то же время по-обеденному практичным видением потустороннего; отказом от принятых социальных и духовных авторитетов; столкновением загадочных и зачастую упрямо не поддающихся расшифровке символов — иногда из алхимии или таро или широкого спектра мифологий и знахарских традиций, а также из буддизма, римского католицизма, ирландского фольклора, каббалы, астрологии. Но это искусство никогда не подпадало под классификации закрепленных смыслов. Каррингтон «категорически отказывалась объяснять какой бы то ни было аспект своего художественного творчества, утверждая, что ее работы должны говорить сами за себя», так писала о ней Сьюзан Аберт. Возможно, это упорное нежелание Каррингтон признавать, что вещи могут быть чем-либо иным, кроме их таинственных сущностей, заставляет критиков искать ассоциации ее образам в чем-то более простом, биографическом. И неудивительно. Жизнь Леоноры Каррингтон поразительна.
Она родилась в 1917 году в семье богатого текстильного промышленника из Северной Англии. Ее мать была дочерью ирландского врача (Каррингтон любила подчеркивать ее цыганские корни). Росла Леонора главным образом в имении Крукхи-холл — по-готически величественном здании неподалеку от Ланкастера — и была единственной среди братьев девочкой в семье. О ней заботилась ее ирландская няня, которая вместе с матерью привила Леоноре любовь к ирландскому фольклору и мифам о подземных богах сидхе. Но большую часть детства Леонора бунтовала как против социального класса, к которому принадлежала, так и против любых попыток установить для нее какие-либо светские правила. Ее исключают из одной за другой закрытых католических школ, поскольку монахини объявляют ее «умственно неполноценной», но на самом деле встревожены ее странной склонностью к чудесному, природной дерзостью подростка, задающего вопрос, почему два плюс два равняется четырем, и особенно пугающей способностью Леоноры одинаково писать обеими руками и даже зеркальным способом, то есть задом наперед.
Родные посылают трудного ребенка с глаз долой — учиться лучшим манерам в закрытую школу мисс Перроуз во Флоренции, где она постоянно посещает музеи и галереи, и ее поражает творчество Паоло Учелло, Антонио Пизанелло, Джузеппе Арчимбольдо. Завершив образование в Париже, она, уже на правах дебютантки, появляется на приеме в отеле «Ритц» в честь своего первого выхода в свет и, к ужасу родителей, объявляет, что хочет заниматься живописью. Отец отвечает, что уж лучше бы дочь выбрала профессию заводчицы фокстерьеров. Леонора предпочитает измениться — она больше не бунтующая дочь богатых родителей, а бедная ученица живописи. Она поступает в новую лондонскую академию Амеде Озанфана, представителя школы пуризма, отпочковавшейся от кубизма. Озанфан заставляет ее полгода рисовать одно и то же яблоко, пока оно не превращается в мумию. В девятнадцать лет Леонора знакомится с художником-сюрреалистом Максом Эрнстом, чьей живописью она восхищается. И, несмотря на то что он женат и ему хорошо за сорок, влюбляется в него и уезжает из Англии в Париж. «Не с Максом. Одна. Я всегда убегала одна». Тогда же Каррингтон знакомится и сближается с Андре Бретоном, Рол адом Пенроузом и его партнершей, американским фотографом Ли Миллер, которая сделала самые красивые снимки молодой Леоноры. На фотографии, снятой Пенроузом в 1937 году, Миллер, Каррингтон и еще двое друзей изображены в момент светского общения. Застыв в изысканных позах и опираясь друг на друга, они, словно внезапно заколдованные, крепко спят, все еще держа в руках чайные чашки.
Леонора моментально становится музой и избалованным ребенком сюрреализма. «Она воплощает в себе все, что ценит это движение в женщине: молодость, красоту, живость, раскованность и воображение без границ». Но она всегда считала себя особенной — стремление к своеобразию пронизывает всю ее жизнь и творчество, — и теперь, когда ее называют чьей-то музой, только презрительно фыркает. Сближение с сюрреалистами одновременно и сковывало, и раскрепощало ее. Она была воплощением femme-enfant и sorciere, но, с другой стороны, сюрреалисты показывали ее работы на своих главных выставках рядом с картинами швейцарки Мерет Оппенгейм, испанки Ремедиос Варо (чья дружба будет очень важна для Каррингтон впоследствии), англичанки Айлин Агар и других женщин-живописцев.
Между 1937 и 1940 годами Каррингтон жила с Эрнстом во Франции — сначала в Париже, затем в райском деревенском уголке Сен-Мартен д’Ардеш, и тогда начала писать по-французски рассказы, которые расходились в публикациях сюрреалистов. В ее произведениях удивительным образом сочетается обыденное, узнаваемое и сюрреалистическое, как в сказках, наполненных блестками реальной жизни. Вот волосатая женщина, способная поболтать с кошками, вот жалкие священники и святые, обещающие голодающим бесполезное питание и убивающие в них страсть к деньгам. А вот более практические аспекты жизни после смерти — например, скелет, радующийся, что освободился от бренной плоти, потому что теперь его больше не кусают комары. А затем разразилась Вторая мировая война, и немца Эрнста арестовали как гражданина враждебного Франции государства. Каррингтон приносила ему краски, чтобы он мог работать в тюрьме. Вскоре освобожденный, он через некоторое время был вновь задержан, но уже оккупировавшими Францию немцами, в чьем списке значился представителем «вырождающегося искусства».
Оказавшись в двадцать три года одна за границей, Каррингтон перестает есть, и ее психическое состояние становится нестабильным. Добиваясь для Эрнста визы, она едет в Испанию, где попадает в дом для душевнобольных, и там ее лечат кардиазолом, вызывающим примерно такую же реакцию, как впоследствии проводимая ей электроконвульсивная терапия. Это время порождает мучительный, беспристрастный отчет о ее недуге — рассказ «Там, внизу».
«Очень было похоже, что я умерла», — скажет позднее Леонора Марине Уорнер. Ускользнув из страшного заведения и перехитрив посланных растерянными родителями телохранителей, она уезжает в США, а затем поселяется в Мехико, где уже живут приехавшие сюда в поисках безопасности многие ее друзья-сюрреалисты. Там она выходит замуж за венгерского фотографа Имре Вейца, который едва не стал жертвой гитлеровского антисемитизма. Город Мехико, счастливо объединяющий духовность с магией, во многом устраивал Леонору. В этом городе она снова встречается с художницей-сюрреалисткой Ремедиос Варо, и дружба женщин способствует расцвету их творчества, что находит отражение в «Слуховой трубке» — образ подруги героини Кармеллы явно навеян личностью блистательной Варо. В текстах Каррингтон обнаруживается еще несколько литературных намеков (например, в «Слуховой трубке» в докторе Гэмбите можно с достаточной вероятностью увидеть пародию на русского философа-мистика Георгия Гурджиева, а в Мальборо — калифорнийского мистика Эдварда Джеймса).
Однако всякое прочтение «реального» в работах Каррингтон приобретает особое значение, если наделить сюрреализм, в котором она жила, иной степенью актуальности. Это также ясно прослеживается и в творчестве ее современницы Ли Миллер: ее навеянные сюрреализмом 1930-х годов фотографии открывают взгляду реально-сюрреальное, например, снимок 1945 года груд тел в концлагере Дахау или совершившей самоубийство дочери бургомистра Лейпцига, словно спящей на большом кожаном диване с легким слоем пыли на лице. Вся литература Каррингтон — это спор реального с нереальным, и уже в ее раннем рассказе «Каменная дверь», написанном в начале 1940-х годов, странные трепещущие рождения и превращения происходят на фоне всепроникающих картин войны, очень напоминающих холокост.
В этом свете классическая «Слуховая трубка» — это послевоенное, послеатомное видение мира с отсылкой к эре глобального потепления. Поэтому ее переиздание своевременно, как никогда.
Некоторые критики полагают, что «Слуховая трубка» написана в начале 1960-х годов. Но более поздние источники утверждают, что Каррингтон написала ее раньше, в 50-х, когда ей самой только перевалило за тридцать. Сьюзан Аберт в своей прекрасно иллюстрированной книге «Леонора Каррингтон: сюрреализм, алхимия и искусство» пишет: «Каррингтон сказала мне, что закончила книгу, пока сидела в кафе „Гарибальди“ на площади Мариачас, оглушаемая какофонией шума». Друг Каррингтон, Альберт Левин, попытался опубликовать книгу в Нью-Йорке, но не сумел заинтересовать издателей ее содержанием — девяностодвухлетняя феминистка заключена в средневековый испанский замок, превращенный в дом престарелых.
Эта удивительная, искрометная, смешная, полная энергии и мастерства очаровательная повесть в то же время глубоко коренится в ужасе, которым проникнут написанный семь лет назад рассказ «Там, внизу». «Трубка» была утеряна, затем найдена и впервые опубликована в 1974 году в переводе на французский под названием «Le Comet Acoustique». Первоначальная английская версия увидела свет в 1976 году. Эта повесть — самое зрелое произведение Каррингтон, ее наиболее значительное достижение в прозе и в какомто смысле утверждение ее собственной зрелости.
Героиня повести — Мариан Летерби — девяностодвухлетняя женщина-инвалид. Современный мир сделал ее не видимой и не слышимой для относящихся к ней с презрением родных. Ее подруга Кармелла дарит ей огромную слуховую трубку, которая позволяет ей узнать, что творится вокруг, и разговоры окружающих вдруг становятся доступными для ее ушей. Она подслушивает, что семья решила отправить ее в христианское благотворительное заведение для престарелых дам, управляемое Братством Кладезя света, которое финансирует известная американская зерновая компания. В понимании Каррингтон за могуществом любой традиционной религии неизменно стоят деньги. Лайтсам-холл и его окрестности — это нехитрое, топорное надувательство, когда старушки живут в домиках из детских стишков, чтобы их родные думали, что они ведут беззаботную, мирную жизнь. Бессмысленное учение доктора Гэмбита, основанное на поисках внутреннего смысла христианства, на самом деле представляет собой смесь одурманивания и навязывания всякой религиозной мути. Там притворяются, что слышат духовные голоса, изобретают нелепо-смешные и глупые ритуалы и утверждают, что им были видения, и все это только ради того, чтобы привлечь к себе внимание. Но вдобавок ко всему есть еще висящий над обеденным столом портрет монахини с косящим глазом, подмигивающей «со сбивающей с толку смесью насмешки и недоброжелательства». Монахиня смотрит на полуголодных пожилых дам, среди которых и Мариан Летерби, и вот эта Мариан Летерби вопреки царящим в доме порядкам создает иную систему верований, в которой противоестественная на вид монахиня открывает нечто волнующе потустороннее. Затем Мариан становится свидетельницей убийства, превращается в некое подобие древней анархистки и начинает режиссировать революцию. Она узнает, что значит родиться заново. Учится выживать в реальном жестоком мире.
С самого начала Леонора Каррингтон подчеркивает сюрреализм повседневного бытия. Служанка пожилой госпожи предпочитает разговаривать с кошками, а не с детьми, с которыми никогда не общается, хотя, «наверное, любит их по-своему». У самой Мариан есть «короткая седая бородка, которая у обычных людей вызывает отвращение». Она же находит, что «в ней есть особый шик». Что это: сюрреалистическая бородатая героиня повести или просто описание подбородка любой старухи? Ее родные сидят у камина с электрическим очагом. Разве можно представить что-то более абсурдное? Самые просвещенные героини повествования удивлены абсурдности того, как миллионы и миллионы людей «подчиняются тошнотворной кучке господ, именующих себя правительством». Они задаются вопросом, не лучше ли и не приятнее ли для человека жить вовсе без власти? «Придется думать за себя, а не руководствоваться тем, что говорит реклама, кино, полицейские и парламенты». Героини выступают за то, за что и произведение в целом: за очень простую анархию — независимость суждений.
«Слуховая трубка» — в основе своей книга о глубоком разобщении. В центре повествования — люди, не способные или не желающие слышать друг друга. Она о том, как мы слышим или как мы не слышим или не способны слышать, и о том, что происходит, если мы получаем способность слышать и видеть по-другому. «Я стараюсь избавиться от образов, которые лишают меня зрения», — заявила как-то Каррингтон. Такое впечатление, что ее книга, которая сначала кажется пародией и читается как «уютный» детектив Агаты Кристи, вдруг тает, снедаемая невероятным жаром, и, превращаясь в нечто невообразимое, похожее на журнал алхимика, стремится избавиться от любых принципов и представлений о принятом «цивилизованном» повествовании. Например, вся «английскость» повести — всего лишь призрачная мечта пожилой женщины о юности, когда очаровательный, но ребячливопустой молодой человек пригласил ее поиграть в теннис, а сам растворился в воздухе, и она увидела сквозь него рододендроны. «Нет, ты не умер, не происходит ничего драматичного, просто ты потихоньку исчезаешь, и я даже не могу припомнить твоего имени. Белый фланелевый костюм запомнился лучше, чем ты сам». И все-таки это литературное произведение, в котором все социальные достоинства несмываемо и очаровательно английские. Приземленный язык не терпит разряженности, и речь самой Мариан превосходно держит его в рамках здравого смысла. Трудно не поверить рассказчице, когда она с уверенностью утверждает: «Я не ем мяса, поскольку считаю неправильным лишать жизни животных, тем более что их так трудно прожевать». Или ее изысканной вежливости, когда, хоть всем кажется, что наступает конец света, она говорит: «Мы провели бы очень приятный вечер, если бы не угроза голода».
Но сильнее всего книга воздействует на чувства читателя, оживляя их сочетанием смешного, очаровательного и искреннего, и человек, душевно веселясь, исторгает из себя яд. В произведениях Каррингтон большое место отведено «творческой стряпне», обладающей политической и преобразующей силой в бытовом пространстве. Автор наделяет религию разнузданным аппетитом. Задается вопросом, как и что мы едим. Анархический бунт и альтернативная вера вращаются вокруг приготовления пищи. И финальный акт возрождения есть не что иное, как самопоглощение, высвобождающее собственное «я».
Роковая слуховая трубка — постоянно повторяющийся символ. Уже с самого начала книги автор сравнивает героиню с архангелом Гавриилом с его апокалипсической трубой, хотя подчеркивает, что тому «это устройство требовалось, чтобы подавать трубный глас, а не слушать через него. Согласно Библии, он протрубит в тот день, когда человечество погубит последняя катастрофа». В «Слуховой трубке» разговор ведется не только о том, как в узком на первый взгляд кругу немощные старухи спорят, кто из них главнее, не только о людях с комплексом власти Гитлера, не только о выведенной в образе доброй Кармеллы разумной анархической паранойе в постатомный век, чей конец апокалипсичен и ужасен. Повесть наполнена уважением к природе и ее обитателям и предостерегает людей, забывших свое естество. Одна из целей загадки текста — предупредить, что «полюса меняются» и для множества обитателей планеты последствия этого могут стать катастрофическими.
«На людей до семидесяти и за семь, если они не кошки, полагаться не приходится». В «Слуховой трубке» много неожиданных утверждений и переиначенных расхожих изречений. «Человек не может быть уверенным в своем будущем». Каррингтон в повести переписывает будущее. Переписывает наше представление о людях за семьдесят и вообще о пожилых дамах (и делает это не только при помощи образа блистательной Мариан Летерби, но в одном случае — самой обыкновенной из всех обитательниц дома престарелых, которую показывает распространительницей наркотиков, переодевающейся в мужскую одежду и вообще не дамой). Она переписывает легенду о Святом Граале, и та становится легендой о «нечестивом любопытстве». Вольно и восторженно обращается с материалом Ветхого и Нового Заветов, создавая взамен альтернативную, дружественную миру, женоконцентрическую духовность. Переиначивает «больное воображение», превращая его в новый загробный мир. Изменяет известную или узнаваемую действительность в нечто не от мира сего. Переделывает слуховую трубку из апокалипсического символа в принадлежность доброго разбойника (в конце книги Мариан носит свой рог на манер Робин Гуда и выступает в роли Престарелой Девы нового века). Возникает вопрос: не является ли преклонный возраст Мариан Летерби протестом Каррингтон против устоявшегося в среде сюрреалистов мнения о ней как об исключительно одаренной женщине-ребенке? Очень и очень возможно, что Мариан — это та старуха из кельтской мифологии, чья мудрость является магическим ключом ко всем возрастам и поколениям. Рассказывая о живописи Каррингтон конца 1980-х годов, Уитни Чедвик вывела такую формулу ее тяготения к этому образу: «Она отвергала идеалы юности и красоты, доминирующие как в современной культуре, так и на протяжении почти всей истории западной живописи… Изображение старых, морщинистых лиц наряду с восстановлением знаний и власти пожилых полностью соответствует уверенности Каррингтон, что цивилизации не на что надеяться, если женщины вновь не обретут силу воздействовать на ход человеческой жизни». В реальности — и Каррингтон всячески акцентирует внимание на больных костях и выпавших зубах Мариан Летерби — старость — это также простое доказательство хода времени и изменения миропорядка. Время, как нам всем известно, течет, подчеркивает
Мариан. Время — здесь Леонора Каррингтон на мгновение сбрасывает маску — даже сделало респектабельным сюрреализм, ведь уже и «в Букингемском дворце есть репродукция знаменитого натюрморта Рене Магритта с ломтем ветчины, из которого таращится глаз. Он висит в Тронном зале», — произносит дебютантка, которая некогда бежала к тому, что ей казалось противоположностью респектабельности, а теперь стала свидетельницей того, как все ее бунтарство, все то, что было присуще только ей одной, превращается в привычную повседневность для многих.
«Слуховая трубка» — это также заново переписанное время, которое либо превращает нас в «ужасный старый остов», либо переделывает и обновляет нашу личность. Книга требует, чтобы мы воспринимали все по-другому и обнаруживали жизнь там, где совершенно не рассчитывали ее увидеть. Она настаивает, чтобы читатель впустил в себя темное и первозданное и переосмыслил действие силы. Это произведение огромного оптимизма, и в его конце стая волков отгоняет взбешенных церковников и агентов тайной полиции, а населяющие мир люди ждут конца ледникового периода, когда снова взойдет трава и расцветут цветы.
Прошло пятьдесят пять лет, и когда я пишу это предисловие, Леонора Каррингтон почти в таком же возрасте, как Мариан Летерби, но она по-прежнему занимается живописью. Ее самые последние картины и статуэтки демонстрируют людей, гоняющихся за птицами или превращающихся в птиц. Она изображает людей и животных в загадочном соединении, музыкальный праздник неких существ и людей, где главенствуют усыпанные звездами птицы и неземные твари, гигантскую черную собаку, держащую в лапе иконку с каким-то маленьким человечком, рыбу-ящерицу, на которой, словно в лодке, плывет другая рыба-птица-ящерица с такими же монстрами на спине.
В них все те же искания, что в начале жизни, когда Леонора (как гласит история) в возрасте четырех лет впервые нарисовала своих лошадок на величественных стенах Крукхи-холла. С тех пор она не устает возносить природное и первозданное на валы людских канонов, демонстрируя удивительную способность писать прозу вперед и назад, любой рукой и во всех направлениях. Ее интуиция, как должно идти повествование, и интерес к тому, как оно могло бы пойти по-другому, сотворили особый альтернативный, загадочный мир со своей ни на что не похожей прозой — оригинальной, веселой, приносящей радость, — сдержанно-фантастической прозой двадцатого века.
Али Смит, 2005 г.