Книга: Эныч
Назад: 10
Дальше: 12

11

Озабоченно поглядывая на длинную очередь, скрывающуюся в дверях вино-водочного магазина, лейтенант Волохонский перекладывает из ладони в ладонь потертое портмоне из свиной кожи.
— Пейвый и последний йяз, Николай, — говорит он жадно следящему за действиями его рук Кувякину. — Изволь свои капьизы дейжать пъи себе. Тебе генерал пошел навстьечу, чтоб ты себя подобающим объязом вел, а ты и йяд стайяться, только наобойет. Не понимаешь хойошего к себе отношения… Значит, сделаем так: возьмешь одну водку ноль-пять и побыстьее. А если за десять минут не упьявишься, то ставим на этом точку. Мы не на гулянку пьишли.
Волохонский бросает взгляд на курсантов Евгения и Александра, которые, припарковав машину у монастырской колоколенки, переоборудованной в Спортивный Клуб Армии, изучают на другой! стороне улицы киноафишный стенд. Отвернувшись к стене дома,! он раскрывает портмоне и отсчитывает деньги. Одна красная бумажка вертолетиком падает. Коля ловит ее и прячет в карман.
— Э-э, — говорит Волохонский. — Давай сюда.
— Чего «давай»?
— Десять юблей.
— Откуда у меня? Ты что, дядя Лука?
— Пеестань валять Ваньку и пъитвояться. Я не слепой.
— Да ты чего, в самом деле, дядя Лука, на меня напал? Деньгу потерял что ли?.. Сколько у тебя было, давай посчитаем!
Волохонский убирает деньги. Уничтожающе смотрит на Кувякина.
— Ты плохо кончишь, Николай. Помяни мое слово, — взяв подопечного за борт пиджака, лейтенант подводит его к большой серебристой урне. — Стой здесь и никуда не йипайся. Я сам пойду за спийтным. Если вейнусь и увижу, что ты хоть на мети отошел от уйны — пеняй на себя, по восемьдесят тьетьей на полную катушку яскьючу.
— Годится, дядя Лука, — говорит Коля. — Иди. Только с умом действуй. К очереди не подходи — разорвут. Шуруй сразу на угол, вон к тем делаварам с баулами. Подойдешь и скажешь: «Я от Володьки-солдата, примите заказ на белую, „один-ноль-восемь“». И по лбу себя стукнешь. Это пароль. С Дядей, дядя Лука.
…Подходя к Парусам, Коля и Волохонский замечают необычную суету и чрезмерное оживление. Из зала несутся магнитофонная музыка, хохот, разгоряченные крики. С разных сторон парка спешат к кафе знакомые и незнакомые Коле лица. Волохонского задевает локтем и пролетает вперед долговязый тип в грязной кепке. Кувякина едва не сшибает с ног коряжистый рыжий парень в армейской рубашке с засученными рукавами.
— Эй, ломцы! — кидает им вдогонку Коля. — Чего разбегались, как нагорчишенные? Что — бесплатная налива…
Волохонский вдруг резко толкает его, Коля падает на обочину.
— Угадал, — кричат промчавшиеся бок о бок по аллее инвалид в тяжелой лязгающей коляске и слепой гражданин со свистящей клинком тростью. — Молекула гуля-я-я-е-е-ет!..
— Спасибо, дядя Лука! — говорит, вставая, охваченный волнением Коля. — Ты меня от гибели спас. Дядя тебя не забудет. Давай-ка я за это, дядя Лука, на разведку сгоняю, вмиг разнюхаю, что там за каша, и вам обо всем доложу. А вы, чтоб не рисковать, здесь меня подождете.
— Нет, Николай, — берет его за мускул и останавливает у куста акации старший лейтенант. — Дело сейезное. Надо йебят подождать. Запомни одно из основных пъявил нашей йяботы: инициатива — сеебье, подстъяховка — золото… Ну вот, тепей полный поядок. Впейед!
Четверка входит в зал. Рядом с ухом Волохонского пролетает стакан, попадает в грудь Евгения и разбивается. Коля уворачивается от летящей бутылки. Саша пригибает голову, пропуская вытянутые струной загорелые ноги молодого крепкого человека, раскачивающегося на привязанной к потолку скамейке и горланящего неаполитанскую песню «О, мое солнце». В глазах вошедших рябит от пляшущих плеч, затылков и физиономий. Воздух насыщен вином и потом. Трещат скамейки, ящики, тара, хрипит и постанывает под ногами веселящейся публики стекольный шлак. Подхлестываемые стремительно-скрипичной цыганской мелодией, единой живой каруселью движутся Паруса.
Сгруппировавшаяся ромбом команда Волохонского, пробивается к буфетной стойке, где и отвоевывает себе место. Возле них возникает дед Кондрат, протягивая несвежий пустой стакан. С другой стороны продирается старуха Лукерья, с зажатым в руке черным стаканом.
— Мой чистый, — плачет она. — Бутылочки мне отдадите. Коля берет оба стакана. Старик ловит Лукерью за горло, та, в свою очередь, ухватывает в пучок его редкие седые волосины, после чего оба падают и, свившись клубком, укатываются в гущу танцующих.
— Да, дядя Лука, это тебе не дядьки валять, — проводив клубок взглядом, говорит Коля. — Конкуренция. Рынок. Борьба за место под солнцем.
Оперевшись на плечи Евгения и Александра, как на брусья, Коля вытягивает шею и устремляет свой взор в сторону всеобщего притяжения зала.
На эстрадной площадке, на самой ее середине, в кресле-ракушке из сикоморового дерева, восседает виновник разудалого торжества — Виктор Вильямович Молекула! Одетый в белые брюки, золотисто-синий распахнутый пиджак оксфордского яхтклуба и малиновую войлочную шапочку-сванку, он с внимательным дружелюбием взирает на огнедышащее веселье зала. Обступившая его фалангой свита состоит из двух десятков круто сложенных молодцев в кожаных куртках и девицы с кипенной косой и в папахе, опирающейся своим ладным станом на четырехгранную пятиярусную пластмассовую колонну розового портвейна. Разбросанными кубами, тускнеют в глубине эстрады несколько опорожненных ящиков.
Коля напрягается. Зацепив крюком-взглядом нижний ярус винной колонны, пытается пододвинуть ее поближе к себе. Ничего не добившись, он откладывает поединок и, толкнув дном стакана Волохонского, указывает на его наполовину вздутую грудь.
— Время стучать болванами, дядя Лука. Доставай мою обговоренную. Так и быть, я и вас немножко попотчую.
— Десять юблей, — говорит Волохонский, глядя на танцующих.
— Да брось ты, дядя Лука. Десять рублей каких-то… Я тебе завтра зеркальце от БЕЛАЗа подарю. У меня во дворе зарыто.
— Очень хойошо. Вот только бы ты еще вместе со своим зейкальцем и въянье свое во двойе зайил.
— Ножками, хух-хух, бойчее работай, Виссарьон, хух, Гурьич, ножками! А у эстрады, хух, отдай мне свою виолончель и поядреней, хух-хух-хух, антрашу сотвори!.. — звучит неподалеку.
— Ну, хочешь, я тебе пистолет бесплатно почищу? — предлагает Коля.
— Лучше мозги свои почисти и болтать о чем нельзя пеестань. Лейтенант осторожно косится по сторонам.
— Тюря, слышь, Тюря, прыгать низко будешь, будешь ведро ходить, — рядом с их компанией прыгает, схвативши друг друга зй кушаки своих цветастых халатов, троица кизяковолицых, кирпич-нобородых аксакалов.
— Молодцы-ы! — гремит проносящийся над публикой загорелоногий маятник. — Шуйца с ва-ами!! Он все-ео видит и правильно сделает вы-ыбор!!
— Ладненько, дядя Лука, — говорит Коля. — Тогда я поступлю так. Не отдашь бутылку — сейчас я прямо на все кафе крикну, что ты агент внутренних дел.
— Пъистьелю, — поворачивает к Кувякину каменное лицо старший лейтенант. Прикусивший язык Коля с испуганной надеждой смотрит на Евгения и Александра. Находит в глазах у одного железо, у другого — лед. Колина рука прыгает в карман и выдергивает червонец.
— Вот, дядя Лука, держи. Но это мои десять рублей. Мне их Эдуард Иванович за чистосердечное поведение выдал. Я даже за них в ведомости расписался… А ты!.. Неужто и впрямь поверил, что Коля Кувякин тебя заложить может! Тем более, ты ему жизнь спас! Давай сюда бутылку!
Взяв протянутую Кувякиным купюру и проверив ее на свет, лейтенант удовлетворенно посылает руку за бутылкой.
— Отдавай бутылку, дядя, мне сегодня выпить надо! Эх! Эх! — между Волохонским, курсантами и Кувякиным резво протискивается сутуловатый, с буравящей воздух головой, человек с бородою-лопатой, вертится и уходит в толпу.
Коля, наполнив придавленные к животу стаканы и зажав «ноль-восемь» между ног, широко улыбаясь, подносит один стакан лейтенанту.
— Я, дядя Лука, от природы не жадный, ты не подумай, — приняв свою порцию, он достает из-за пазухи прихваченный с генеральской дачи бутерброд. — Но жизнь всякому научит. Я когда у вас в подвале сидел, мне ни одна скотина ведь и граммули не поднесла. А как ведь хотелось, если б кто знал… Давай, дядя Лука, не смущайся, хряпни двести пятьдесят для начала.
Волохонский смотрит на курсантов, окидывает взглядом зал и, помявшись, соглашается.
— Уговоил. Мы выпьем для конспияции. Это нам на тъеих, — лейтенант, кривясь, делает глоток и передает стакан Саше.
— Эх, тройка мчится, тройка скачет, пыль летит из-под копыт! Эх! — сквозь компанию ленточкой вьются привязанные друг к другу руками борода-лопата, Сосьет и Ширинкина.
— А что, Коля, — лейтенант Волохонский указывает глазами на эстраду, на раскачивающуюся скамейку, на танцующую массу, — подобные байдаки здесь частенько устьяиваются?
— Эх, если бы, дядя Лука! — спрятав под пиджак бутылку, вздыхает Коля. — У Молекулы раз в год хорошее настроение. И главное, не угадаешь когда. Я в прошлый раз только под самый конец успел, но все равно полтора стакана «Кагора» выиграл. На полминуты дольше Кулика ведро с землей на голове продержал. А потом Молекула меня попросил… это… эм-м-мм… Вообще, Виктор Вильямович, мужик интересный, внимательный и любит, когда его понимают. Даже Володька-солдат его побаивается.
Приближается душераздирающий пронзительный вой, раздаются пулеметно-артиллерийская трескотня и взрывы. Над головами Коли, Волохонского, Александра и поперхнувшегося водкой Евгения на миг зависает скамейка-«Юнкерс». Оставив старшего лейтенанта без берета, выходит из пике. Еще мгновение — и бомбардировщик скидывает беретирующий снаряд на эстраду.
— Во, дядя Лука, видишь как здорово! — говорит своему опешившему руководителю Коля. — Это Шуйца, правая рука Молекулы, вычудачивает. Видать, ты ему чем-то понравился. Это хорошо!..
Погладив опустевший затылок, лейтенант успокаивает напрягшихся Евгения и Александра.
— Не объящайте внимания, — произносит он. — Все идет ноймально. Коля! Налей-ка нам еще пятьдесят гьямм на тьеих…
Ушей компании достигают распаленные голоса:
— Мяси! Мяси его, робя! Перьварязь! В рог ему! В дышло! Пыром! Пыром! Пыльцой накрой! — крики приближаются, слышны частые глухие удары. — В сукровицу меринюгу этого! По дядлу ему, по сусалам! Что, невкусно? Невкусно? Ах, каблук ртом хватать? Щас я его по бельмам! Вот! Вот! Вот! Вот!.. Мне-то дайте! Дайте хоть разок!
— Да сколько ж можно, братцы?.. Я ведь не за босых хот… Коля настораживается.
— Что-то голос знакомый, — говорит он. — Где-то я его слышал. По радио, что ли?
Меж туфлями Александра и Евгения появляется забинтованная голова, за ней толчками, в ритм пронизывающей кафе музыки, тянется провожаемое кованым сундуком-ботинком пыльное тряпичное тело.
— Архитектор! — узнает Коля уткнувшиеся ему в щиколотку усы. — Сколько лет! Сколько зим! Вставай; друг! Кто там против тебя выступает?! — Коля боевито выставляет грудь и вопросительно смотрит на Волохонского, на курсантов. — Дядя Лука, это же Архитектор, френд мой закадычный! Мы с ним здесь миллион лет на пару киряли. Хороший парень. Давай отомстим за него! Вон у нас с тобой какие ученики-воспитанники, мы щас враз всю эту шушеру умочим!
Лейтенант делает знак, курсанты поднимают бесчувственное тело и Волохонский подносит к никлым усам потерпевшего носатый пузырек, прыскает. Коля звонко чихает от густого запаха аммиака. Усы слабо шевелятся.
— Давай, Федой, давай, пьиходи в себя, не бойся, — говорит Волохонский, — ты в кьюгу добьих товаищей.
— А ты-то откуда его знаешь, дядя Лука? — ревниво спрашивает Коля. — Он что, тоже твой сотрудник?
— Пъикуси, наконец, свое помело. Выйву, — больно бьет ребром ладони по ребрам Кувякина Волохонский. — Мы с ним пьесто случайно на улице познакомились… Ну, как дела, Федой?
Открывший глаза архитектор Федор собирается что-то сказать, но внимание Луки и компании, как и всего зала, обращено теперь на эстраду. Смолкли музыка, шум, прекратились танцы. В образовавшейся тишине постепенно умирает скрип пустой скамейки.
— Мне кажется, мой благородный Шуйца, — говорит Молекула склонившемуся к его плечу помощнику, — что нам пора подумать и о наградах. Прошу тебя объявить имена трех счастливцев, избранных нашим жюри.
Присутствующие в кафе перестают дышать.
Шуйца распрямляется, дарит залу ослепительную улыбку.
— Слушайте все! — громкозвучно возвещает он. — Третий приз — одна бутылка доброго портвейна «Хирса»— присуждается группе молодых джентльменов: мистеру в жилетке, сэру в кепке и герру дипломату.
Он резко выбрасывает в толпу указующий перст. Ринувшиеся в забурливший народ кожаные молодцы из окружения Молекулы под хохот, аплодисменты и свист вытаскивают на сцену трех возбужденных успехом студентов.
— Второй приз — две бутылки — будет вручен заслуженному трио «Танцующие саксаулы».
На сцене рядом со студентами оказываются три кирпичнобородых степенных старца.
— Тихо! Кто там кашляет? — сверкает глазами правая рука Молекулы, откашливается и торжественно провозглашает — Главный приз — три бутылки портвейна и стакан — завоевал, — он выдерживает паузу, виртуоз оригинального танца, чудодей искрометного па, мастер Четыре-нога!
Шеренга лауреатов пополняется невзрачным гражданином в ветровке, ноги и руки которого обуты в затоптанные резиновые сапоги.
— Один вопрос, уважаемый, — обращается к нему Шуйца. — Публика интересуется: кто вы? откуда? истоки вашего мастерства? как собираетесь распорядиться призом?
— Лесничий я. Грушкин. Сторожка моя в овраге, у Комариной пади. Приз выпью, бутылки оставлю, стакан заберу — и домой. Зверушки мои меня там заждались. Прыг-скок! Весна!
— Музыка! — кричит Шуйца, и под праздничные звуки марша девица со спелой косой оделяет призеров. Победитель турнира рассовывает дары по сапогам, отвешивает Молекуле и его окружению низкий поклон и спрыгивает с эстрады. Студенты в спортивном азарте вскарабкиваются друг на друга, образуя живую каланчу, и верхний, размахивая бутылкой, горланит:
— Гип-гип ура, фаршмаки! Удача и тут в кармане! Н-но! Нно, Терапевт! Скачем на флэт к Сертификату смачных герлух занимать!
Топчащихся у края эстрады старцев Шуйца аккуратно, за воротник, составляет вниз:
— Тюря, — кричат двое из них третьему, уносящему в толпу бутылки. — Эй, Тюря! Далеко ходить будешь, опять ведро будешь ходить.
— Вот ведь повезло разбабаям! — завидует, покусывая губы, Коля. — Я бы тоже не хуже их чечеточку сбацал, если б захотел.
Это ты меня, товарищ дядя Лука, своими разговорами отвлек! Теперь, хочешь того, или нет, а ты должен вместе со мной в следующем концерте участвовать, а то больше и грамма не налью,! и так меньше полбутылки осталось. Интересно бы только заранее! знать, что они там задумали? Если опять ведро, тогда хорошо.! Считай, победа за нами: Саша с Женей ребята складные, они и рельсу на головах до утра продержат. А ты, Федь, как? Пойдешь с нами на дело? Смотри, это тебе не на босых с дрыном ходить.
— Нет, ребята. Дудки, — Федор ощупывает помятое тело, голову. — Меня теперь ни на какие дела и калачом не заманишь! Я за последние три дня ученым стал — до гроба жизни хватит! — Федор ковыряет во рту пальцем, вытаскивает зуб, смотрит на него и, вздохнув, прячет в карман. — А все ваш дядя Лука! Это он мне такую подлянку устроил. Скажи мне по-честному, Лука, без дураков только, ведь ты наврал мне насчет Ленина с Калитою? Ох… тьфу… ахрф… За правду так не убивают!
Лейтенант тяжело вздыхает.
— Федой, Федой, — покачивает он стриженой «под польку» головой. — Да язве ты пейвый, кому за пъявду на оехи досталось? Вспомни, как во все въемена людей за одну только неугодную пьявдивую фьязку на костьях сжигали, кожу с них сдияли и языки, пьетставь себе, выйивали. А ее, эту фьязку, люди чеез века пьенесли. Тебя же только слегка, капельку помяли, а ты и скис. Стыдись, Федой!
— Да, Федь, тут ты неправ. Я с дядей Лукой согласен. Он знает, что говорит, — поддерживает лейтенанта Коля. — Ты лучше проверь: пока тебя по полу гоняли, деньгу не всю выпотрошили?
Архитектор слабо машет рукой.
— Что деньги… Душу из меня за эти дни всю выпотрошили… Раньше я ругал босеньких — били, теперь стал хвалить — опять бьют, да еще смертным боем… Как дальше жить — не знаю. Что говорить — не ведаю, — Федор осторожно пытается вправить нос. — А главное: все бесполезно, жратвы в магазинах все равно нет. Чисто… Послушай, Лукьян, скажи ты мне ради Дяди, про какую это фразку, которую к нам сюда через века занесли и за которую шкуру с человека сдирают, ты только что речь тут держал? Скажи, чтоб я запомнил. Иначе вдруг случайно ляпну по незнанию, а жить-то все-таки хочется…
— А сейчас, — с новой силой грохочет над Парусами голос Шуйцы, — кульминационный этап нашего празднества! Игры для смелых, веселых, остроумных и находчивых под общим названием «Раскрой себя»!
Объявление встречается одобрительным гудом.
— Ну, друга, — жарко потирая руки, обращается к компании Коля, — готовность номер один!
Под пиджаком у Волохонского что-то начинает попискивать.
— Йебята! — подмигнув курсантам, говорит лейтенант. — Мне что-то в гойло попало. Побудьте с Колей и Федоем, я отлучусь ненадолго.
— Ну что ты за человек, дядя Лука! — закатывая глаза, сжимает кулаки Коля. — Вечно у тебя не по людски! Самый момент, а ты линяешь! Не пущу! Не пускай его, ребята!..
Не реагируя на Колины протесты, Волохонский уходит. Умело ориентируясь в толпе, пробирается к выходу и, оценив специфику ландшафта, торопится к перекинутому через вялый ручей мостику. Спустившись под мостик, пристраивается у рослой крапивной поросли, вытаскивая из кармана выполненную в виде расчески рацию.
— Какого дьявола? — слышится недовольный голос генерала Плухова. — Почему молчишь? Рот, что ли, пластилином набил? Докладывай.
Волохонский подносит расческу к обиженно поджавшимся губам:
— В гойоде все ноймально. Мы находимся в настоящее въемя на тейитоии пайка «Освобожденный тьюд» в яене забьешенного кафе, котоее в найоде зовется «Паюса». Здесь многолюдное событие — Виктой Вильямович Молекула отдыхает. Обстановка в целом благопьиятна для ведения инфоймационно-технического наблюдения. Язговои идут в основном на бытовую тематику: о выпивке, женщинах и яботе. Некондиций пока нет.
— Офицеры есть?
— Человек пятнадцать.
— Пролы имеются?
— Две-тьи сотни.
— Лохматые подростки, студентишки?
— Штук тьидцать.
— Очкарики, бородачи и прочая вшивая прослойка?
— Этих сотенка набеется.
— Так. Хорошо. А нацмены?
— Пяток аймяшек, несколько молдаван, гьюпка гьеков, из Съедней Азии пайочка, двенадцать ассиийцев, болгайин с Якойем и пъибалт.
— Босых нет?
— Не видал. Впьечем, нет, один вьеде имеется. На беегу водички йибку ловит.
— Хм, ладно. Босых пока отложим. Продолжай работу.
Генерал прекращает связь. Волохонский продувает рацию, причесывает затылок. Замечает средь сочных крапивных стволов поблескивающий предмет. Нагнувшись, видит очки в золотой оправе, вскрикнув радостное «о, зохенвейс!», лейтенант протягивает руку, Делает шаг и, потеряв равновесие, падает кулем в крапиву.
…— Не поверишь, Колечка… Беда-то какая случилася, Дядя… Нет больше нашего Семы, — всхлипывают на Колиных плечах, под раскрепостившимися взглядами курсантов Сосьет и Ширинкина. — Сегодня утром он певичку столичную захотел осчастливить. Она на завод прикатила гастроль давать, и Семен прям во время припева о судьбинке арлекинской ее уговорил. Пристроились они в разливочном корыте перед мартеном. Тут их как раз плавка и накрыла, — девицы дружно шмыгают носами. — Ушел, покинул нас Сема! А какой был парень! Занятный, обходительный! И все-то у него было по-особенному, с изюминкой.
На лицо Кувякина набегает тень. Скупым движением он отстраняет подруг и наливает полстакана водки. Стиснув стекло побелевшими пальцами, в два тяжелых глотка принимает горькую.
— Вот так, Федор, — говорит он удлинившему в сочувствии подбородок товарищу. — Верь после этого людям. Дал ему, этому самому, пятерку взаймы, выручил, а он видишь мне какую подлянку сотворил. Без ножа в спину зарезал, дядек подводолодочный.
Выпрыгнувшая из-за Жени и Александра старуха Лукерья пытается выхватить у Коли облегченную бутылку, но промахивается и, тряся наполовину оторванным крылом-ухом, взвивается над толпой.
Народ вскипает, неистовствует, клокочет: на сцене разгорелось средневековое побоище. Два отряда скачущих на одной ноге соперников, вооруженных прижатыми к плечам серыми и черными ящиками, сшиблись в отчаянном поединке в начерченном мелом квадрате.
— Бейтесь, доблестные рыцари, бейтесь! — поощряет участников схватки зычный голос Шуйцы. — Публика смотрит на вас! Дамы дарят свои сердца! Друзья делают ставки! Бейтесь, подпарусные герои, счастье в ваших руках!
— Пять к одному, что серые победят. Они правильную тактику выбрали — кулаком держатся и на наскоки не идут, — оценивает шансы сторон Саша. Краем рта улыбается Соси.
— Ерунда. Здесь гораздо важнее маневренность, — возражает Евгений, с интересом наблюдая шагающую по отвесностям Ивонньи косеножку. — Плюс инициатива. В любой броне слабая точка имеется.
— Нет, ничего вы, ребята, не соображаете, — говорит забывший о своем горе Коля, плотнее прижимая спрятанную под пиджаком бутылку. — Дело тут не в тактиках и не в точках. За черных Степа Мясник рубится — вон тот топор в нарукавниках. О, пожалуйста! Первый серый полетел!
— Мы за Степу! — подхватывают Люсьен и Ивонна. — Он как напьется — «Золотым ключиком» угощает!
— Сладкое любите? — улыбаются Евгений и Александр.
— Ага. Любим, — обнимаются девушки. — Вообще любим, когда угощают. Мы девушки порядочные, за так не любим. Завелась тут у нас одна дурочка, себя не уважает. Пашет, как проклятая, хоть дядьков ты ей тачку подкати, и ни с кого ни вот столечко не берет. Ни рублями, ни вином, ни конфетами. И откуда она только взялась, эта Маргарэт. Тоже нам, королева Шантаклера. Мы еще потерпим ее с денек, а потом, если не исправится, как положено, в ручье утопим… Да вот и она! Легка на помине.
— Вот моя деревенька, вот мой дом родной! Иех! Иех! — знакомый сутулый заводила просачивает сквозь общество коротенький ручеек, от которого отрывается жена Эныча Рита.
— Ты как здесь, Рита? — удивляется Коля. — Эныча, что ли, ищешь? Так он на… нна-на… да. Я его не видел. А что ты такая грустная? Случилось что?
— А-а… Коленька, здравствуй, — Ритины губы подрагивают, глаза блуждают. Рукой она смахивает тусклую слезинку со щеки. — Сереженьку-то моего увезли… Какие-то люди пришли в белых халатах… Ручонки ему повыворачивали, ножонки поскручивали… Бросили его в мешок пластмассовый и увезли куда-то… С тех пор не видела я моего родненького, моего редкогазенького…
Проглотивший информацию Коля молчит. Рита опускает голову, пальцами вяло покручивает треснутую пуговицу на мятой замызганной кофточке.
— Мальчики, — неожиданно произносит она, нежно взглядывая на курсантов, — милые вы мои, хотите, я вам хорошо сделаю? Пойдемте со мной…
— Нет уж, хватит, родимая! — Ширинкина и Сосьет заслоняют своими телами курсантов. — Ни стыда у тебя, ни совести! Не видишь, мы тут стоим! — Подруги нацеливают свои чешуйчатые ногти на Ритины губы. Мгновение — и всех троих подхватывает и уносит, весело горланя и штопоря головой пространство, неутомимый сутулый массовик — хороводник. Место унесенных ветром представительниц слабого пола занимает появившийся из людской пены дядя Лука.
— Ну, наконец-то! — говорит Коля. — Я уже беспокоится стал. Хотел уже за тобой Евгения послать. Потом думаю: «Нет, Коля, ни дядька! Дядя Лука у нас парень не промах, он из любой катавасии выкрутится…» А тут без тебя, дядя Лука, такие сшибки пошли, пальчики оближешь! Да и сейчас, погляди какая битвища! Прямо как в «Александре Невском» молотятся.
На сцене потерявший в бою всех своих товарищей топорообразный Степа отражает яростный натиск стремящегося выбить его за пределы меловой черты трехглавого серого клина.
— Мы тут с Федором посоветовались, дядя Лука, — продолжает Коля, — и решили назначить тебя капитаном нашей команды. Да и молодежь наша — Александр с Евгением, по глазам вижу, не против. Так что приступайте к исполнению своих служебных обязанностей, капитан Волохонский!
— Спасибо, Коля, — говорит, смиренно вытирая запачканный Рукав куртки, старший лейтенант Волохонский. — Я ждал этого евно двадцать лет.
Дикий клич топора Степана летит с эстрады. Вытесненный на самый край турнирной площадки, он, изловчившись, делает необычный ход: отбрасывает ящик, замахивается железным лбом-обухом и вгоняет под вопли зала оторопелый клин в пол.
— Слава блистательному рыцарю Черного Ящика! — вскинув руку топора-победителя, провозглашает Шуйца. — Мужество и отвага, доблесть и бесстрашие, ловкость и находчивость — вот компоненты, присущие герою нашего времени! Фанфары! Аплодисменты! Призы!
…Минуты две спустя на эстраде смена декораций. Поднявшийся с кресла Молекула, заложив одну руку сзади, другую спереди, неторопливо расхаживается по кромке сцены, принимая ликующие, обращенные к нему с новой надеждой и восхищением взгляды, разминая при этом с видимым удовольствием свои затекшие от долгого сидения члены. Остановившись посреди площадки и спортивно потянувшись, Виктор Вильямович делает народу сенаторский жест.
Все стихает.
— Итак, мои друзья, я думаю, вы довольны? — опуская руку, он задерживает ее на своем ухе.
Дружный рев Парусов отвечает ему согласием.
— Тогда сразу к делу, — удовлетворенно кивает Молекула. — Задача простая и цельная, — звуковая имитация животного, растительного и научно-технического мира. Короче, друзья, кто во что горазд и без ограничений. Игра начинается по моей команде, ну, а по ходу действия, я сам выберу лучшего.
Он подходит к креслу, садится и, взяв оставленную им на подлокотнике гвоздику, откидывается на спинку.
— Сейф, Нивелир, Крематорий, Некролог, — кричит, щелкнув пальцами, возникший рядом с креслом своего суверена Шуйца. — Взяли!
Выросшая возле кресла четверка кожаных крепких парней с двумя трехметровыми полированными жердями, подсовывает брусья под сидение, берется за концы и поднимает открытый паланкин себе на плечи.
— Последние ЦэУ, мои уважаемые представители НТП, фауны и флоры, — говорит, покручивая перед своим носом гвоздику, Молекула, пока его восьминогая триера спускается с эстрады в зал. — Следите за сигналом этого цветка: вверх— исполняйте, вниз — молчите. Ну, вот и все. Поехали.
Он взмахивает рукой. И началось.
Хрюканье, бибиканье автомобиля, лай, пожарная сирена, кваканье, блеянье, вертолетное тарахтение, кукареканье, скрип тормозов, мычанье, свисток локомотива, кудахтанье, телефонный звонок, гудение керосинового примуса, мяуканье, перестук вагонных колес, карканье, запуск космического корабля «Аполлон», рев слона, стук дятла, механическая циклевка полов, трубный лосиный призыв, шум птичьего базара, бой кремлевских курантов, чавканье тапира, щелканье тукана, взрыв телевизора, пуск ракет с турсов, крик осла, стрельба очередями из «Калашникова», змеиное шептание, уханье совы, вой снежного человека, стоны дизеля, кряхтенье пеликозавров, визг циркулярной пилы, скрежет текодонта, чмоканье демпфера, топот стрекозавра, плач мартена, причитание птеродактиля, рыдание блюминга, удары хвостом игуанодона, верещание турбины, плевки насосов, писк дипротодона, рев Красноярской ГЭС, пыхтение балахицериума, свист закипающего чайника, сопение корифадона, оханье тяжелого пресса, алюминиевость трубкозуба, раздумья гидранта, плунжерность бородавочника, бег бойлера, дроссельность гигантского броненосца, сны дебаркадера, арматурность матаматы, полет изолятора, ртутность овсянки, белый танец градирни, манометрность макруруса, лукавство фрезы, кронштейность дронты, радость компостера, надфильность сальпуги и боль шарикоподшипников сливаются в единую космическую какофонию.
Под наполнившимися звуковым ветром брезентовыми парусами кафе, разрезая раскачивающиеся во вдохновенном исполнительском порыве волны голов, плывет Молекула. По его лицу разлита благостная умиротворенность — голова слегка откинута назад, глаза в полузакрытом состоянии.
Проплывая мимо терриконовой пирамиды, Молекула подает знак, и его восьмивесельноногая триера делает остановку. Прислушиваясь к козлиному мемеканью взобравшегося на вершину человека в плаще, Молекула опускает свой цветочный скипетр.
Какофония резко обрывается.
— Фу-ух, — хлопая по заложенным ушам, мотает головой Коля, — вот это музыка… Нет, ребята, — говорит он не слышащим его, зажавшим уши пальцами, ладонями и кулаками Волохонскому, курсантам и Федору. — Я лучше пару ведер…
— Цыц, ты! — шипят за его спиной. — Вильямович выбирает. Послушать дай, балабол!
Еще раз хлопнув себя по ушам, Коля поворачивает голову в сторону пирамиды, прислушиваясь к идущему там разговору.
— Неплохо, совсем неплохо, дружок, — говорит, поощрительно кивая плащу, Молекула. — Есть порыв, искренность, задор, знание темы… только техника, к сожалению, хромает. Ты вот что, дружок… Становись-ка на все четыре и пошел. С вершины — к подножию и обратно. Ближе к естественному началу. И уверяю тебя, сразу приобретешь то, чего тебе еще пока не достает — объемность звучания и верный тембр. Итак, дружок, с учетом этого Дружеского критического замечания, продемонстрируй нам свое сольное исполнение. Давай.
Под подбадривающие замечания многочисленных участников, чуть помявшись, плащ становится на четвереньки, окидывает взглядом склон и, взмекнув дурным голосом, скачет со скамейки на скамейку, сопровождая свои прыжки протяжным блеяньем. Спустившись к подножию, он делает кульбит и под дружные возгласы одобрения с удвоенной энергией взбирается к вершине. Покорив пик и тяжело дыша, ожидает оценки Молекулы.
— Хорошо, — замечает с улыбкой главный менеджер спортивно-зрелищного мероприятия. — Перспективный козел. Толк будет. Берем на заметку.
Гвоздика поднимается вверх — и вновь среди децибеллозабушевавшегося подпарусного моря продолжает свое плавание сикомороовальное судно.
У буфетной стойки троица студентов, решившая в очередной раз завоевать следующий приз, и присоединившиеся к ним еще двое друзей, вдохновенно разыгрывают батальную инсценировку — высадку союзных войск в Нормандии; «окопавшиеся» по од-; ну сторону стойки жилетка и дипломат яростно поливают из «ручных пулеметов» и забрасывают «гранатами» атакующие их силы «противника»: лязгающего гусеницами и урчащего мотором стреляющего на ходу стриженного «Шермана»; бомбящую обороняющихся «летающую крепость», бейсбольную кепку, и трещащую из автоматической винтовки в пылу наступательного порыва «пехоту», студента в защитного цвета куртке.
Рядом, у холодильного прилавка, визжит и стонет в ударно-джазовом ритме организованный ниисотрудниками вокально-инструментальный ансамбль. Маленький вертлявый представитель технической интеллигенции в кофте-лапше виртуозно водит по своим крупным зубам пластмассовой рукояткой отвертки, производя звучание ксилофона. Его рыжеусый, с меланхоличновыутюженным лицом товарищ выбивает размеренными ударами своего лба о пустую канистру дребезжаще-рыдающие звучания. Пронизывающим плачем поддерживает ударника в трясущихся руках седого маленького старичка — Виссариона Гурьевича, виолончель. А в центре ВИА, под руководством поднявшегося на остов прилавка и размахивающего большими костистыми руками помятого гражданина в тирольке, стоят одной плотной стеной и хрюкают на три голоса — бордовый галстук, кожаный пиджак и галстук в горошек.
А еще дальше, за холодильным прилавком, кружится минихоровод. Пьяных Сосьет с подругой несут в танце-конвульсии их кавалеры — щупленький работник речного пароходства в тельняшке, широконосый с покатым телом мужчина в панамке и сутулый буравящеголовый бородач. От хоровода исходят нестройные рулады протяжного кваканья.
Гвоздика опускается. Снова тишина. Триера замедляет ход и останавливается.
— Неплохо, ребята, — хвалит студентов Молекула. — Это мне живо напомнило высадку морского десанта в Инчоне, кажется, я пятидесятом. Там тоже жарковато было, — он слегка ослабляет на себе шейный платок. — Настоящий боевой натурализм. Поздравляю!.. Ну, а чем еще нас сможете порадовать?
— А чего попросите, — отвечает жилетка, распрямляя плечи. — Когда со стимулом, да без пристяга — мы все сможем.
— Чудесно! — одобрительно глюкает губами Молекула. — Тогда так. Сыграем в павианов. Игра для вашей души и темперамента, — прыжки друг через друга, — прыжок и крик, прыжок и крик. Действуйте, юность!
Студенты, выпаливая в воздух мощные заряды обезьяньих криков, с рабочим энтузиазмом принимаются за прыжки, а Виктор Вильямович Молекула, повернувшись в другую сторону, обращается к научным сотрудникам.
— А вам, господа, должен сказать следующее, — лицо Виктора Вильямовича принимает строго-располагающее выражение. — В исполненной вами композиции четко прослеживается организованность, порядок, сыгранность и научный подход к делу. Во всем этом чувствуется рука незаурядного, пользующегося заслуженным авторитетом руководителя. — Молекула смотрит на бордовый галстук. — Вот вы, скажите мне пожалуйста, какой агрегат у вас на работе является наиболее звучным?
— У нас, уважаемый Виктор Вильямович, — бордовый галстук, полный собственного достоинства, поправляет галстук, — все приборы поют. У каждого своя музыка. Осцилограф, например, флейтою звучит, ЭВээМы — трубой, а циклотрон — как орган кафедральный. Заслушаешься.
— Спасибо, спасибо за приобщение к музыкально-техническим тайнам, — признательно наклоняет голову Молекула. — Да, я не ошибся, — с симпатией окидывает он взглядом ниисотрудников. — Вы и ваши коллеги творчески одаренные люди. И мне доставит огромное удовольствие послушать в исполнении такой великолепной группы звучание столь замечательного научно-храмового органа.
Раскручивается и набирает звуковую силу вслед уходящей в обратный путь триеры маховик живой пятиголовой гидры-циклотрона.
Побарабанивая пальцами свободной руки по подлокотнику и покачиваясь, Молекула обозревает взглядом свою подпарусную планету. Шумят, гудят, плещутся, колышатся под ним реки хрюканья, поля гавканья, леса чавканья, горы мычания, моря карканья, континенты кваканья, океаны блеянья…
Триера подходит к причалу-эстраде, и владелец судна, помахивая гвоздикой встречающим его во главе с Шуйцой и Александрой, Упруго спрыгивает на берег. Поднявшаяся на площадку корабельная команда ставит сикоморовый парусник-престол на свое место и, убрав из-под него отполированные технические принадлежности, растворяется в свите.
— Ну, вот и все, дождались… — говорит Коля, провожая взглядом прыгающих со сцены в толпу, счастливых лауреатов закончившегося конкурса. — Скоро от призов совсем ничего не останется… Можно собираться домой…
Пошатываясь и опираясь рукой на центральную опору, у которой на доске-лавочке сидят тесным рядком и о чем-то между собой разговаривают его притомившиеся товарищи, — дядя Лука, Саша, Евгений и Федор, — он вздыхает и покачивает головой:
— Ну и работка же у вас, ребята… Целый день или столбами стоять или портки просиживать… Все про вас кому не надо на даче обо всем расскажу…
Отвернувшись от своей не обращающей на его слова внимания компании, Коля достает бутылку, крестится и приканчивает ее.
Он не успевает выдохнуть и опустить руку, как в нее впиваются клещистые, когтистые лапы и тянут его вверх. Коля поднимает голову и видит над собой злобно ухмыляющуюся, щелкающую грейферным клювом ушастую гарпию Лукерью. Вырвав у ничего не понимающего Кувякина бутылку, Лукерья ударяет его ухом-крылом по затылку и улетает.
Коля, улыбаясь, тихо сползает спиной по опоре и, усевшись рядом с приятелями, отстраненно взирает на окружающих.
Музыка, в которой все больше и больше звучат одесские мотивы, все убыстряется, подгоняемая и подхлестываемая раскаленными выкриками и разудалыми уханьями. Кувякин видит несущуюся вдоль буфетной стойки и огибающую его и приятелей вместе с оказавшимися в их компании играющей на виолончели сухой седой крысой в пенсне и прислоненным к опоре прямого как палка сетчатого питона, скачущую сотнюножистую фарандолу. Впереди нее трясется и колышется мощное тело в бордовом галстуке и головой бегемота. Бегемот тянет за собой муху в тельняшке, быка в шортах, барана в комбинезоне, суслика с дипломатом, козла в плаще, пеликана в ватнике, ящерицу в плиссированной юбке, носорога с галстуком в горошек, гуся в лакированных ботинках, хряка в кожаном пиджаке, богомола с бабочкой, лешего в ветровке и резиновых сапогах, карася со слуховым аппаратом, цаплю в платье колоколом, сурка в армейском кителе, пингвина в тройке, индюка в бейсбольной кепке, трех каменолицых двугорбых верблюдов, жабу в спортивной майке, попугая в джинсовой жилетке, морского конька с бородою-лопатой, хорька с хозяйственной сумкой, угря в ватных брюках, осла с забинтованной шеей, утконоса в панамке, перетянутого солдатским ремнем осьминога…
Кувякин переводит взгляд на эстраду, наблюдая за тем, как двое подтянутых молодца с кожаными головами, ставят на колонну под руководством помахивающей хвостом-косою стройной белотелой морской свинки в папахе еще один ящик с портвейном. Улыбаясь еще шире, Коля толкает локтем сидящего от него сбоку Федора:
— Какой я ка-а-айф пойма-а-ал… Обалдеть можно… Такие, Федь, перед глазами рожи, залюбуешься.
— Лови, Коля, лови и нам не забудь оставить, — убрав с пути проходящего мимо отряда бородачей ноги, отвечает ему Федор, и, обхватив коленки руками, продолжает свой прерванный разговор с Волохонским. — Нет, я тут не согласен. В такой ситуации человека сразу видать: что там ни говори, а святое дело — босого обуть… А что это у тебя с лицом, Лукьян? Всю физионометрию раздуло. Аллергия?..
— Пустяки, Федя. Пьейдет. Главное в человеке — не бъенная фойма, а внутьеннее содейжание, — чешет Волохонский красную щеку. — Вот посмотьи на окьюжающих здесь тебя человеков, Федой. Что это такое? Чем они все тут занимаются? Пейед тобой язгул низменных стьястей, безудейжный пий Валтасайя. Хойошо вьеде бы людям, у них вьеде бы пъяздник, но постучи вовнутй каждого — и что откьеется? Океан пъетензий к жизни, мойе обид. Почему так? Кто виноват в этом? Сами они и только сами: не скопили в себе и гойчичного зейна духовных богатств, котойее пьеесло бы в надежную къепость, пъедохьяняющую от удайов судьбы. И вот бьесает их, къютит, вейтит, сгибает в язные непутевые загогульки… И кажется им, что йядуются они и веселятся, но нет — это стенают и къичат они о своих муках, зажатые колодками-своими-обувью. Тот же, дъюгой, кто в надежно защищенном месте, неяшливый и босой, с чистым сейдцем скьемно пеебийяет накопленные целенапьявленным тъюдом нетленные сокьевища, — цай своих чувств, господин своего язума, а не дешевая погьемушка в юках ека. К несчастью, Федой, большинство живущих в этом мийе намейтво пъиковано к матеиальному мияжу и вот потому-то, Федя, — обутые всегда ненавидят босых… Эх-хе-хе-хе-хе. Гьюстно все это…
— Дядя Лука, хватит о погремушках! — трясет за плечо Волохонского вскочивший на ноги, протрезвленно-взбудораженный Коля. — Нас! Нас спрашивают!
Стряхнув с себя расслабленность, лейтенант быстро поднимается и смотрит на эстраду. С эстрады на него глядит Шуйца. В поднятой руке Шуйцы — берет лейтенанта. Сотни повернувшихся глаз рассматривают дядю Луку и сгрудившуюся за ним четверку.
— Повторяю, — диспетчерским голосом говорит Шуйца. — Человека этого фанта и его команду во избежание технических неприятностей просим подняться на сцену для участия в следующем конкурсе.
— Давай, пузан, двигай!.. Неча чайником-то прикидываться!.. Тебя кличут! — волнуются массы. — Дергай куда велят!.. Из-за тебя стоим!.. Шевелись, а то щас всей вашей братии враз за милую душу отвесим!
— Ну что ж ты застыл, командир?! — захлебывается Коля, пытаясь столкнуть Волохонского с места. — Люди ведь смотрят! Федя, ребят, скажите ему! Судьба же!
Проведя ладонью по волосам и внутренне собравшись, лейтенант принимает решение. Одернув куртку, расправив плечи, вскинув подбородок, он делает знак курсантам и смело шагает на вызов по пролегшей в секунду перед ним теснине.
…Йоханнесбург — город солнца и моей мечты, Йоханнесбург — белый город снов моих и любви, Йоханнесбург, — грустит гитара, — я к тебе приеду когда-никогда, Йоханнесбург — дайте сердцу простор, господа!..
Два удара по струнам — и гитара смолкает. Худощавый молодой исполнитель с хлопчатобумажной бородкой, поправив на запястье своей руки, переходящей в кисть-копыто, браслет-цепочку, обращает свой взор, как и его товарищи, в сторону сикоморовой ракушки.
— Неплохо, молодой человек. С чувством сыграно, — произносит Виктор Вильямович, поглаживая бархатистобелую лапку присевшей к нему на подлокотник кресла Александры. — Да, какая все-таки стремительная штука — жизнь. Во времена моей незабвенной, славной, оттепельной юности, мы, всей нашей дружной боевой геологической братией, сиживали, бывало, на берегу у костра, где-нибудь в верховьях Мамы и напевали под гитару совсем иные песни, — состроив кислосладконостальгическую физиономию и проникновенно выкатив глаза, Молекула продолжает — Понимаешь, парень, это странно, да, очень странно, — кивает он огорченно барду, — но не такой уж я законченный чудак, — подняв на голове сванку и переходя на напев, чешет свою макушку Виктор Вильямович — А я гоняюсь за туманом, за ту-ма-ном, и с собою мне не справиться никак… да… эхм… Ладно. Проехали, — вздыхает он, отгоняя сванкой туман воспоминания. — А пожалуй, друзья мои, мне ведь тоже не мешает призадуматься об уютном теплом уголке где-нибудь неподалеку от Порт-Элизабета или уж, на худой конец, в Карпентарийском заливе на островах Уэссел… Александра, кошечка, поедешь со мной на красивом пароходе в заморскую даль?
— С тобой, Виктор, хоть на свинцовые рудники, — улыбается, показывая жемчужные зубы, морская свинка.
— Да, ну так вот, молодой человек, — продолжает Виктор Вильямович, вдыхая запах гвоздики. — Искренне сожалею, но должен вас огорчить. Жюри находит, что предыдущее хоровое исполнение командой дяди Луки песни «Среди долины ровныя» заслуживает лучшей оценки, так как несло в себе более глубокое патриотическое содержание. Шуйца! Бутылку из стимулирующего фонда победителям песенного тура и утешительный стакан за лиричность менестрелю ЮАРии!
Находящийся справа от кресла зам Молекулы щелкает пальцами. Кожаные молодцы с боксерскими головами-перчатками на раз машистых плечах под удовлетворенные Колины комментарии вручают Волохонскому промежуточный приз. Солисту из противоборствующей пятерки ставят на протянутое копыто его стакан.
— Внимание! — объявляет Шуйца. — Счет встречи между командами дяди Луки и Авангардия стал после музыкально-песенного поединка пять-четыре в пользу лукианцев. Напоминаем зрителям и участникам: игра ведется до шести побед. После минутного перерыва будут объявлены условия следующего тура.
Команды собираются в кружки.
— Сейчас только не расслабляться, ребята, один, всего один шаг до победы! — говорит азартным шепотом Коля, принимая от Волохонского портвейн. Пьет, передает Федору. — Главное — не споткнуться! Виктор Вильямович крокодил еще тот — в любой момент всякие неожиданные трючки выкинуть может. Да и противники у нас непростые, с закидонами, особенно вон тот, куличовоголовый, капитан ихний, Авангардий. Федя, много пить нельзя! Сломаешься — коллектив подведешь, основной приз упустим! Я тогда из тебя, клянусь здоровьем дяди Луки, сам, собственнолично, бифштекс с кровью сделаю! Дядя Лука, а Женька с Сашкой у тебя молодцы, лихо в третьем туре Михлуху с Маклаем изобразили. Да из тебя тоже хороший дикарь получился. Все, мужики, кончаем трепотню, прицел ноль восемь, калибр пять!
— Продолжаем восхождение на Эверест! — заканчивает антракт Шуйца, с пониманием на лице отнимая ухо от уст Молекулы и длинным взмахом десницы указывая на виноградусный постамент. — Сейчас нашим неутомимым марафонцам будет дана возможность своими руками воплотить в жизнь их самые смелые фантазии и задумки. По рекомендации Виктора Вильямовича мы приступаем к проведению конкурсной миниатюры «Возьми и Сотвори».
Шуйца хлопает в ладоши. В глубине эстрады, в стене с полиняло-фресковым морем, марганцово-пляжным песком и темно-сивушными скалами открывается фанерная дверца-пальма. В завороженной тишине шуршит голос Кувякина:
— Это подземный ход, ребята. Я даже знаю, куда он ведет… Шуйца благосклонно хмыкает Коле и говорит:
— Здесь, в этой заброшенной артистической каморке, среди отжившей свое рухляди и, забывшего что он такое, хлама, вы выберете то, что вам нужно для творчества. Задание: соорудить из отобранных предметов произведение, доступное человеческому пониманию и пригодное для пользования. В распоряжении команд пятнадцать минут. Включаю время!
Разом сорвавшиеся с места «авангардисты» мгновенно достигают дверного проема и, пока, подгоняемая Колиными возгласами команда дяди Луки неорганизованно торопится в том же направлении, бегут обратно, выволакивая из каморки грузный рулон серой парусины, облупленный газовый баллон, а также сплюснутый в огромную квадратную лепешку жестяной охающий экс-бак и ворох грязных отсыревших канатов.
Пробывшая в кладовой с добрых пять минут бригада дяди Луки выносит, наконец, на сцену свой материал: сломанную стремянку, несколько дырявых ватников и долгий чугунный прут от забора. Под руководством своего капитана приступает к осуществлению замысла.
У кресла главного устроителя празднества идет заинтересованный разговор.
— Халтурку гонят наши лукианцы, Виктор Вильямович, — делится наблюдениями Шуйца. — Хижину дяди Тома лепят. Ни огонька, ни выдумки. А вот художники что-то загадочное мастерят. Смотри-ка: бак разогнули, материю кроят, к баллону прислушиваются. Ньютоны, право слово! Может, оказать им, Виктор, наше доверие — из моего «Бенца» и Александровой «Вольво» восьмиколесный «Роллс-Ройс» вычинить?
— А я не согласна. Мне нравятся, которые дом строят. Какой у них распорядительный толстячок капитаном! — длинный розовый взгляд Александры скользит по частям тела курсанта Саши, крепящего чугунное древко. — А твои авангардники, Шуля, все заросшие и какие-то перекошенные!
— Сужденья, — назидательно поднимает палец Молекула, — глупей не может быть — по внешности о существе судить! Твои взгляды, моя Александра, должны основываться не только на зыбких пожеланиях плоти, но и на здоровом фундаменте твоего качественного положения. Да и ты, мой сенешаль, откровенно огорчил меня своей попыткой склонить весы беспристрастия. Нет, дети мои, нет. Вы не правы. Пока я жив, на сцене будут править мир и право.
Поджав под сиденье свои беломантиевые ноги, Виктор Вильямович кладет руки на ребра-подлокотники и застывает в позе Рамзеса Второго. К тронному месту капитанской походкой подходит дядя Лука.
— Ну вот. Мы все сделали, — просто говорит он. — Это шалаш.
В левом от жюри и правом от смеющейся публики углу помоста, рядом с выстроившимися по ранжиру строителями, распласталось в шпагате маленькое кривое сооруженьице, украшенное стремящимся к потолку чугунным шпилем.
Александра прыскает в хвост. Принявший вид клубного динамика Шуйца с невозмутимым лицом подходит к тряпично-чугунному лукианскому жилищу, оглядывает его сверху, пригибается, смотрит внутрь и, брезгливо поведя носом, хлопает по плечу подвернувшегося под руку Колю:
— В яранге не погаснет свет!
Воспринявший удар Шуйцы как знак присвоенного изделию качества, обрадованный Коля выпаливает слова благодарности:
— И на Марсе будут яблоки расти!
— Ш-Ш-Ш Ш ШIII!.. — слышится с противополжного конца эстрады. Шуйца и Коля поворачиваются на звук и вместе открывают рот.
Неправильный серый пузырь, оплетенный паутиной веревок, дрожа и волнуясь, гуляет по сцене и, вбирая в себя таинственный корм, округляется в желании оторваться от досок.
— Ты время не забыл, Шуйца мой верный? — звучит насмешливый голос Молекулы.
— Время! Время, друзья! — кричит встрепенувшийся динамик. Шипение прекращается.
К креслу жюри, указывая на застывшее в полуметре над полом сосискообразное тело, шагает угрюмобородый Авангардий.
— Мы просим минуту для завершающего детище мазка.
— Сожалею, но ничего не могу поделать, мастер Авангардий. Закон — не дышло. К тому же ваш замысел жюри понятен. Сможете доносить свое детище, если пожелаете, после объявления приговора.
Молекула поднимает над сванкой гвоздику и сам объявляет:
— За смелое и конструктивное воплощение вековечной мечты человечества — полета в Йоханнесбург — команда Авангардия награждается очком!
Молекула обращает взор в зал.
— Как общество? — спрашивает он. — Согласно ли с таким моим решением? И нет ли в нем предвзятости? Игры?
— Согла-асны-ы!!. Верно говоришь, Вильямыч! Правильно решил! Долой Луку, долой шалаш! Уши им за туфту поотрезать! Молодцы, бороды! Лихой пузырь из дерьма выточили, мать иху мать! Эх, Андрюша, да нам ли быть в печали, играй гармонь, тра-тататата!..
У шалаша вызревает мятеж. Николай Кувякин рвет воздух возле ворота свой рубашки.
— Нет… Пять-пять!.. Я больше не шестерка! Все… Пять-пять… Я больше не могу!! — Коля простирает руки к брезенту потолка. — Говорил я… человеческим языком вам… метро надо делать, метро! И шпалу нашли, и гонку, и кабель с катушкой! А вы? «Дядя Лука-а! Шала-аш! Дядя Лука-а!..» Мундели! Ни своего голоса, ни своего «я», ничего святого! Пляшете под чужую сурдинку — и видеть ничего не видите!
Коля опускает руки и тычет от бедра прутиком-пальцем в сторону Волохонского, поздравляющего возле кресла Молекулы капитана соперников.
— Видеть ничего не видите, а он — вон он, в коронном своем репертуаре, ваш любимый дядя, смотрите! Так, так, давай, правильно, хорошо, ручку пожал, красное словцо сказал, сейчас еще своими духовными сокьевищами поделится, краснопер икраткий! — Коля хватается за голову. — Ох, дурак я, дура-ак, простачок доверчивый! Кому поверил, перед кем душу собирался раскрыть, кого другом чуть не назвал! Дядя…
— Ну, ты не очень-то, — пытается утихомирить страсти Кувякина Евгений. — Не расходись. Сам первый поддержал дядю Луку с шалашом.
— Да еще, — добавляет Саша, — звезду из соломы стал для шпиля мастерить. Хорошо, наш шеф тебе запретил, а то б еще подумали, что мы…
— Вот со звездой бы мы как раз и выиграли!
— Нет, Коль, не надо. Все было правильно. По делу, — говорит Федор. — Выше головы не прыгнешь. А что хорошо, то хорошо. Справедливо. Смотри, какой настоящий аппарат, фантастический, противник придумал. Залюбуешься. Я сам в детстве, когда меня ремнем отчимы лупили, мечтал стать воздухоплавателем.
— Спарведливо… Храшо… Мачтал… — передразнивает Коля. — Эх ты, плюха-матюха, я ж тебе не о том речь-то веду! — Он безнадежно машет рукой. — А ну вас всех к…
— Молчанье! Эй! — обрывает Кувякина сердитый рык Шуйцы. — Виктор Вильямыч говорит!
Коля делает улыбчатый поворот, кланяется индийским гостем и замирает с прижатыми к груди руками.
Главный режиссер театра под Парусами ровным голосом объясняет капитанам условия заключительного конкурса — конкурса капитанов. Напоминает, что призом для победившей команды будет ящик вина.
— Радуется сердце мое, — удобнее устраиваясь в кресле, кладет ногу на ногу Молекула, — что состязание наше венчает единоборство столь достойных и незаурядных мужей. Именно наклонность обоих лидеров к неординарному восприятию мира, а также различие их мировоззренческих концепций и побудили мой ум придать философско-поисковую окраску предстоящей дуэли… Шуйца, переведи народу мое замудренное витийство и не забудь ему выдать дотацию за долготерпение.
Пока Шуйца и пара его помощников под радостные стоны зала разбрасывают кассетными очередями вино в массы, другая часть свиты по кивку гвоздики Виктора Вильямовича усаживает капитанов на перевернутые ящики друг против друга. Александра ставит в кресло к своему сюзерену обнаруженный в суфлерской будке тщательно протертый глобус величиной с детский мяч. Погладив ладонью Северный полюс, Молекула, амальгамово поблескивая глазами, смотрит на Авангардия, на Луку.
— Так откуда же мы все-таки с вами идем, друзья? Куда? В чем смысл жизни нашей? Впрочем, нет. И первых двух вопросов достаточно.
Крутанув глобус, Виктор Вильямович воспаряет взглядом над задумавшимися Авангардием и Волохонским.
— Да чего тут думать?! — раздается из возбужденной толпы выкрик. — Из «гадюшника» идем, через Паруса и на Каменья! Чего там непонятного, да, Вась? Оставь еще каплю из недостаточной…
Выкрик поддерживается ржанием, мелким кваканьем и веселым спуском воды. Молекула недовольно кривит бровь. Шуйца бросает охране:
— Поговорить налегке с этим дуремаром.
Четверка десантников прыгает с эстрады, хватает нарушителя действа и, произведя пару ударов в солнечное сплетение, уносит сложившееся тело прочь. Белым лебедем под притихшими Парусами гладко плывет голос из кресла-ракушки:
— Все мы, дети мои, в одной лодке нашего общего причастия к этому маленькому празднику души, и я не называю вас ни участниками, ни зрителями, но друзьями своими и братьями. Шутите, острите, высказывайтесь на здоровье, отдыхайте по уму и по совести. Знайте: я с вами весь и весь я вас люблю. Ну, а теперь, внимание к нашим ведущим мастерам сцены. Кто первый?
Волохонский поднимает руку.
— Я! Вы мне позволите начать?
— Лишь этого хочу, — останавливает замедлившееся вращение глобуса Молекула. — Но только кратко и по существу.
— Понял и говойю, — в тон ему произносит лейтенант, взглядывая на парусиново-веревочную конструкцию соперника. — Я считаю: человечество есть беспокойный пьедукт высшего йязума, стъемящийся в своем спияльном язвитии пьетянуть йюку бьятьям во вселенную. Все.
— Угу. Понятно, — Молекула кивает и смотрит на Авангардия. Тот, запустив руку в черную бороду, делится своими соображениями:
— Здесь на первый вопрос уже был дан ответ из народа, и я с ним согласен. А на второй отвечу так, — смотрит себе под ноги Авангардий. — Дело выбора каждого — куда, но дело выбора каждого «куда»— кто.
— О как! — одобрительно морщит подбородок Виктор Вильямович. — Это ответ! Замечательно! Даже сам златоуст Аркаша, которого к моему глубокому сожалению сегодня с нами нет, не придумал бы ничего лучшего. Ну и кто же вы?
— Я и мои ребята, — пожимает плечами чернобородый капитан, — обычные трущебники жизни, поелику тяготеющие к самовыражению. Живем себе как-то, чего-то ищем, чего-то находим и чего-то ждем. Такое вот «кто». Ну, а куда… — Он поднимает голову, смотрит на вновь зашевелившийся шар. — Пока еще не знаю… По крайней мере, не в Йоханнесбург и не к братьям нашим по разуму. Но выход все равно должен быть.
— Значит, — покручивает за макушку глобус Молекула, — уйти, забыться, умереть и видеть сны и не смириться? Забавный симбиоз… Вторая часть ответа невнятна. По ящику двум капитанам!
Кожаные руки приподнимают соревнующихся вместе с сиденьями и подставляют под обоих по дополнительному ящику. Ноги капитана-лейтенанта Луки зависают, не обретя точек опоры.
— Это входит в условия конкурса, — объясняет Молекула. — Коснувшийся головой потолка проигрывает. Как видите, все сбалансировано: победителю достанется приз, зато побежденный заметно вырастет в глазах окружающих.
— Не могу согласиться с таким моим местом, — сжимает ноги замком Волохонский. — Я высказал точку зъения, котоюю под-твейдят многие ученые светила, а вот у моего пьетивника не оказалось пъи себе ни веских, ни надежных айгументов — один неопьявданный пессимизм. Так что я не понимаю, по каким къитейиям мне пъисудили ящик и заявляю пьетест…
Дядя Лука останавливает речь, так как под него закладывается еще один, третий этаж.
— Дизайн! Помоги Сонету узлы на корзине закрепить! Горелку больно не распускайте! — пользуясь паузой, дает указания своим товарищам Авангардий. Бароккоподтянутый Дизайн в штопаной безрукавке отставляет ведро с краской и подключается к увлеченно вяжущему узлы владельцу цепочки.
Молекула скашивает иронические глаза на дорождающийся в конвульсиях летательный аппарат.
— А знаете, капитан, — бодро говорит он Авангадию, — если бы в самом деле ваше жестяное чудо-бриг способно было б поднять ваш экипаж хотя бы на метр от сцены, то я, пожалуй, и поверил бы в возможность существования вашего гипотетического выхода. — Он доверительно смотрит в глаза невозмутимо-слушающему его собеседнику и доканчивает — Откроюсь — скучновато порой.
— Скоее эта колонна сама собой полетит в космос, — запальчиво замечает, указывая на винный штабель, не находящий места ногам Волохонский, — чем их так называемый шай от земли отойвется. Пьесто ума не пъиложу, чем наше сооюжение хуже.
— Оно не хуже, — отзывается на слова Волохонского Авангардий. — Зачем же вот так. Что душа подсказала, то и получилось.
— Да, пъедставьте себе, получилось! — Волохонский скрещивает руки на животе. — И не какой-нибудь там абстьяктный кубизм в фойме сайдельки для пьепитания возвышенных позывов! А скажите-ка нам, молодой человек с землистым цветом кожи и йвущейся в невесомость душой, почему вы, в таком язе, оказались не в планетаии, у Млечного пути, а здесь, на этой сцене, возле ящиков с восемнадцатигъядусным напитком? И не этот ли самый напиток является гоючим ваших идей? Попьебуй, не попей недельку — и сдуешь свой воздушный шайик.
Динамик, свинка и молодцы-перчатки весело хохочут. Коля и курсанты довольно улыбаются. Молекула обмахивает цветком уголки губ. Народ ждет.
— Авангард! — летит увлеченный голос от шара. — Крепеж сделан! Подводка готова! Сейчас балласт подберем! Как думаешь, противовесные блины со столбов сгодятся?
— Сгодятся, — отвечает Авангардий. — И верхние поменьше берите… Да, Лука, ты прав. Лжеполеты на этом сладком топливе бывали, и не раз. Но сейчас не оно управляет нашими действиями.
— Интеесно, что же? — покачивается на ящиках Волохонский. — Яньше, значит, пили и хотели взлететь, а тепей, может быть, что-нибудь не то съели?
— Капитан Лука, — грозит пальцем Молекула, — должен заметить, что негоже вам покривывать душою. Ваше участие в соревновании также напрямую связано с тем же стимулирующим вас и вашу команду горюче-смазочным материалом. Так что, господа, будьте взаимно вежливы. Хотите вы того, или нет, но, — он скачками сводит зрачки к носу, — в нашем Подпарусном свинстве вы все равны.
Поддирижирывая сам себе гвоздикой, окуклившись и наклонившись вперед и вбок, Виктор Вильямович быстро напевает, подхрюкивая:
— Ты свинья, и я свинья — все мы братья-швайны… А в самом деле, брат Авангардий, — переходит он на протяжную прозу, — ответьте нам, что привело вас, такую неординарную, утонченную и глубокую натуру, сюда, в этот отстойник человеческих судеб? Ну, расскажите… Ведь зло, как говорят, людей переживает, добро же погребают вместе с ними.
Подмигнув Авангардию увеличившимся на миг ухом и дав глобусу ломаной рукой поджаристого шлепка, Молекула ставит взволновавшийся шар на оплетенный поручень кресла.
Выпрямившийся на пластмассовом седалище Авангардий поднимает незнакомый себе взгляд на текучее за мансардными окнами-дырами Парусов вечереющее небо.
— Вам-то уж, надеюсь, это объяснять не надо, — говорит он. — И так блевать хочется.
Молекула сочувственно шевелится в ракушке.
— Что ж, мой болезный друг… Жизнь, если ей тесны оковы мира, всегда себя освободить сумеет, — Виктор Вильямович выстреливает руку хамелеоновым языком, дергает Александру за хвост и, выслушав писк, заключает — Рецепт: поклончик и два пальца в рот.
— Нет, Молекула, — отрывает взгляд от появившихся в «окнах» звездных искорок Авангардий. — Благодарю тебя за совет, но я не хочу больше пользоваться этими земными радостями. Что-то меня всего и очень сильно тянет и от земного, и от повязанного с ним небесного, и от оглядки на себя. Иной путь. Иная плоскость.
Лицо магистра сценического искусства озаряется немым восхищением. Он делает движенье встать с кресла, но почему-то еще глубже погружается в него.
— О, Дядя ты мой! Что же Ты с нами делаешь! — горестно восклицает Виктор Вильямович, схватившись за голову. — Единственный достойный се-человек во всем этом свинарнике, и тот хочет покинуть нас! Покинуть, оставив детей Твоих с разбитыми сердцами и пустыми душами… Доколе, — он гневно устремляет свой взор на темные подпарусные прорехи, — доколе Ты будешь испытывать чашу нашего терпения и веру в Тебя! Доколе будешь не слышать и игнорировать вопли и стоны лучших дщерей и сыновей Твоих, — взмахом ладони Молекула останавливает намеренья динамика и свинки утешить его, — пытающихся разорвать цепи социально-общественного неравенства и путы морально-нравственной неудовлетворенности своего гнилого человеческого бытия! Скажи нам, если Ты есть! Ну!! Скажи же?!
Как бы к чему-то прислушиваясь, Молекула прикладывает ладонь к уху, хмурится, мелкодрожно потрясывая головой, и, так и не получив свыше ответа, разводит в разочарованности руками:
— Не слышит нас с тобой Дядя, Авангардий. Не слышит. А по идеи — должен бы… Как ты думаешь, в чем там все-таки дело? Что с Ним?… — с тревогой вопрошает он бесстрастнобородого капитана. — Спит? Читает газету? К бабе пошел? А может?..
На миг Виктор Вильямович прикипает к поручням ракушки-кресла, хватается ртом о кулак и в беспомощном нокдауне взирает на Авангардия.
— Нет, — чуть усмехнувшись, отвечает ему капитан трущобников. — Не может. Некому.
— Чего нет? Как некому? Что вы хотите сказать? — вращая загнанными в биллиардную лузу шарами глаз, по-цыплячьи вытягивает шею Молекула. — Нет… Дяди?..
Авангардий не отвечает. Вынув из нагрудного кармана своей куртки-спецовки замшелометаллические навигаторные часы-компас с вытертым до блеска ремешком, он пальцами прочищает стекло циферблата, наблюдая за колебаниями его больших белофосфорных стрелок.
Словно отпущенная жевательная резинка, шея Виктора Вилья-мовича с удовлетворенным чмоканьем возвращается на свое место. По лицу его змеится тонкая улыбка.
— Ну, а как же нам прикажите тогда понимать, уважаемый капитаний, ваше чудесное утверждение о том, что Его нет, когда мы прямо сейчас именно к Нему и обращались в порыве наших душевных помыслов и побуждений? Так где ж тогда здесь логика? Где мысль? Неувязочка, мой друг, получается… А, ну да… — усмехается он, постукивая гвоздикой по поверхности глобуса, — совсем позабыл, — у вас ведь иной путь, иная плоскость. Нет?..
— Да, — говорит Авангардий, убирая пространствовременный прибор обратно в карман. — Иная. Не принимающая представление о высших силах, как о Дяде, создавшего мир и человека по образу своему и подобию. — Он носком своего стоптанного ботинка поддевает валяющуюся рядом срезанную пробку из-под портвейна. — Слишком уж «хороши» Его дети, в полной мере довольствующиеся в решении всех своих жизненных проблем обращением по сто раз на дню к веселому дядьку и своему Дяде, чтобы к тому же еще и смириться с мыслью — каков же, в таком случае, и сам Творец?
Легкий недоумевающий шумок прокатывается по залу и гаснет на выходе из-под Парусов. На сцене выжидательная тишина. Волохонский презрительно кривит губы. Шуйца, ухмыляясь, чешет задрапированную грудь-тарелку. Александра в притворном смущении теребит косу-хвост.
— О-о-о, молодой человек, эвона куда вас повело, — покачиваясь, крестным знамением осеняет себя цветком Молекула. — А не разные ли у вас с Дядей весовые категории?.. Советую быть поосторожнее… Ну, прикиньте сами, к носу, да посерьезнее: ну что может быть общего между простейшим физиологическим инструментарием человеческой плоти и Главным небесным держателем вселенского контрольного пакета акций духовной недвижимости и жизни вечной? У?..
— Прикиньте и вы, — отвечает ему Авангардий, окидывая взглядом Паруса, — хоть я и не уверен, что это доставит вашему обаянию удовольствие. — Он встает с места и, выставив вперед бороду, обращается к залу. — Послушайте мысль, ребята. Знаете ли вы, что в начале жизни нашей был дядек? И дядек был у Дяди. И дядек был Дядя.
Молчание… и невиданным еще до селе зарядом вселенского хохота взрываются Паруса. Толпа беснуется, визжит, топчет ногами, ходит ходуном. Некоторые из посетителей, схватившись в пароксизмах смеха за животы и упав, катаются бесформенными кулями в судорогах и пене по полу. По находящимся на сцене ударяет горячая волна свежей мочи и густых виноводочных испарений. Отгоняя от себя гвоздикой миазмы взбаламученного зала, Виктор Вильямович утирает со щек слезы и поднятием свободной руки призывает народ к спокойствию.
— Нет слов. Просто, нет слов, друг Горацио… — отдышавшись от смеха, говорит он вновь усевшемуся на свои ящики Авангардию. — Я восхищен и смят вашим блистательным антмдядиным спичем. Какая сила! Какая убежденность! Аж дух захватывает, — стараясь дышать ртом, постукивает себя по груди Виктор Вильямович. — Вот теперь нам понятно стремление вашей неуспокоенной, мятущейся личности преодолеть наше земное притяжение. И все же, положа руку на сердце, — краном-жирафом вытянувшись над своим магнитопритягивающим собеседником, почти шепотом вопрошает Молекула, — признаемся, Авангардий, ведь главная причина твоего несбыточного желания не в Дяде, и не в детях Его задядяченных, а в твоей, чего уж там говорить, неудавшейся жизни?
Старшим братом улыбаясь сверху вниз собеседнику, Молекула приподнимает сванку и делает кивок соболезнования.
— Неудавшейся, что?.. — отвечает, глядя в глаза Молекуле-крану, капитан. — Может, еще тогда спросим — зачем? Зачем существует несуществующее добро, зачем существует активно существующее зло? Вообще — зачем?.. Не стоит закидывать наживку с тухлятинкой, Виктор Вильямович.
Резко выдернув из своей бороды серебряную волосинку, он сдувает ее в примолкнувший зал.
— Браво, Авангардий! Замечательно! Прямо Евангелие от Ин-докачки! — хлопает в ладоши, отводя жирафье тело, Молекула. — Ну, и кому ты этим открываешь Америку? И зачем? Да мы и без тебя знаем, Мун ты наш доморощенный, эту чугунокондовую истину и иллюзиями на сей счет себя не тешим. Какое зло? Какое добро? — указывая гвоздикой на виноценосную колонну, а глобусом на народ, вопрошает жираф-Молекула. — Ясно дело — одно скотство. Тоже мне, второй Сын Дядин выискался!.. Ну и что толку от твоего индокачанья? Какой ты видишь выход? Конкретно?
Раскачиваясь длинновытянутым язычком метронома, саркастически взирает на своего бородатого оппонента Виктор Вильямович.
— Конкретно, — тронув свой нагрудный карман, говорит капитан авангардников, — могу поделиться только собственной формулой поиска выхода. — Поглядывая на поднявшийся еще на метр шар, он вновь вынимает часы-компас. — Если человек о чем-то подумал, значит это можно осуществить…
Взгляд Авангардия падает на розу ветров циферблата компаса с засветившимися вдруг на его поле серебристо-голубоватыми стрелками.
— Ах!.. Ну вот теперь — цельная картинка, — перекрутанувшись в нормальный облик, откидывается в кресле Молекула. — Вас можно поздравить. Куда там всем прошлым да и современным мастерам пост-зюйд-дзенреализма, а тем более нам, ничтоже в миру сумнящимся, до ваших беспредельно-нечеловеческих воспарений… — Он поворачивает лицо к залу. — Радуйся, народ-любодушец! Не часто тебе в наше время случается послушать и посмотреть такого выдающегося искателя по части ходов и выходов, реформатора идеи, банкрота-ниспровергателя законов жизни Дядиных и человеческих!
— И мастака бьедовых воздушных афей на свою задницу! — оживляется, делая на ящиках «уголок», дядя Лука.
— Отобрать у них одно очко в нашу пользу! — посылает из-за Шуйцы Коля.
Резко, всем телом дернувшийся Авангардий вскакивает с разлетающихся ящиков, быстро надевая на руку часы-компас.
— Вот оно! То самое!
Выхватив из рук забревневевшего от неожиданности Молекулы глобус, он в упор смотрит на облезлый болезненный бок предмета.
— Спасибо за мысль! — бросает капитан авангардистов неизвестно кому и, потрясая глобусом, звонко кричит своим товарищам — Как там у вас, ребята? Все готово? Заполняй на полную катушку!
С силой пущенная модель мира бурым спутником пролетает над задранными головами подпарусной братии и хлопается о дальний заборчик.
Сомкнувшиеся у жестяной корзины бородачи-авангардники направляют рвущуюся из прикрученной к баллону горелки острую гудящую струю желто-синего пламени в эллипсовидно-сморщенную горловину своего летательного произведения.
— А-я-яй, капитан, а-я-яй, — укоризненно говорит Молекула схваченному перчатками Авангардию. — Эк вас, батенька, разобрало, испугаешься. Прямо-таки Тит Андроник с лавиньевыми пирожками. Сиденье казенное разнесли, в людей увесистыми приборами кидаетесь… Вот, наших заслуженных работников Парусов — деда Кондратия и старуху Лукерью — чуть не угробили. Явный перебор выходит, не так ли? Да, этот раунд вы проиграли. Что же мы с вами будем делать дальше? Надо как-то исправлять положение.
— Надо, — спокойно соглашается Авангардий. — И начнем с вашего театра — театра Молекулы под Парусами. Не надоело вам еще в себе и в других урода выпесты-вывывать?
На сцену наваливается тишина. Шуйца и Александра оторопело глядят на Авангардия, друг на друга, на Молекулу и даже на Колю. Чуть поскрипывают ящики под вытянувшим по-черепашьи шею Волохонским.
— Тихо, — тихо говорит хозяин эстрады. — Отпустите его. Пусть подойдет поближе.
Перчатки отпускают крамольного капитана, и тот возвращается к разбросанным ящикам.
— Так какой это там Театр уродства ты имеешь в виду? — компрачикосно улыбаясь, подставляет под подбородок руку Виктор Вильямович. — Расшифруй нам, пожалуйста.
— Ну что ж, попробуем… — поправив сместившиеся на бок часы, плотнее затягивает ремешок Авангардий. — Твои балаганные представления, Молекула, всего лишь безнадежная попытка создать видимость пребывания своей личности над окружающим тебя человеческим материалом, получить от этого максимум удовольствия и придать, таким образом, хоть какой-то смысл собственному существованию на фоне всеобщей бессмыслицы — жизни. Ну, а на деле, Виктор Вильямович, вы не только органическая часть этого же материала, но и сами являетесь эпицентром этой импровизированной вами же клоаки. Вот и все, вроде бы…
Авангардий наблюдает, как его товарищи заканчивают вязать узлы на шпангоутах корзины.
— Значит, говоришь, клоака — жизнь, и люди в ней уроды? — скрипит голос Виктора Вильямовича. — А я, конечно, сволочь и злодей? А может и того еще похуже… — Он огорченно качает головой, роняя гвоздику на пол. — О справедливость! Ты в груди звериной!! Лишился наш приятель разума!!.. А, впрочем… может, я неправ?.. Неправ… Пускай тогда народ меня с тобой рассудит!
Молекула в искренне-поддельном волнении протягивает колышущемуся в беззвучной тревоге залу фальшиво-виноватые руки.
— Скажите мне, возлюбленные чада, всю правду выскажите откровенно — обидел вас хоть раз Молекула? Принизил? Втоптал ли в грязь? Достоинство скомкал, как утверждает добрый Авангардий? И если это так, хоть на крупицу правда — то я тотчас уйду от вас вот с этой сцены… — безжизненно роняет руки Виктор Вильямович. — А если нет, — вздрогнув двумя воскресшими Лазарями, руки Молекулы вновь приподнимаются кверху, — то мир стоит, а значит добро и вера не погаснут в человеках. Скажите мне как есть, чтоб истина жила!!..
Двенадцатым, чудовищноблюминговым валом накатывается на эстраду неземной рев людского прибоя.
— Не-ет!!! Нет!!! Нет.
Народ по всему фронту начинает штурмовать сцену. Перчатки ногами отражают штурм.
— Убить собаку!! Не оставляй нас, не бросай!! Радетель наш!! Спаситель!! Отец родной!! Не уходи!! Не покидай!!! Все борода воду мутит!! Несынедядец! Дядеху-у-у-у-льцы! Спалить их детище!! Убить собаку!! — ревут атакующие. Прорвавшийся рыжий гидрант в армейской, с засученными рукавами рубашке, злой струей бьет по невозмутимо наблюдающему события объекту всеобщей ненависти, но, сильно промахнувшись, чуть не выбивает составную этажерку из-под дяди Луки. Профессиональным ударом штепселя в кран-подбородок динамик Шуйца удаляет с помоста боевика-водометчика, который попутно захватывает с собой взгромоздившихся на эстраднокрепостную стену двух клокочащепенных унитаза в спецовках и питона в сетчатой майке. У суфлерской будки вздыбившая шерсть Александра лупит по глазам папахой сутулого треугольнодюралевого трубкозуба.
Оставляя без внимания наступательный порыв расстихиившей-ся массы, глубоким сокровенным голосом, слышным только капитанам, Молекула говорит Авангардию:
— Нет, ты так ничего и не понял, Авангардий… А я думал, что мы с тобою родственные души, что именно ты-то меня и поймешь. Неисправимый я Назаретянин! В какой уж раз на вере людской обжигаюсь… Ахм… — грустно глядя куда-то поверх головы своего бородатого слушателя, смахивает сухую слезинку Виктор Вильямович. — Ладно, слушай тогда, — освободив от шелка тонкую бледную шею и кусок волосатой груди с желтым зубом ископаемого, он продолжает — Театр Молекулы, проникновенный наш мечтатель, для его создателя совсем не шутовской гороховый балаган фиглярнических выкрутасов, ерничества, паясничанья над человеком и его слабостями. Нет. Театр Молекулы — это моя реальная возможность спасти от гибели и выявить, повинуясь совести души, опускающиеся и разлагающиеся на стенках жизни драгоценные капли человеческой личности, ее талантов и без всяких там, уверяю тебя, извращенческих побуждений поднять свою собственную персону над человеческим, как ты выразился, материалом. Вот и вся суть. Неужели это надо было разжевывать?..
Авангардий молчит. Не прекращая активных попыток прорыва на сцену, толпа лавой и пеплом извергает в адрес чернобородого антихриста необратимые обличения и нещадные угрозы.
— Ты думаешь, я не мечтал о подобном? — продолжает свое откровение Виктор Вильямович, показывая черносмородиновыми глазами на укладывающих в бухту канат-якорь соподвижников Авангардия. — Еще как мечтал. И мечтаю. — Он вновь обращает свой взгляд на штурмующих. — Погляди, ведь это тоже люди… И у них свои замыслы и стремления. И у них есть свой шанс. Ведь все эти шоу, игры, конкурсы и забавы — все это не что иное, как поиск высокой души и духа средь глины сырой, непосоленной, выход моей заветной веры в человека и его возможность вершить Чудо.
Пущенная кем-то из зала бритвеннокрылая консервная банка из-под частика, брызжа золотистыми масляными искрами, проносится «сухим листом» рядом со щекой Авангардия и, срезав по пути несколько волосинок с хохолка закиноварившегося на своем сиденьи дяди Луки, вонзается в шалаш.
Молекула прячет шею под платком, стряхивает с поручня кресла наглую растительную каплю.
— Пора утихомирить это стадо. Меня их простолюбье начинает донимать.
Он поднимает руку к залу.
— Друзья! Сограждане! Внемлите мне, вне…
— Уаауааааауааах-ахх!!
Единый многосотенный вздох замершей вдруг толпы плотной воздушной подушкой забивает дыхание Виктора Вильямовича. Охолоднившись затылком, он секундомерно, по-совиному, поворачивает голову лицом за спину, и дальше…
Над сценой, удерживаемый четырьмя белосахарными напрягшимися канатами, оплетенный ажурной коралловой сетью, упруго трепеща и звеня в нетерпении, волшебно сияет и переливается цветом индиго, отгоняя кисею сумерек, огромный летательный аппарат. Принявшая в себя четырех товарищей Авангардия, одетая в байковый зеленый чехол корзина с проделанной в ней и открытой дверкой и с канатной двухступенчатой лесенкой плавно покачивается в метре над полом.
Архитектор Федор, прижав руки к груди и не отрывая взгляда от колосистосиней воздушной плоти, оставляет завороженных курсантов и Колю и, новоявленным архатом, подойдя к корзине, гладит канаты, дотрагивается до дверцы, шепчет сам себе беззвучную молитву.
— Капитан! — зовет Авангардия крепкожилый, с коричневой бородой авангардник с по-пиратски повязанным пионерским галстуком на голове, держа один из канатов. — «Абитурьент» к полету готов!
— Ой, Виктор! — звучит восторженный писк-колокольчик Александры. — Какую прелесть пошили эти мальчики! Вот на какой воздушной лодочке я бы с удовольствием покаталась!..
— Заткнись, дура!! — рявкает на нее неожиданно-бешено Молекула. Выскочив из кресла-ракушки, он жадно впитывает в себя общую панораму поднявшего своей узорчатой головой брезентовые своды Парусов шара и, вцепившись в запястье Авангардия, улыбается ему схваченной за хвост птицей какаду.
— Еще один звоно-о-о-ок, — и смолкнет шум вокзала-а-а-а, — завывает он, подергиваясь и подплясывая, — и поезд полети-и-ит в си-и-иреневую даль… — оборвав свои завывания, говорит — Ты полагаешь, что обманул и себя и других, Авангардий? Нашел, наконец, ход, как сбросить с себя все земное, стать чистеньким и провозгласить нам всем Новую Истину? Ха-ха-ха-ха!.. Перестань, дурашка, это уже не смешно. Спектакль закончился. Занавес опущен. Отсюда нет выхода!.. Ка-а-андуктор не спеши-и-и… — вновь затягивает Виктор Вильямович и, выбив короткую звонкую чечетку, хлопает по Авангардиеву плечу. — Опомнись, старина!
Авангардий медленно смотрит на бледное, покрывшееся испариной лицо Молекулы.
— Я это и пытаюсь сделать, Молекула, — кивает он, — и думаю, что и у других тоже есть такая же возможность. — Сделав своей команде знак небольшой задержки, капитан авангардного судна обращается к народу. — Всем нам на этой Земле, ребята, уже невыносимо тесно стало друг от друга и от творимого нами. Не надо быть пророком, чтоб понимать и видеть, что совсем скоро, вот-вот, наш до предела переполненный человеческим ядом голубой шар с треском разлетится во все стороны. И никакой НТП, никакая колонизация других планет, никогда не избавит и не спасет нас от главной молекулы добро зла — самого себя. — Падают косматыми кометами в заполненный вакуумной тишиной зал слова Авангардия. — Этот полет — здоровая, нешизоидная попытка попробовать избавиться, наконец, от рамкизирующих нашу волю и ум законов земной материи, попытка освободить, насколько это возможно, свой личный макрокосмос от нашей земной человеческой субстанции. И даже если для всех в этом зале, наш полет — полный абсурд и бред сивой кобылы, мы можем сказать вам на это только одно: если человек о чем-то подумал, значит это можно осуществить.
Закончив прощальную речь, капитан Авангардий поворачивается лицом к Молекуле и освобождает свое запястье.
— Лука! — бросает сквозь зубы Молекула гоняющему взгляд от курсантов к шару Волохонскому. — Скажите и вы этому Икару помешанному, что он неправ! Что он совершает непоправимую, трагическую ошибку!.. Ведь я реально, без дураков, могу направить его куда ему только заблагорассудится! Куда ему и не снилось!.. Любая синекура — его! Любая верхотура — не проблема! Вплоть до назначения главой Объединенной Европы! Объясните вы ему это!.. И то, наконец, что я его все-таки люблю, дуралея безмозглого!
Лейтенант ощупывает расческу, строго движет губами.
— Да, Виктой Вильямович! Вы пьявы! Это уже не игья, а самая обыкновенная хулиганская выходка со всеми вытекающими из нее последствиями. — по-прокураторски поднимает он подбородок. — Наш зашалившийся дъюг-пъиятель совейшенно не понимает, что за такой его изобъязительный пьемысел спьесится с живых людей.
Светло улыбнувшись, Авангардий смотрит на искрящуюся в лепестковогранном разноцветье розу ветров.
— Пора.
Уверенно, размашисто и легко капитан идет к своему кораблю.
— Свихнувшийся бездарь-неудачник! Крыса катакомбная! Созидатель-недоносок! — сорвавшимся на дискант голосом кричит Виктор Вильямович. — Давай-давай, сматывайся со своими блаженными ублюдками отсюдова! Бескопейники! Дерьмо на палочке! Все ваше протухшее творчество, все ваши говенные фантазии сегодня и даром никому не нужны! Не умеете жить как надо, так и не суйтесь! Дармоеды помойные! Быдло! Опарыши!
Под аккомпанемент молекуловской канонады, под поскрипывание кожи ждущих команды перчаток и под неопределенный ропот толпы Авангардий подходит к корзине и одним прыжком присоединяется к своим товарищам.
— Руби канаты! — говорит он.
— Держи придурков! — орет своим приспешникам стремительно вскочивший на кресло перекошенногневый Молекула. — Хватай их за бороды! Не давай им тронуться!.. Убью, с-с-собаки, если упустите!
Лопаются разрубаемые тросы. Взвихривается сцена.
Не дожидаясь своей минуты, самостоятельно рвется нетерпеливый последний канат. Бросившиеся к корзине перчатки хватаются за борта, пытаясь остановить поднимающийся корабль, и падают тяжелыми литыми грушами на крякающие доски эстрады. Пробкоподпрыгнувший со своего пластмассового постамента лейтенант Волохонский усиленно, в открытую, подает сигналы не отрывающим свои взоры от шара курсантам. Тихо, под шумок, короткими перебежками устремляется к винной колонне Коля.
Корзину ведет в сторону, и она, задев своим углом протестующе-скрипящий шалаш, разносит в прах лукианское капище. С гуканьем прорезая воздух, падает чугунное древко и, под пронзительное верещание кинувшейся в открытую пасть сетчатого питона морской свинки, приземляет свой ромбовидный наконечник на возвысившегося над толпою Виктора Вильямовича Голицина-Молекулы.
Вышедший из транса Федор, издав гортанный звук, забыв о своих товарищах, бежит, не разбирая дороги, вслед уплывающей корзине. Крылатоногим Персеем запрыгнув на спортивную спину гимнастическим козлом склонившегося над падшей молекулой Шуйцы и, получив дополнительное ускорение, он в последний миг ухватывается забинтованными пальцами за нижнюю ступеньку веревочной лесенки. Рассекая воздух ногами и подтягиваясь по лесенке к протянутой ему руке с браслетом, Архитектор мыском ботинка задевает винный штабель.
Колонна-идол, молчаливо накренившись, замирает, принимая пизанскую позу, и, рухнув на глазах у потрясенного общества квадратным Александрийским столпом, взрывается, разбрасывая вокруг себя тысячу розовых искрящихся петергофских фонтанчиков.
Летающей рыбкой, растопыривая отсутствующие жабры, Коля шлепается животом на грязную сцену, прижимая к себе единственный недоперевернувшийся ящик.
— Федой! Федой, — кричит вслед улетающему взъерошенный, забрызганный с головы до ног портвейном дядя Лука. — Запомни фьязку мою! Ту самую! Для того, чтоб давать, Федой, нужно бъять!
Сухой треск — и через разорванные своды Парусов сияющий яркотелый «Абитурьент» легко уносится прочь.

 

Генерал смеется. Роняет стакан.
— Гно, говоришь? Все футболисты — гно?.. Теперь мне ясно, куда они подевались! А мы-то со Степанчуком головы себе ломали! Ха-ха-ха-ха-ха-а! Говори в таком случае: все спортсмены — гно.
— Все спортсмены — ГНО, — Эныч падает с кресла. — Давай, Сергеич, еще по стакану…
— И я на пол сяду! — кричит генерал. — Это ты здорово придумал! Ближе к земле-матушке!.. Давай из горла! Не посрамим, Эныч, земли русской!
Эныч берет с пола бутылку, отбивает горлышко и вливает в рот ее содержимое. Генерал пытается повторить номер. Обрезает губы, язык, подбородок. Отбрасывает бутылку. Ругается. Кровь капает на мундир.
— Ну, — свирепеет генерал. — Ну, сволочи… За это… За это… Всех подряд! Где мои списки?
Плухов вытаскивает из-под себя помятые листы. Сует их Энычу.
— Читай вслух все, что здесь написано.
Эныч подносит листы к самому носу. Медленно, по слогам, читает:
— Аб-ба-ты, аб-ба-тис-сы, а-ка-де-ми-ки, ас-се-ни-за-то-ры, ак-ти-вис-ты, ад-ми-ра-лы — это…
Эныч на секунду задерживается, потом громко выпаливает ругательство, следующее в списке за словом «это».
— Правильно, — генерал размазывает кровь по лицу и мундиру. — Дальше.
— Ав-стра-лий-цы, анг-ли-ча-не, а-ле-у-ты, а-ды-гей-цы, а-ра-бы…
Плухов пробует связаться по рации с Волохонским.
— Третий, — рычит он. — Третий! Ты где? Выходи на связь! — генерал в бешенстве стучит передатчиком об пол. — Третий! Где ты, паразит, — три звездочки!
Рация оживает. Звучит пьяный голос Волохонского:
— Мы здесь, Петй Сейгеевич. Ждем дальнейших пьиказаний.
— Где здесь, болван?
— В гойоде.
— Где в городе, идиот? В каком месте?.. Эныч, читай! Ты что остановился?
— На центъяльном пьеспекте, — у Волохонского заплетается язык. — Недалеко от обкома.
— Что нового? Ничего не замечаешь?
— Изъедка встъечаются кое-какие стьянности. Вот, напъимей, сейчас из здания обкома выходят и напъявляются к чейной «Волге» два каких-то подозъительных чудовища с пойтфелями из кьекодиловой кожи. Постовой дежуйный милиционей как-то им непьявильно честь отдает: клювом об асфальт щелкает. Похоже, что находится в нетьезвом состоянии.
— Ладно, лейтенант. Молодец. Продолжай наблюдение. Через два часа прибудешь на дачу.
Плухов откидывает рацию в сторону и тянется за очередной бутылкой, валяющейся на полу. Падает лицом вниз.
— Бап-тис-ты, ба-и, ба-ро-ны, бас-ма-чи… — читает Эныч. Плухов поворачивает голову:
— Эныч, погодь-ка. На «А» Дядю забыли и ангелов. Хоть их и нет, но не мешает подстраховаться. Как говорится, береженого и Дядя бережет…
Генерал ползет к Энычу. По пути опрокидывает кресло и столик. Добравшись до Эныча, приваливается к его боку.
— Сидор! Си-и-идор! — кричит генерал. — Си-и-и-идор!
В комнату вкатывается Сидор. Всплескивает всеми лапами сразу.
— Батюшки светы, Петр Сергеич! Да что ж это с вами такое поделалось? — Сидор торопится вытереть фартуком лицо генерала. — Ох ты, Дядя. Сейчас йодика принесу, зеленочки, перекись водорода, бинтиков, ватки. Потерпите еще минутку.
— Никаких йодиков! Никаких ваток! Садись, пей с нами. Рассказывай: нравится тебе твоя новая жизнь?
Сидор плюхается на пол рядом с Плуховым.
— Ой, Петр Сергеич! Разве можно об этом словами сказать!
Жуть, как нравится. Лет на двадцать помолодел, а то и больше. И чувствую, что с каждым днем становлюсь все моложе. А удобно-то как! И рук много, и ног. Все делать успеваю! Даже не знаю, как вас благодарить, отец родной!
— Не надо благодарить, — генерал милостиво кивает. — Живи. Радуйся. Пользуйся моей добротой.
Плухов открывает бутылку коньяка, ищет стакан и не находит.
— Пей так, — говорит он Сидору. — Больше войдет.
Сидор присасывается к бутылке. Отпив половину, возвращает коньяк Плухову.
— Эх, завидую я тебе, Сидор, — говорит генерал. Делает несколько глотков. — Ни забот у тебя, ни хлопот. Ни детей у тебя, ни жены. А моя стерва-а… Как вспомнишь — жить не хочется. Все жилы из меня повытягивала. Я с ней и так, и эдак — ни в какую. И по-хорошему я с ней, и по-плохому — ничего не помогает. Полжизни съела… К тому же, Сидор, голову даю на отсечение, она мне уже давно-о рога наставляет… Дочка тоже хороша. Ну, дочка ладно. Черт с ней, с дочкой. Она отдельно живет. А жена-а… — с лица генерала падает на мохнатую грудь Сидора горючая слеза. — Поедом ест. Шагу по квартире ступить не дает.
— Вот ТВАРЬ БУЧА, — сочувствует генералу Эныч.
— Да-а-а, — продолжает генерал. — Она…
Плухов смолкает. До его сознания доходит смысл сказанных Энычем слов. Какое-то время он глядит в потолок, затем хлопает ладонью по коленке.
— Эныч! Ты гений! Как же я сам до этого не додумался?! — генерал целует Эныча в ухо. — Всех, всех к чертям собачьим! Читай дальше!..

 

— Где же наша машина?
Стоя на освещенной густыми фиолетовыми испарениями площади, вертит по сторонам головой Волохонский.
— Коля, ты не знаешь, где мы оставили нашу машину? — спрашивает он, выписывая плечами спираль в воздухе.
— Знаю, — слышен хмельной голос Кувякина. — Знаю, но не скажу.
Сбоку от лейтенанта появляется и плывет, весь в фиолетовой вате, с осиновокаучуковой ухмылкой на размытом лице Коля.
— Эге, дядя Лука, а пить-то тебе много нельзя. Совсем дурной стал. На-ка, хлебни еще граммулю.
— Нет, нет… хватит… пейестань, — отталкивает Волохонский протянутую ему Кувякиным бутылку. — Я ее видеть не могу больше! Бъй-и-и… Иебята! Где вы там пьепали? Сокьятите дистанцию, будьте на виду.
Из курящихся лохмотьев тумана вылезают непропорциональные куски тел курсантов.
— Последний раз спрашиваю, дядя Лука: будешь или нет? — грозит Коля, потряхивая бутылку. — А то мы ее сейчас на троих заглотим. Не на кого будет пенять.
— Пейте, только быстьее, — машет невидимой рукой Волохонский. — Нам еще машину надо найти.
Кувякин, Александр и Евгений в три глотка ликвидируют портвейн. Коля напоследок кладет себе на язык еще несколько капель и отбрасывает бутылку к выявившемуся неподалеку мусорному ларьку-баку.
— Врешь! Врешь, ссук! — несется оттуда карданно-прерывистый треск. — Человек — это звучит гордо! Винтом забью!
Сдвинувшаяся с места четверка сомнамбулически проплывает мимо лежащего в вытекшей из-под бака жиже пьяного с двухметровыми усами и тремя судовыми лопастями-ластами тюленя в разорванном халате.
— Я тебе еще вставлю! — гудит одним работающим винтом тюлень. — Ты ко мне еще на коленях приползешь! Дядек у меня глотать будешь!.. Пять кусков моих тебе за железо мало, так ты с меня еще за услуги спрашиваешь?! Трахтаматра… Трах!
Миновав изрыгающее слова и грязь рассерженное млекожелезо-питающее, группа Волохонского перемещается в сторону большого черного здания с болотисто-мерцающими по нему серпантином тусклыми огоньками.
У широкого стеклянного сине-неонового входа с надписью «Гостиница Интурист», размахивая целлофановыми сумочками, скачет, порхает, бьется хоботиками о стекло прозрачнокрылая мошкара.
Волохонский посылает курсантов поискать свою машину на автостоянке, а сам, прислонившись к капоту стоящего неподалеку от угла гостиницы темного закрытого такси, снимает берет и обмахивает им лицо.
— Да, душно, дядя Лука, — расстегивая пиджак, соглашается Коля. — Мне тоже что-то душновато стало… Наверное, ребята Молекулы в портвейшок нагадили… Но все-таки, согласись, какой я молодец, что целых четыре бутылки от верной смерти вытащил!.. А Вильямыча я хорошо знаю — ему бы только душу людям потравить. Он всю эту катавасию, вот кровь из носа, нарочно подстроил — Федьку на шаре за закуской послал, а вино, папа он римский, специально, чтоб никому не досталось, раскокал. А ты, дядя Лука, тоже хорош. Сидишь себе на ящиках — рот разинул…
— Я ноймально, по пьявилам действовал, и не виноват я, что такая кьюговейть под конец завейтелась. — Лейтенант, отклонившись чуть назад, пусто смотрит куда-то в небо. — Пьесто эти авангайдисты так ойганизовали свою бьедовую затейку, что все на минуту и повейили в их комедию и файс с отлетом, а на самом деле все это был обыкновенный нехитъий оптический тьюк с естественными визуальными галлюцинациями под воздействием въедного газа. Но ничего, как ты видел, у них не получилось, кьеме хулиганства и безобъязия, только и успели, что до пъиезда милиции свои бойоды вместе с половиком-своим-самолетом унести.
— А я, дядя Лука, вот ей Дядя, честно скажу, поначалу подумал, что это ты ментов вызвал, — говорит Коля, постукивая ногой по колесу. — Уж слишком вовремя они прибыли — народ даже «бутылочный бой» разобрать не успел. Но потом, когда тебя самого вязать стали и дубинкою тебя охаживать, понял, что это кто-то из проигравших в прошлых турах накапал. О! Глянь-ка!.. Картина Гоголя — «Тройка».
Через раскрывшиеся стеклянные двери, кидая шуточки и замечания еще сильнее заметавшейся у входа мошкаре, проследывают, посвечивая цветными переливающимися рисунками, два отечественных, в смокингах с красными бутоньерками в петлицах, игровых автомата, держащих с двух сторон под руки высокую тощую, в темном вечернем платье, хихикающую клизму.
Вспыхивает фара, включается свет в салоне автомобиля, и, не подавая сигнала, оживший таксомотор, взбоднув лейтенанта, подруливает к спускающемуся по ступенькам импозантному трио.
— Ах ты, шпана колесная! Зеленый твой тухлый глаз! — мечет возмутившийся Коля в адрес ночного извозчика. — Сейчас ты у нас схлопочешь, хамлюга припарковая! Готовь права!
Закончив разнос, он ищет глазами лейтенанта и замечает рядом, возле автостояночной сторожевой будки, клочковатый шевелящийся клубок.
— Жив, дядя Лука? — заботливо осведомляется Коля, ухватывая наполовину высунувшиеся из кармана лейтенанта привлекательно посвечивающие очки.
— Сейчас, подожди меня здесь, я с ним быстро разберусь. Давай пистолет!
— Не связывайся, Коля, — слабо отпихивается Волохонский. — Нам сейчас главное — машину нашу найти. Домой пойя… На дачу… Ох, как же мне сегодня нехойошо…
Через низенькую проволочную оградку раздергнуто перепрыгивают на тротуар Александр и Евгений.
— Бесполезно, дядя Лука. Квадрат пуст, — говорят оба. Натужливо морща лоб, Волохонский трет ухо беретом.
— Да на дядька нам дача, дядя Лука? Успеем! — пощелкивая по спрятанным очкам, говорит Коля. — Айда на Речной Вокзал — выпьем и искупаемся. Кайф!
— Коля, подумай, — тяжко вздыхает Волохонский, надевая берет, — ну что ты гойодишь… Нас ведь генейял с япойтом ждет. Пошли.
…Когда они свернули за угол, то всем четверым бросился в глаза странный неживой вид открывшегося перед ними проспекта.
Безлунное, беззвездное, габровое небо с малиново-кварцевыми прожилками давяще нависло над выложенными из рустикого квадра домами-мегалитами. Вдоль линейных спресованных тротуаров протяжно выстроились бордюры бетонных цоколей-урн. А центр проспекта, вымощенный гравелитовым покрытием, заняли в неправильном шахматном порядке окостенелые разноростые разнотолстые грибы с канализационными люками-шляпками и с прилипшими к ним свинцовыми макаронотягучими канеморами. И все это, видимое, затопил собой свет-саван.
— Опять чего-то понастроили, сам черт не разберет! Коля застегивает пиджак.
— Брр! Холодновато что-то. Ты как, дядя Лука, дуба еще не дал?
Передернув плечами, он поворачивается к Волохонскому и… у него отваливается челюсть. Вмиг отрезвев, он переводит взгляд на курсантов и у него поднимаются волосы.
— Вспомнил! — вопит Коля и, крутнувшись, мчит бешеным галопом меж вылезших на свет божий колодцев-сталагмитов. — Вспомнил, где машина!
По ослепительно белому безэховому проспекту, огибая леденящие душу грибоканализационные чудовищнорослые сморчки, молча несутся четырьмя белыми всадниками Апокалипсиса Коля, Александр, Евгений и старший лейтенант Волохонский.

 

Генерал просыпается. Лежит с закрытыми глазами. Слышит:
— Мой папа — ессе пошо! — был очень надяденый человек. У него на двеях висела мезуза. Он часто говойил мне: Ицхак, сынок мой любимый, беги, беги из СССЙ…
Генерал поводит бровью, сгоняя муху. Облизывает пораненные губы. Болит подбородок, раскалывается голова. Тревожит лопатка. Ну и состояние! И босенький еще впридачу распелся… Чего это он там плетет?
— Когда мой папа узнал, что я пошел яботать в ойганы, он лег на софу, закъил глаза и тихо умей. Мои четыйнадцать бъятьев, поняв, что из-за меня им никогда не удастся выехать из стьяны, вынуждены были устьеиться известными композитойями, дийижейями, доктойями, художниками, писателями, академиками, дядесловами, поэтами, пьеподавателями вузов, дийектоями заводов и баз, айхитектоями, пайтийными юководителями, пьезидентами федеяций, кинойежиссеями, театьяльными къитиками и искусствоведами, политическими обозъевателями, пейсональными пенсионейями…
Генерал считает. «Двадцать один, двадцать два, двадцать три… И это все — твои четырнадцать братьев?.. Двадцать четыре, двадцать пять… Ну, хватит же. Имей совесть!»
— Послушай, дядя Лука, — слышится голос Кувякина, — познакомь меня со своими братьями. Я с ними в родню вступлю. Дело то житейское. Стану начальником буфета наших Самогудовских бань, и всем хорошо будет…
— Не-е-ет, Коля. Этого никак нельзя. У тебя же светлая голова. Ну, посуди-ка сам хойошенько: если все пойдут в писатели-поэты и начальники буфетов и бань, то кто же тогда будет яботать шофеями, двойниками, гьюзчиками, слесаями, токаями, пекаями…
Генерал ощупывает изрезанное лицо. Нарастает раздражение. «Я вам обоим устрою баню! Будете и пекарями, и токарями, и слесарями сразу!»
— А ты еще в высшую школу идти не хотел… Дураком был… Вот именно, — в противоположной от Волохонского и Коли стороне звучат молодые незнакомые голоса. — Видел, какой сегодня кайф был: и напились, и дурака поваляли, и даже кабаку чуть не попарили — красота. А после школы, когда звездочки получим, всегда ведь так будет… Да-а, представляешь себе — к любой девке симпотной подходишь, книжечку ей в нос суешь, я она твоя. В ресторане нажрешься, спокойненько напьешься, тыкнешь в харю ту же книжку официанту и — псс-с-с — платить не надо. Все трясутся, все боятся… Не жизнь, а малина…
«Дядя! А это что такое?»
Плухов приоткрывает глаз. В углу, возле двери, ведущей на улицу, сидят и разговаривают два пьяных молодых человека. Рядом с генералом, справа, у бара, устроились Волохонский и Коля. По левую руку, прижавшись к Плухову плечом, посапывает Эныч. Генерал возвращает взгляд к бару.
— Впьечем, бъятья смийились, — Волохонский потягивает янтарный ликер. — Когда пъиходит свечезайный пъяздник Ем-Кипуй, мы всей семьей собияемся у стайшего бьята Якова. Бьятья кушают мацу и немножко югают меня, а потом дъюжно воздевают юки к небу и благодаят Дядю за ниспосланное им благополучие… Нет, Коля, спасибо, мне хватит. Больше не наливай… Поблагодаив Дядю, бъятья пьинимаются нахваливать юсский найод и обсуждать опьеделенные достоинства Советской власти…
Генерала начинает душить злоба. Теснит в груди. В голову ударяет кровь… «Ликер мой пить? Бенедиктин? В моей комнате свинарник устраивать?.. Я тебе покажу, Советскую власть! Я тебе покажу, Дядю! Я тебя научу, сволочь, „эр“ выговаривать!»
Плухов встает с пола, подходит к стене и снимает шашку. Быстрыми шагами идет к бару. Широко размахивается и бьет. Шашка со свистом рассекает воздух. Разрубает откинутую дверку бара. Коля на четвереньках перебегает комнату и прячется в углу за телевизором. Волохонский, повизгивая, устремляется к выходу. Генерал с криками «Гойда! Гойда!» мчится за ним. В дверях останавливается и дикими глазами глядит на вскочивших, ничего не понимающих курсантов. Сносит голову Саше. Она катится вдоль стены и утыкается в батарею пустых бутылок. Генерал кричит «Гойда!» и разрубает курсанта Женю на две неравные половинки.
В ожесточении рубит в куски бездыханные тела. Затем выбегает на улицу.
Ночь. Поют насекомые. Выводят рулады лягушки. Бледнеет меж деревьев луна. Плухов мечется по саду. Орудует шашкой. Поочередно кричит: «Гойда!», «Смерть Иуде!», «Выходи, Волохонский!». Переворачивает лавки, тычет шашкой в кусты, трясет деревья. Бежит к бассейну. Ходит по краю, смотрит в воду.
— Петр Сергеич! — слышится из кустов вкрадчивый голос Сидора. — Я знаю, где он спрятался. На крыше сидит!
Издав победный клич и размахивая над головой шашкой, генерал кидается через кусты к дому.
Волохонский сидит на крыше, обхватив руками печную трубу, и тихо постанывает.
— Слезай, Иуда! — приказывает Плухов, потрясая шашкой.
— Товаррищ генеррал, я больше не буду. Прростите меня… Служу Советскому Союзу! — молит Волохонский.
— Ты слезешь или нет? Я приказываю! Под суд пойдешь за неподчинение!
— Не слезу, — стонет Волохонский. — Не могу. Лучше под суд… На вас лица нет, товаррищ генеррал. Боюсь я.
— Евсюко-ов! — зовет генерал. — Евсюко-ов! Появляется лейтенант Евсюков.
— Лестницу! — орет Плухов. — Живо на крышу! Снять гадину! Через минуту Евсюков осторожно ползет по черепицам к трубе. В зубах у него моток веревки.
— Не приближайтесь ко мне! Не прикасайтесь ко мне! Не трогайте меня! Что я вам сделал? — причитает Волохонский. Потом внезапно бьет каблуком по голове приблизившегося Евсюкова. Евсюков, выронив изо рта моток, кубарем скатывается с крыши и грохается оземь. Хрустят шейные позвонки. Голова Евсюкова неестественно запрокидывается. Глаза стекленеют. Из уголков губ тонкими струйками сочится кровь.
— Ладно, — зловеще произносит генерал. — Я сейчас тебе устрою свечезарную ночь… Ты у меня сейчас спляшешь «семь-сорок»… Сидор! Парабеллум!
Сидор подает Плухову пистолет. Волохонский прячется за трубу.
— Не делайте этого, товарищ генерал. Побойтесь Дяди! Трубу попортите.
Плухов поднимает пистолет и, целясь в части тела Волохонского, не уместившиеся за трубой, стреляет. При этом генерал передвигается вокруг дома, а Волохонский — вокруг трубы. Генерал приговаривает:
— Мезуза, говоришь? Бенедиктин? Букву «эр» выговаривать научился? В ГэБэ проник, сволочь? Маца? Четырнадцать братьев?
У Плухова кончаются патроны.
— Э-э-эны-ы-ыч!!! — вопит генерал. — Э-э-э-эны-ы-ы-ыч!!!
На крыльцо, в длинной домотканной рубахе, зевая и почесываясь, выходит заспанный Эн Энович.
— Чего ты, Сергеич? — спрашивает он. — Чего людям спать не даешь?
— Та-ак, — говорит генерал неожиданно спокойным голосом. — Эныч, что у нас с тобой в списке красным фломастером обведено, скажи-ка быстренько.
Эныч лениво, с недовольным видом, произносит ругательство.
— Стоило из-за этого от сна отрывать, — бурчит он и уходит в дом. С крыши падает свернувшийся в клубок гигантских размеров солитер, разворачивается и уползает под крыльцо, Из-под крыльца доносится:
— Товарищ генерал, ну зачем же так? Поговорим как коммунист с коммунистом…
Назад: 10
Дальше: 12