Глава 5. Секция V

Едва ли что-нибудь напоминало о том, что это строго секретное учреждение, когда в тот день я вошел через парадную дверь Гленалмонда. Не помню, чтобы там стояли охранники или кто-нибудь меня сопровождал. Кто-то, – вероятно, проходящий мимо секретарь, – указал мне дверь на правой стороне коридора, через которую я попал в большую комнату с окнами по обе стороны. Ставни были открыты, и внизу виднелся сад. В комнате работало два или три человека приблизительно моего возраста. Мне сказали, что Ким сейчас где-то наверху, вместе с Феликсом Каугиллом. Он зашел через несколько минут и стал рассказывать об отделе, на службу в который я только что поступил.

Отдел контрразведки, или Секция V британской СИС (именно так я стал называть Секретную службу), отвечал за операции контрразведки и разведки за пределами британской территории; внутри Великобритании эти функции исполняла МИ-5, иначе известная как Служба безопасности (Security Service). Секция V не только занималась сбором разведданных из резидентур СИС за границей, но также сопоставляла и оценивала сведения, поступавшие из всех заграничных источников: она в значительной степени являлась сама себе заказчиком. Нам в Гленалмонде предстояло воссоздать как можно более полное представление об аппаратах разведки противника в зарубежных странах: их сотрудниках, агентах, штаб-квартирах, операциях, коммуникациях, планах и т. д. Кроме того, нам нужно было держать МИ-5 в курсе событий, а именно: предоставлять им, по возможности, предварительную информацию о любых разведывательных операциях противника на британской территории, о прибытии в Великобританию вражеских агентов и проводить расследования за границей на основе данных, полученных от МИ-5 внутри страны. Третья потенциальная задача для секции, пока еще окончательно не утвержденная, заключалась в том, чтобы инициировать или поощрять любые действия за границей для пресечения деятельности вражеских шпионских организаций на месте – дипломатическими или иными средствами.

Секция V состояла из ряда подсекций – как по географическому, так и по функциональному признакам. Так, в сферу компетенции подсекции Va входили Северная и Южная Америка; Vb занималась Западной Европой; а Ve – Восточной Европой и Ближним Востоком. Кабинет, в котором сидел я, являлся фактически иберийской подсекцией – Vd. Вообще, наименование Vd звучало не слишком благозвучно для англоязычного восприятия (англ. veneral disease – «венерическое заболевание»), но через пять минут я к нему привык. Кроме того, символ Vd также использовался для самого Кима как главы подсекции: для связи внутри СИС использовать имена было не принято. Другие сотрудники Vd имели символы Vd 1, 2, 3 и т. д. Мне был присвоен символ Vd 1; трое других поступили на службу несколько раньше, а еще один прибыл вскоре после меня. Таким образом, всего в подсекции, включая самого Кима, работало шесть человек, тогда как несколько недель назад там был всего один сотрудник. Внезапное пополнение было вызвано самоубийством одного из сотрудников из-за нервного срыва в результате переутомления, а также жалобами из МИ-5. Совокупный состав Секции V на тот момент составлял, по-видимому, всего около двадцати человек. Кроме того, было еще, наверное, двадцать – двадцать пять секретарей и помощников. Термин «офицер» не обязательно означал офицера вооруженных сил. Некоторые, включая того же Кима, были гражданскими лицами, как, например, все девушки. Всем было разрешено носить гражданскую одежду, и я пользовался этим в течение последующих нескольких лет.

Ким подробно рассказал мне о работе, к которой я только что приступил. Я значился как офицер ISOS в подсекции Vd. ISOS – это кодовое наименование радиодонесений немецкой разведслужбы, которые британцы смогли перехватить и расшифровать. Расшифровка осуществлялась «Правительственной школой кодов и шифров в Блечли, которая к октябрю 1941 года взломала ряд ручных шифров, используемых немецкой разведкой в Испании, Португалии, Танжере и других местах. Однако в то время еще пока не удалось взломать машинный шифр, применяемый для главных связей, таких как, например, между Берлином и Мадридом, Берлином и Лиссабоном и (что очень важно) между Мадридом и Альхесирасом, выходящим на Гибралтар. Число таких перехватов, которые оказывались ежедневно у меня на столе, составляло в среднем около двадцати, и ожидалось, что в ближайшее время будут взломаны также и машинные шифры, что, естественно, резко увеличило бы объем работы. Тем временем Ким показал мне образцы того, с чем мне предстояло иметь дело. Ежедневная партия материалов из Блетчли разделялась секретарями на отдельные донесения, которые раскладывались по папкам согласно конечным пунктам: Мадрид – Барселона, Мадрид – Бильбао и т. д. Донесения из Мадрида в Барселону фиксировались на левой странице, из Барселоны в Мадрид – на правой, и каждое соответствовало своей дате.

Уже не помню, сколько всего мне успел рассказать Ким до вечера, прежде чем мы решили, что пора идти домой. Большинство офицеров и секретарей были расквартированы в частных домах по всему Сент-Олбансу, но один или два женатых офицера снимали собственные дома. Ким и Эйлин приобрели дом на северной окраине города – в Спиннее, на Маршалсвик-Лейн – и сразу же пригласили меня жить у них. Вместе с нами жили их малолетние дети – Джозефина и Нэнни Такер. Все это означало для меня большие перемены в жизни. Позже у меня был трехмесячный перерыв, когда во время болезни Эйлин я переехал на квартиру. Там я сразу оценил контраст. Остальную часть моего двадцатиодномесячного пребывания в Сент-Олбансе я жил у них в Спиннее, за исключением того, что еженедельно на двое суток удалялся к своей Мэри в Челси. В тот первый вечер я испытывал некоторую тревогу за то, как у меня пойдут дела на новом месте. Со времени нашего более тесного общения с Кимом прошли годы, и я знал, что за это время он сильно изменился, как, впрочем, и я сам. Мне казалось, что живой интерес и сама работа в достаточной мере облегчат наше взаимопонимание, но своего рода загадкой была Эйлин, и я какое-то время не мог избавиться от ощущения лишнего человека в доме. Лишь через пару недель мы все достаточно узнали друг друга. Возможно, этот процесс затянулся бы, если бы не небольшое непредвиденное осложнение. Столовая была превращена в мою спальню, но также все чаще использовалась как место складирования различных вещей, которым больше нигде не находилось места. Наконец, когда однажды вечером я обнаружил, что не могу пробраться к кровати, кроме как переступив через велосипед, швейную машинку и детскую коляску, я запротестовал. Но Эйлин обратила все в шутку и рассмеялась. Ситуация сразу же разрешилась, и после этого мы уже общались куда менее формально. Они вообще убрали велосипед из квартиры. У Эйлин было немного общего с Лиззи, за исключением того, что привлекательность каждой из них заключалась скорее в их личности, а не внешности. Кроме того, обеим нравилось смеяться. Эйлин была худой, бледной, почти хрупкой, но в ее характере ощущалась жесткость. Несмотря или скорее благодаря тому, что Эйлин вышла из «добропорядочной» семьи, она, казалось, испытывала недостаток в систематическом образовании. Но она была умной, любила посплетничать, обожала компании, иногда упоминала вскользь какое-нибудь громкое имя, чтобы подчеркнуть свое знакомство с влиятельным человеком. Она была полной противоположностью какой-нибудь педантки или политической фанатки – двух возможных типажей, которых несколькими годами ранее, возможно, кто-то и прочил бы Киму Филби в жены. Ее правописание оставляло желать лучшего: однажды, вернувшись с работы домой, мы с Кимом обнаружили частично решенный кроссворд из The Times, в котором одно из слов не уместилось в выделенное место. Ким утверждал, что вторая часть ее имени – Арманда – на самом деле звучало как Аманда, но Эйлин с самого начала писала его с орфографической ошибкой (до недавнего времени я почти не верил в это, пока не прочитал, что вторым именем ее отца было именно Арманд). Этих двоих объединяла склонность – едва ли имевшая практическое применение в военное время в Сент-Олбансе – к хорошей еде и напиткам. В первый раз, когда Ким вывел ее пообедать в одно из городских заведений, он предложил взять устриц, и они вместе уговорили несколько дюжин, причем Эйлин не отставала от Кима, исправно наполняя тарелку за тарелкой. Но после того они никогда не оглядывались на прошлое. В те дни, прежде чем начали сказываться трудности службы, их жизнь с Эйлин казалась легкой и обыденной. За время своего пребывания в Спиннее не помню между ними ни одной настоящей ссоры или хотя бы размолвки.

В подсекции Vd мы все, по сути, были новичками. Никакого обучения не проводилось – мы учились всему сами, по ходу дела расспрашивая коллег. Я уверен, что это был, безусловно, лучший и наиболее быстрый способ по-настоящему вникнуть в свою работу. Опасность допустить серьезную ошибку была невелика, так как все вопросы обсуждались и при необходимости принималось коллегиальное решение. В любом случае никаких отдельных инструкторов у нас не было. Для разрешения сомнений мы обращались к Киму. Хотя Филби работал в Секции V лишь с августа, он, казалось, уже освоил множество сложных процедур. В то время как все остальные пытались разобраться, что означают различные «символы» и достаточно ли письма или протокола в тот или иной отдел, Ким как будто никогда не испытывал трудностей. Он знал не только процедуры, но также и людей. Так, один из нас, столкнувшись с необходимостью позвонить в МИ-5 по вопросу, который, как оказалось, шел вразрез с работой различных отделов, проконсультировался с Кимом. «Свяжись с тем-то и тем-то, – ответил тот. – Он скажет, что к нему это не относится, но зато направит по нужному адресу». Так все и получилось. В своей книге Ким пишет, что, когда в 1940 году поступил на службу в СИС (в которую тогда входило УСО или, скорее, его предшественник), он думал, что «где-то, скрытая в глубокой тени, существует еще одна служба, по-настоящему секретная и очень сильная». Хотя он добавляет, что эту мысль вложил ему в голову именно советский связник, я думаю, что у многих новичков в СИС возникали сходные чувства. Мы даже спорили между собой, что же все-таки стоит за СИС и что означает сама аббревиатура. Последние две буквы, по-видимому, явно указывали на «Интеллидженс Сервис» (Intelligentce Service), но как насчет первой «С»? Большинство склонялось к «Сикрет» (Secret), но некоторые поговаривали, что речь идет о «Спешиел» (Special). Кое-кто говорил, что это как в имени Этель М. Делл, в котором мало кто знал, как расшифровывается вторая часть (да и сейчас мало кто знает, что это Мей). Теперь в прессе за первой буквой аббревиатуры СИС утвердилось слово «Сикрет», хотя у меня до сих пор нет полной уверенности (другое популярное наименование, МИ-6, мы в своей среде почти не использовали).

За несколько дней я узнал гораздо больше о немецкой разведывательной службе – или, скорее, о службах, поскольку их было две: абвер (Abwehr) и СД (Sicherheitsdienst) – нежели о британской СИС. Абвер до некоторой степени являлся эквивалентом комбинации СИС и УСО. Отличие заключалось в том, что он был составной частью немецкого Верховного командования. В состав абвера входило три главных отдела. Отдел Абвер I отвечал за сбор и доставку разведданных; агентурную разведку на территории иностранных государств; добывание разведывательной информации. Отдел Абвер II занимался организацией саботажа и подрывной деятельности (являлся отчасти эквивалентом УСО). Отдел Абвер III ведал вопросами контршпионажа (контрразведка в вермахте и военной промышленности). Служба СД, в то время намного менее важная для нас, чем абвер, являлась организацией нацистской партии. Она в основном занималась широкими вопросами внутренней безопасности в Германии и на оккупированных территориях, где функционировала вместе с гестапо. Однако у СД была важная заграничная функция, особенно в сфере политической разведки.

За последующие несколько недель я стал постепенно узнавать все больше о службе, на которую поступил. Подразделения штаб-квартиры СИС, помимо Секции V, главным образом располагались в Бродвей-Билдингс; термин «Бродвей» означал у нас «СИС кроме Секции V». В довоенное время Секция V в принципе занималась тем же, что и бродвейские Секции I, II, III, IV и VI. Их задача заключалась в сборе и сортировке разведывательных данных из резидентур СИС за границей и перенаправлении их в различные департаменты Уайтхолла, а также в передаче запросов указанных департаментов этим резидентурам. Особым клиентом Секции V была МИ-5. Секции сбора и распределения информации не были просто передаточными звеньями, поскольку они, как предполагалось, знали, что именно нужно передавать Уайтхоллу, как ранжировать тот или иной источник и как интерпретировать запросы Уайтхолла для той или иной резидентуры с точки зрения их выполнимости. Но штатных сотрудников было мало, и даже к концу войны другие пять распределительных секций включали лишь по горстке офицеров; в то время как Секция V, как я уже упоминал, насчитывала около двадцати офицеров, а к 1945 году их внутри страны и за ее пределами насчитывалось свыше сотни.

Причина таких различий заключается в характере контрразведки. При анализе разведывательной и террористической деятельности противника четкого разграничения между иностранной и британской территорией не проводилось.

Большинство целей контрразведки располагалось за границей: штаб-квартиры вражеских организаций, их резидентуры в оккупированных и нейтральных странах, вербовка агентов и их заброска на территорию Великобритании или в другие страны. Значительная часть разведывательной и прочей подрывной деятельности противника вообще не была связана с британской территорией: например, слежка из нейтральных стран за перемещением британских судов и конвоев; диверсии на британских судах в нейтральных портах; заброска вражеских агентов в страны, с которыми у нас поддерживались дружеские или союзнические отношения; контрразведывательная деятельность отдела Абвер III против СИС, УСО или наших союзников; сотрудничество немецкой разведки с правительствами нейтральных государств. К этому следует добавить то, что приобрело важность в дальнейшем, а именно секретные разведывательные операции «ближнего» действия, которые происходят в тот момент, когда противоборствующие армии ведут активные боевые действия: заброска агентов в тыл наступающему противнику, организация диверсий и пр.

Поэтому территориальное разделение функций контрразведки между МИ-5 и Секцией V выглядело несколько нереально, и споры по поводу разграничения полномочий казались неизбежными. Было три разумных решения. Во-первых, всю контрразведку, как за границей, так и внутри страны, должна взять на себя МИ-5, для чего при необходимости учредить собственные резидентуры и коммуникации, привлечь для работы опытных специалистов, владеющих соответствующими языками и хорошо осведомленных о странах, в которых им предстоит работать. Во-вторых, Секция V должна расшириться в рамках существующих разграничений полномочий и квалификации. В-третьих, должно произойти некое слияние МИ-5 и Секции V, или объединение имеющихся ресурсов и задач. Мне кажется, что к тому времени, когда я поступил на службу, было в целом принято второе решение; во всяком случае, Секция V расширялась довольно быстро. Отчасти это было связано с самой логикой вещей, хотя все вопросы были достаточно равномерно сбалансированы, но, возможно, даже больше – с решимостью одного человека: Феликса Каугилла, начальника Секции V. Именно Феликс фактически бросил вызов МИ-5 и, что не менее важно, занялся активным расширением кадрового состава. Впереди нас ожидало еще множество баталий. Но в моем собственном представлении, в МИ-5, по сути, не были настроены создать какую-то империю; им просто хотелось делать свою работу. Однако они осознавали, что она все больше и больше зависела от происходящего за границей. Если мы были в состоянии оказать им необходимые услуги, казалось, они были согласны в крайнем случае оставить разделение функций неизменным.

В конце 1941 года разница в ресурсах между МИ-5 и Секцией V была все еще очень велика. МИ-5 была оперативно сформирована в 1939–1940 годах, когда люди верили в «пятые колонны» и когда были интернированы тысячи беженцев с континента. Это было время, когда люди легко верили в байки о немецких парашютистах, переодетых монашками, в слухи о том, что руководитель джаз-оркестра Чарли Кунц передавал донесения врагу через свой фокстрот, или о безошибочном знании лорда Гав-Гав того, когда же остановились часы на ратуше. Хотя к концу 1941 года основной психоз все-таки прошел, МИ-5 все еще имела довольно раздутый штат и до сих пор строчила нам многостраничные трактаты о подозрительных предложениях, появляющихся в том или ином письме, прошедшем цензуру. В то же время на нас отчаянно давили, заставляя просматривать – пусть и вскользь – всю поступающую из-за рубежа разведывательную информацию.

Лучшими из наших источников уже являлись донесения ISOS, хотя в то время они составляли лишь небольшую часть немецких разведтелеграмм. В конце года произошли радикальные перемены. На Рождество я остался в Дорсете. Мне позвонил Ким и спросил меня, используя особые фразы при общении по линии общего доступа: «Помнишь, мы как-то говорили о том, что работы у тебя скоро прибавится? Ну так вот, время пришло». Я возвратился в Сент-Олбанс и обнаружил на своем столе первые расшифрованные донесения. В течение нескольких недель мне приходилось изучать до ста двадцати донесений в день: почти все относились к абверу, лишь несколько – к СД. (Я должен здесь отметить, что термин ISOS относился строго к материалам ручных шифров, в то время как материалы машинных шифров получили кодовое наименование ISK; но неофициально ISOS продолжал использоваться в качестве общего обозначения, поэтому я тоже буду использовать его в таком ракурсе.)

Хотя донесения ISOS распределялись также и для МИ-5, в специализированные секции трех силовых министерств и еще ряду лиц, с руководителем было согласовано, что основную ответственность за соответствующие действия берет на себя Секция V. Эта ответственность была, в свою очередь, делегирована соответствующей географической подсекции. Практически же большинство возможностей что-либо сделать с полученной информацией, в отличие от ее простого изучения, принадлежало именно подсекции Vd. Вот почему в Испании и Португалии, сохранивших нейтралитет, и немцы, и СИС держали свои резидентуры, и это, по сути, являлось для немцев лучшим аванпостом для просачивания на территорию союзников. Кроме того, гавань и Гибралтарский пролив сами по себе являлись важными объектами разведки и диверсий. Поскольку Испания и в меньшей степени Португалия были дружественно настроены к Германии, здесь для абвера создавались довольно благоприятные условия. Но ситуация также давала и нам возможности для противодействия. Другие нейтральные европейские страны занимали несколько иное положение: Швеция и Швейцария были в значительной мере отрезаны с запада, а Турция была слишком далеко.

В то время как донесения ISOS обладали огромной потенциальной ценностью, их обработка была связана со значительными трудностями. Такого, 100 %-ного «перехвата» зашифрованных донесений, не было и в помине. Радиодонесения абвера вполне могли быть пропущены британскими перехватчиками или получены в искаженном состоянии вследствие плохих атмосферных условий.

В составе перехваченных могли оказаться шифры, которые определенное время не поддавались взлому. Кроме того, огромное количество важнейшей информации курсировало через дипломатическую почту между немецкими консульствами и посольствами в Мадриде и Лиссабоне либо между посольствами и Берлином; эта почта, естественно, была нам недоступна. Частые визиты берлинских офицеров на полуостров или местных офицеров абвера в Берлин, а также использование телефонов – все это помогало снизить зависимость абвера от шифрованных телеграмм. Сами донесения зачастую составлялись преднамеренно невразумительными, и как офицеры, так и агенты обычно упоминались под фиктивными именами (не путать с псевдонимами, то есть вымышленными именами, которые они могли использовать публично).

Еще важнее то, что в первую очередь следовало проверить надежность источника. Было, конечно, крайне важно не позволить немцам даже заподозрить, что мы читаем их шифровки. Это стало как нельзя более необходимо, когда были взломаны машинные шифры, поскольку они, как нам объяснили, действуют по тому же принципу, как и у немцев в их секретных шифровках. Теперь многое известно об источнике «Ультра» и его невероятной ценности для британского и американского правительств и вооруженных сил. Нам ясно дали понять, что мы ни при каких обстоятельствах не должны совершить одного-единственного преступления: подвергнуть опасности источник ISOS. Я должен прояснить, что, хотя в случае машинных шифров риск намного серьезнее, мы с одинаковым вниманием относились абсолютно ко всем типам шифровок. Мы не хотели дать немцам ни малейшего повода пересмотреть вопросы безопасности их шифров.

В качестве офицера ISOS в подсекции Vd я должен был изучать все перехваченные донесения, в той или иной мере затрагивающие наш район; затем все это свести воедино, проанализировать и попытаться разобраться в многочисленных немецких военных операциях и прочих действиях, которые происходили одновременно и непрерывно; идентифицировать многочисленный состав «исполнителей», большинство которых упоминались лишь под вымышленными именами; отреагировать на запросы из-за рубежа потоком телеграмм и писем в адреса наших резидентур на полуострове, в Танжере и иногда в других местах; поддерживать тесные контакты с другими заинтересованными отделами, особенно МИ-5, по любым вопросам, так или иначе связанным с деятельностью вражеских агентов на британской территории; и, таким образом, постепенно воссоздать структуру немецких резидентур и явочных квартир. Эта работа была связана не только с ISOS, но также и с пространными донесениями из резидентур, с отчетами о допросах из МИ-5, с дублирующими материалами в реестрах СИС и пр. В течение первых пятнадцати месяцев работы у меня не было помощника. Ким, как мог, отслеживал все материалы, однако при одном лишь беглом просмотре о доскональном анализе не могло быть и речи. Самым важным замечанием за весь день могло быть такое: «Твое 129. Да». Кто отправил донесение и кому оно адресовано, зачастую было важнее, чем само донесение, и могло служить ценным намеком на характер немецкой разведывательной операции или даже на важнейшие изменения в структуре и иерархии абвера или СД.

Большинство донесений сами по себе выглядели довольно бессмысленными. Впрочем, у такой бессмыслицы были и преимущества. Ко мне был приставлен довольно въедливый (и порой надоедливый) помощник, который просматривал материалы, выискивая то, что может представлять интерес для начальника. Довольно скоро он мог звонить мне только в крайних случаях, когда на глаза попадалось действительно что-то очень важное. В остальных случаях он оставлял меня в покое.

Сердцевиной проблемы было соединить ISOS с тем, что называлось местными сведениями, то есть с донесениями из наших резидентур за границей и с другой криптографической информацией. Практическое значение ISOS само по себе было невелико. Из них можно было узнать об организации штаба, о субординации и коммуникации, об уровне активности и, в определенных рамках, о проводимых разведывательных операциях. Все это было весьма полезно ближе к концу войны благодаря лучшему представлению о крахе политически ненадежного командования абвера и фактического перехода его функций к СД. Но оттуда нельзя было выудить реальные имена офицеров и агентов абвера, и обычно ISOS давали весьма неполное или обманчивое впечатление от происходящего. Кроме того, было достаточно просто, особенно на ранних этапах, неправильно истолковать тот или иной материал. Ким в своей книге вспоминает историю об «ORKI-спутниках», невероятной бессмыслице, которая случилась как раз в тот момент, когда я только поступил на службу. Думаю, эта история сейчас воспринимается серьезнее, чем раньше, но повторять ее – значило бы прервать основной рассказ и углубиться в детали.

Важной частью нашей работы была идентификация лиц, которые фигурировали в донесениях ISOS под именами прикрытия. Часто это не вызывало большого труда. Например, в каком-то донесении говорилось, что некто Hermano тогда-то и тогда-то летит из Мадрида в Барселону или в Берлин. Обычно наши резидентуры могли запросто передать пофамильный перечень пассажиров для авиалиний Lufthansa или Iberia. Когда к нам поступал соответствующий список, как правило содержащий лишь фамилии, зачастую написанные с орфографическими ошибками, мы просматривали его в поисках интересующих нас лиц. Возможно, список на тот или иной день отсутствовал или был неполным или наш Hermano, возможно, решил вместо этого следовать поездом или на машине. Но иногда нам все-таки везло, и в полученном списке отыскивалась парочка вероятных кандидатов. Если срочной нужды не было, мы ожидали новостей о следующем рейсе или, например, о бронировании номера в гостинице, поскольку в больших гостиницах мы, как правило, могли получить списки прибывающих гостей. Если одно из интересующих имен всплывало снова и если (что обычно и происходило) у нас имелась на агента и кое-какая другая информация, его можно было идентифицировать.

Иногда возникала срочная необходимость привлечь резидентуру для проведения местного расследования, но при этом ни в коем случае не скомпрометировать источник ISOS. Один из первых таких случаев, который произошел в начале 1942 года, касался агента под именем Паскаль. О нем мы знали немного, за исключением того, что он в определенный день остановился в небольшой гостинице под Барселоной и собирался оттуда направиться куда-то в Южную Америку. Гостиница оказалась не из тех, с которыми у нас была налажена регулярная связь. Затем поступило донесение ISOS, в котором сообщалось, что абвером для Паскаля куплен билет на судно Marqués de Comillas за 14 875 песет. Именно на нем тот и собирался отплыть. Нашей резидентуре в Мадриде удалось, во-первых, получить списки гостей этой гостиницы и, во-вторых, сопоставить стоимость билета с именами шести человек. Это оказалось труднее, чем может показаться, поскольку для каждого из сотен пассажиров этого судна было несколько вариантов базовой и полной стоимости билета. Одно из имен обнаружилось и в списке гостиницы, и среди упомянутых шести пассажиров. Ввиду крайней осторожности наведение справок заняло несколько дней, и, когда агент был наконец полностью идентифицирован, корабль уже вошел в порт Тринидада. Мы и МИ-5 направили в Тринидад срочный запрос, и беднягу Паскаля, который, по всей видимости, даже не знал, сколько стоит его билет, сняли с корабля и отправили на допрос. При себе у него было кое-какое компрометирующее оборудование, так что он быстро сознался. Он был интернирован в Британию, где его продержали до окончания войны. Примерно такими же способами были пойманы и некоторые из его горе-спутников по заключению.

Многих распознать было крайне трудно. Некоторые из них никогда никуда не ездили и вообще не перемещались за пределы метафизического мира ISOS. Так, спустя лишь очень долгое время мы смогли определить настоящее имя некоего Филипе из штаб-квартиры абвера в Мадриде. Он вызвал особый интерес ведомства, потому что специализировался на заброске агентов в Англию. Имена прикрытия часто менялись, поэтому, прежде чем двигаться дальше, нужно было заранее определить имя прикрытия у преемника. Кроме того, большинство важных сотрудников абверовских резидентур в Испании и Португалии проживали под вымышленными именами, и их нельзя было идентифицировать по предыдущим отчетам о деятельности в других странах. Некоторые из подобных идентификаций оставались в «предварительном» списке в течение многих месяцев, прежде чем вырабатывалось какое-то окончательное решение. Иногда все проходило довольно гладко, без проволочек: например, донесение из Севильи в Мадрид, содержащее имя прикрытия, могло быть перенаправлено в Берлин уже с настоящим именем. Приблизительно за два года несколько сотен немецких сотрудников разведки, агентов и связных в Испании, Португалии и Северо-Западной Африке, фигурирующих в ISOS под именами прикрытия, были в конце концов идентифицированы с «реальными» людьми.

Но агентурная деятельность абвера на полуострове была не так важна и гораздо менее вредна для Великобритании, нежели слежка за перемещением судов в Гибралтарском проливе, на которую испанские власти не столько закрывали глаза, сколько даже предоставляли активное, хотя и негласное, содействие. Резидентура абвера в Альхесирасе исправно доносила обо всех прибывающих и убывающих кораблях в порту Гибралтара. Совместно с немецкими агентами из Танжера они следили за проходом военно-морских соединений, конвоев и отдельных судов союзников. Однако в то время эта слежка со стороны абвера, судя по всему, не велась ночью. Думаю, в феврале 1942 года, вскоре после того, как был взломан машинный шифр, мы смогли прочитать первое загадочное донесение ISOS о «Боддене». Казалось, это предприятие прежде всего было связано с применением инфракрасных прожекторов, камер и теплочувствительной аппаратуры в Гибралтарском проливе между двумя немецкими постами по обе стороны; но там было упомянуто и радиолокационное оборудование, а также Lichtsprechgerät, или «световой речевой аппарат» (который, если я правильно понимаю, использовал видимый световой луч, или, вероятнее всего, инфракрасный, для голосовой передачи в очень широком диапазоне, в котором модулируется радиоволна обычной частоты; такое донесение было бы почти невозможно перехватить, если только не разместиться прямо на линии очень узкого луча и вооружиться довольно экзотическим оборудованием). После того как накопилось десятка два донесений ISOS, пестревших немецкими электронными терминами, стало ясно, что здесь необходима квалифицированная техническая консультация. Феликс предложил мне передать проблему к Р.В. Джоунсу в Бродвей-билдингс. Официально Джоунс занимал там пост IId, то есть номинально являлся одним из нескольких штабных офицеров в авиасекции. Но фактически он занимал более или менее автономную должность, отвечая за технические разведывательные данные; он также сохранял за собой почти такой же пост в службе разведки министерства военно-воздушных сил. Хотя ему было всего двадцать девять лет, он был уже известен своими достижениями в «изгибе луча», используемого люфтваффе при бомбардировках Великобритании. (Вероятно, это неточное описание того, что он фактически сделал, но это именно то, во что мы верили.) Первое, что бросилось мне в глаза в комнате Джоунса, кроме его собственного молодого и веселого лица, был какой-то сложный радиотехнический прибор. Оказалось, это немецкий радиолокатор (или его часть), который бойцы британского разведывательно-диверсионного отряда только что захватили во время памятного рейда в Бруневале. Согласно официальной прессе, радар был уничтожен, однако мы знали, что это не так. Джоунс и его заместитель пребывали в крайне приподнятом настроении. Мы принялись изучать принесенные мной ISOS, и стало ясно, что я обратился по адресу. С тех пор я регулярно консультировался с Джоунсом о «Боддене».

Ким Филби в своей книге описывает политические меры, которые благодаря нашим усилиям предприняло министерство иностранных дел через наше посольство в Мадриде и которые наконец заставили немцев прикрыть всю операцию «Бодден». Мне трудно состязаться с Кимом в памяти, но я целиком полагаюсь лишь на то, что помню сам по прошествии более чем тридцати пяти лет. В то же время Ким, когда писал обо всем этом в Москве, по-видимому, прямо или косвенно обращался к донесениям, которые, как я предполагаю, отправлял в то время русским. Лично я помню, что первый дипломатический протест испанцам в 1942 году был связан не столько с операцией «Бодден», сколько с присутствием и активностью многочисленных сотрудников немецкого абвера в Испании. Они действовали под дипломатическим прикрытием, и многих удалось вычислить. Мы, конечно, могли бы сделать акцент на необычно высокую концентрацию немцев, их учреждений и наблюдательных постов в Гибралтарском проливе, но сомневаюсь, могли ли мы знать в деталях о плане «Бодден» или каком-нибудь специальном техническом оборудовании; сведения об этом поступали только через ISOS, а большую часть донесений интерпретировать было все еще трудно. Немцы в конечном счете вынуждены были прекратить проект «Бодден», но сделали это лишь через несколько месяцев – возможно, после высадки войск союзников в Северной Африке в ноябре 1942 года.

В 1942–1943 годах генералу Франко было передано три или четыре дипломатические ноты протеста, и в основе каждой лежали прежде всего донесения ISOS, однако не последнюю роль играли также сведения, полученные из местных резидентур, и ряд других деталей. В ретроспективе примечательно, что нам разрешили доступ к этим секретным материалам в свете абсолютной необходимости защитить источник информации и осознания того, что испанцы наверняка тут же, слово в слово, передадут наши протесты немцам. Возможно, это потому, что никто выше уровня Кима Филби до конца не осознавал, что мы делаем. Было широко распространено мнение о том, что по ISOS не следует предпринимать каких-либо действий до тех пор, пока нет соответствующего подтверждения из местных источников. Считалось, что это создаст некоторое прикрытие для применения ISOS. По нашему мнению, единственное, что имело значение, заключалось в том, что подумают немцы. Могли ли они сделать поспешный вывод о том, что мы читаем их сигналы? Или, может быть, они думали, что вездесущей и всезнающей британской Секретной службе удалось все воссоздать на основании донесений ее бесчисленных агентов, разбросанных по всему полуострову. А может быть, и в самом Берлине? Мы считали, что, если любой упомянутый нами немец действительно существовал под данным именем и занимал известное нам положение, то не важно, получили ли мы на него сведения на месте или как-то иначе: в конце концов, откуда немцам знать, какие донесения имеются в нашем распоряжении? Мы были уверены, что использование ISOS, каким бы беспрецедентным оно ни было, не подвергнет опасности сам источник информации.

Текст первого демарша был подготовлен Кимом, хотя позднее я тоже приложил к этому руку. Ценную помощь оказывал и Патрик Рейли из министерства иностранных дел, к тому времени личный помощник нашего шефа. Ким демонстрировал превосходный «августовский» стиль, в котором были замечательно перемешаны негодование возмутительным поведением немцев и досада оттого, что испанцы тем самым ставят под угрозу собственный нейтралитет. Как только была вручена первая нота протеста, мы осмелели и наконец смогли представить Франко почти полную диспозицию резидентур абвера в Испании и Испанском Марокко. Позже мы увидели, как весь этот список отправился воздушным путем из Мадрида в Берлин, но никто на обеих точках этого маршрута так и не предположил, что всему виной может оказаться уязвимость шифра. Одной из возможных реакций было то, что немцы предпримут ответные меры, аналогичным образом нейтрализуя агентов СИС в Испании; некоторые «бродвейские» офицеры поначалу горячо отстаивали эту мысль, но к ним не прислушались. Мы были уверены (отчасти благодаря ISOS), что осведомленность немцев об агентах СИС на полуострове носит отрывочный характер. Естественно, они в конечном счете выдали какой-то список; это была странная мешанина, в которой фигурировала парочка фактических сотрудников и агентов СИС, затерянных среди огромного количества ничему не соответствующих имен, включая людей, которые уже умерли либо уехали из Испании. Никто со стороны британцев не обращал на это особого внимания, а испанцы не усердствовали. Однако они все-таки надавили на немцев в результате наших протестов и где-то в 1943 году выдворили из Испании довольно большое число агентов, включая и большинство тех, которые действовали на юге.

Почему же Испания, которая открыто занималась пособничеством странам оси, обращала так много внимания на наши ноты протеста? Первая нота была вручена в середине 1942 года – когда немцы пребывали в зените славы, рвались на Кавказ, наступали вдоль североафриканского побережья и число потопленных ими наших судов достигло пугающего уровня. Истина заключалась в том, что Франко (которого Ким всегда считал исключительно проницательным политиком) был готов помогать абверу только до тех пор, пока немцы сохраняли в секрете свою деятельность и агентов, большинство из которых были сержантами или младшими офицерами вооруженных сил. И мы сами, и испанцы, и немцы знали, что наша информация верна, и то, что позволялось вытворять немцам, абсолютно несовместимо ни с каким нейтралитетом, пусть и номинальным. Протест, выраженный в 1943 году по отношению к Португалии, оказался куда менее действенным: португальцы считали, что соблюдают разумный нейтралитет, и их совесть в этом смысле была чиста.

Очень легко скатиться к тому, чтобы представлять собственную работу – и ее результаты – в розовом свете. В течение всего 1942-го и большей части 1943 года я считал, что у меня ключевая должность не только в иберийской подсекции, но и во всей Секции V. И действительно, я не променял бы ее ни на какую другую должность во всем мире контрразведки. Никогда прежде и никогда потом у меня не было работы, которая приносила бы мне такое удовлетворение. Р.В. Джоунс однажды сказал мне (предвосхищая широкое применение компьютеров), что у идеального офицера-аналитика мозг должен быть таким же, как комната, он должен уметь впитывать и синтезировать весь объем нужной информации. Я бы сказал, что такая характеристика была скорее применима к самому Джоунсу, нежели к любому другому человеку военного времени. Я, конечно, едва ли соответствовал столь высокому уровню, но мои способности к анализу и запоминанию различных имен, дат, мест, цифр и фактов теперь явно мне пригодились. Вдобавок ко всему, я работал бок о бок с людьми аналогичного склада, причем под руководством Кима, которого все уважали и любили. До сих пор я почти ничего не сказал о своих коллегах, которым приходилось перелопачивать горы материалов, поступающих из резидентур и еще бог весть откуда, обрабатывать запросы МИ-5 и заниматься многими другими вещами. Это были прекрасные специалисты по Испании, которые к тому же, в отличие от меня, владели местными диалектами. И над всем этим восседал Ким – спокойный и уравновешенный, хорошо знакомый с Испанией, с ее вождями и языком.

Наша жизнь была не такой уж суровой. Контршпионаж имеет преимущество над большей частью другой работы в разведке: его предмет – люди, причем их состав весьма пестрый. Шутки, непристойности, все мало-мальски интересное сразу же становилось всеобщим достоянием, поскольку все мы, по сути, находились под одной крышей, а зачастую даже – в одном помещении. Ким был неотъемлемой и важной частью всего происходящего. И все же я снова был очарован произошедшими в нем переменами. У Секции V хватало врагов, но Ким, казалось, уживался со всеми. В общении с другими он являл собой полную противоположность своему бескомпромиссному и часто придирчивому отцу и к тому же весьма отличался от себя самого – в недавнем прошлом. Однако когда дело касалось тех вещей, которые Ким считал важными, он тоже мог стать бескомпромиссным. Так или иначе, но он обычно добивался своего, не вызывая к себе вражды, зачастую даже не позволяя оппоненту понять, что между ними произошел конфликт. Одним из его козырей была хорошая осведомленность о предмете разговора; надо сказать, что у многих офицеров в СИС, да и в других ведомствах, наблюдалось заметное равнодушие и даже отвращение к внимательному и скрупулезному анализу документов.

Многие дела, хранящиеся в центральном реестре СИС (который территориально находился в Сент-Олбансе – в двух кварталах от Гленалмонда), были датированы еще началом 1920-х годов. С большей частью этих дел мы ознакомились, потому что каждое новое имя автоматически «отслеживалось» в реестре: каждый постоянно получал кучу папок с вероятными – или маловероятными – признаками совпадения. Не могу сказать, что эти довоенные отчеты действительно оправдывали для нас ту репутацию, которой СИС добилась в мире. Что касается участка работы Секции V, то чрезмерное внимание к коммунистам привело к тому, что к началу войны слишком мало было сделано в области противодействия немецкой разведке: даже очевидная работа, например сбор материалов из открытых источников – немецких телефонных книг и других справочных публикаций, когда все это можно было относительно легко раздобыть, велась крайне плохо. Судя по историям наших коллег, которые поступили на службу еще в мирное время, секретность СИС считала для себя самоцелью. В вопросах безопасности здесь явно наблюдался перебор. К примеру: два самых тяжких преступления, которые вы могли совершить, – это рассказать жене, в чем заключается ваша настоящая работа, и поделиться с любым из коллег, какая у вас на самом деле зарплата. Война, конечно, избавила нас от множества подобной ерунды, но нам все еще платили жалованье хрустящими белыми пятерками. Эффект от принятых мер безопасности был прямой противоположностью ожидаемому; вас могли счесть либо спекулянтом, либо агентом Секретной службы. Однажды, когда мне нужно было снять в банке немного денег сверх лимита своего и без того весьма скромного счета, я отправился к управляющему и объяснил, что моим единственным источником дохода является небольшая стопка пятифунтовых банкнотов, часть которых я ежемесячно вносил на счет. «Ах да, – с понимающей усмешкой ответил тот, – у нас несколько клиентов, таких как вы». Не думаю, что он имел в виду, будто я спекулянт.

Все, кто работал в Vd, были всегда чрезвычайно заняты. Одной только моей работы хватило бы для нескольких сотрудников. Двадцать из нас, возможно, могли бы запросто отслеживать все наводки и всех субъектов, сведения на которых мы получали из ISOS по нашей территории; но даже если военные задачи оправдывали значительное увеличение штата, не было бы особого смысла в формировании большего числа запросов, чем может быть обработано нашими резидентурами за границей. Каждый день приносил свои заботы и новые проблемы. Я настаивал на том, чтобы иметь как минимум один выходной. Однако, за редким исключением, всегда по возвращении на работу узнавал от Кима, что в мое отсутствие, как обычно, все снова встало с ног на голову и ситуация близка к критической. Я отвечал, что подобный кризис у нас чуть ли не каждый день, но он меня не слушал.

Почти каждый вечер мы с ним брали часть работы на дом. В Гленалмонде мы сидели приблизительно до семи часов, затем набивали портфели папками и отправлялись домой. Автобус довозил нас почти от двери к двери, причем на обоих концах маршрута имелся паб. Все, что нам доводилось выпить в Сент-Олбансе, – причем, сразу отмечу, в этом не было ничего особенного, – мы пили главным образом в одном из этих двух пабов. Дома, в Спиннее, мы тоже иногда пропускали по стаканчику, а в Гленалмонде никакого бара или столовой вообще не было. Зимой 1941/42 года Ким и еще парочка офицеров от подсекции обедали в «Белом олене» в Сент-Олбансе, и обычно дело не обходилось без алкоголя, однако в конце концов заказывать алкоголь они перестали – вероятно, по причине экономии. Патрик Сил утверждает, что на протяжении всей войны Киму удавалось доставать на черном рынке виски по цене четыре фунта за бутылку. Здесь, по-видимому, кроется недоразумение как по поводу ситуации с алкоголем в военное время, так и в отношении собственного образа жизни Кима Филби. Насколько я сам помню, к концу войны виски от производителей, кроме Scotch Whisky Association, можно было купить в магазинах по четыре фунта пятнадцать центов за бутылку, если, конечно, вы могли себе это позволить. Но обычно все старались выбрать себе какого-нибудь постоянного розничного продавца и покупали у него по неофициальной цене где-то чуть больше фунта за бутылку. Ким никогда не позволил бы себе регулярно из собственного кармана выкладывать за виски по четыре фунта за бутылку – то есть по двадцать или тридцать фунтов в нынешнем ценовом выражении – и, уж конечно, было бы слишком опасно занимать на это деньги у русских. Мы в Сент-Олбансе обычно пили бочковое пиво, смешанное с небольшим количеством джина, чтобы продлить действие алкоголя. Только с прибытием американцев в 1943 году ситуация с алкоголем значительно улучшилась.

Я до сих пор с ужасом вспоминаю, как мы рисковали, когда садились в автобус или заходили в паб с кипами секретных документов под мышкой. Не думаю, что относительно этого существовали какие-нибудь определенные правила, и тогда о взысканиях за потерю материалов едва ли кто-то задумывался. У меня с собой иногда было, помимо прочего, с десяток или больше папок с ISOS, в то время как груз Кима включал в себя, к примеру, толстую пачку BJ – тоже очень важных перехваченных дипломатических документов противника. Нужно было непременно успеть все это внимательно просмотреть. Иногда я задавался вопросом, почему Ким так беспокоится по поводу BJ, ведь за редким исключением они почти не представляли интереса в нашем весьма специфическом мире. Но позднее я заключил, что кто-нибудь все равно должен их просматривать, а лучшей кандидатуры, чем Ким Филби, не найти. Теперь мне кажется, что он был также заинтересован в том, чтобы кое-что из BJ предъявить русским, возможно даже резюмируя или «заимствуя» самые полезные. Надо сказать, что особого контроля за такого рода документами не было и многие папки просто ходили по рукам.

Вскоре после возвращения домой мы садились на кухне, и Эйлин подавала нам ужин. Первое время мы пользовались услугами одного человека, которого между собой прозвали «браконьером», хотя замечу, что вся его добыча была вполне законной. Правда, фазаны вскоре стали цыплятами, затем он предлагал только кроликов, а потом и вовсе ничего. Но мы все равно питались вполне сносно, с учетом своих чисто гражданских норм. Эйлин была неплохим поваром, и даже испеченный ею вултоновский пирог был вполне съедобен. Ни у нас, ни у кого-либо еще в Секции V не было особых развлечений. Собственно, мы их и не искали. За двадцать один месяц мы с Кимом и Эйлин всего раз сходили на комедию с участием братьев Маркс. В Спиннее у нас были радио, довольно примитивный граммофон и два или три десятка пластинок. Но здесь крылся потенциальный источник разногласий. Эйлин, страдавшая музыкальной глухотой, большую часть музыки терпеть не могла, и Ким, таким образом, был лишен того, в чем всегда нуждался. Намного позже он, должно быть, все-таки нашел для себя выход, когда, будучи в Вашингтоне, накупил себе долгоиграющих пластинок. Но в Сент-Олбансе у нас почти не было хорошей музыки.

Это была самая обыкновенная жизнь, но в то же время весьма упорядоченная: каждое утро – в одно и то же время на работу, потом обратно – между семью и восемью часами вечера. Пару раз в неделю Ким уезжал в Лондон, но к вечеру всегда возвращался домой. Однако после того, как я провел в Спиннее четыре или пять месяцев, все резко изменилось. Как-то вернувшись после выходного, я узнал от Кима, что Эйлин заболела, теперь в доме дежурит медсестра и ей нужна комната. Через день я поселился в доме у одной пожилой пары, несколько пострадавшей от войны. Их вознаграждение от моего присутствия было небольшим, зато они пользовались моей продовольственной книжкой. Я же там довольствовался лишь легким завтраком, а по вечерам перекусывал в пабе, после чего возвращался в контору. Если бы не захватывающая, интересная работа, то эти перемены в моем быте стали бы для меня настоящим несчастьем. Через три месяца Эйлин выздоровела. Медсестра уехала, и я снова возвратился в свою комнату – к детским коляскам, швейным машинкам и шезлонгам.

В своей книге Ким описывает курьезное дело о «ORKI-спутниках», которое к моему появлению в Секции V в октябре 1941 года уже близилось к разрешению. Я здесь резюмирую это потому, что, оглядываясь в прошлое, можно разглядеть смысл, который никто (кроме Кима), возможно, в то время не оценил и о котором Ким ничего не говорит в собственной книге. Он пишет, что в сентябре 1941 года из очередной партии ISOS было выявлено, что испанский абвер отправляет двух агентов – Хирша и Гилинского, – первого в сопровождении жены и тещи, – в Южную Америку. Незадолго до их отплытия из Бильбао местная резидентура абвера направила в Мадрид шифровку, в которой говорилось (в английском переводе, сделанном в Блечли), что Хирш и его «ORKI-спутники» готовы к отъезду. Ким, по-видимому, пришел к заключению, что аббревиатура ORKI может обозначать группу революционных (антисталинистских) коммунистов, вероятно, тех же троцкистов, которые финансируются и используются абвером. (В своей книге Ким об этом не упоминает, но, как поделился со мной впоследствии, он – или кто-то из его помощников – раскопал где-то ссылку на подобную организацию под названием RKI, и из разговора с ним я понял, что она могла именоваться ORKI – так же, как ГПУ называли еще и ОГПУ.) Ким в нарушение ряда нормативов смог устроить так, чтобы, помимо Хирша и Гилинского, минимум еще с десяток пассажиров, – имена которых так или иначе намекали на возможную связь с коммунистами-диссидентами или, может быть, эти пассажиры просто оказались славянами, – были арестованы и допрошены на Тринидаде. И их действительно задержали – причем большинство – весьма надолго.

Несколько месяцев спустя вспоминая об этом инциденте, я оказался в полном замешательстве. То, что произошло, было совершенно не похоже на типичные действия абвера, а для принятия нами столь жестких решений явно не хватало должных оснований. Я также заметил, что, когда специалисты Правительственной школы кодов и шифров в Блечли натолкнулись на короткий и не поддающийся расшифровке абзац в ISOS, они должны были как-то выделить соответствующие «нечитабельные» буквы, дать их покрупнее, разместить в середине донесения. Далее я заметил, что в шифре, используемом резидентурами абвера в Испании, «испорченный» абзац часто состоял из правильных букв, чередующихся с «нечитабельными». Я спросил в GC&CS, не может ли ORKI означать DREI, то есть «три» в переводе с немецкого. Они проверили и тут же согласились. Иными словами, в донесении просто говорилось о Хирше и трех его спутниках (жене, теще и Гилинском).

Вполне вероятно, что из-за предполагаемой связи с троцкистами Ким разглядел для себя шанс заработать важные очки у русских, упрочить свой авторитет. Он, конечно, хотел бы это с ними обсудить. Русские чрезвычайно заинтересовались бы, если бы немцы и в самом деле оказывали содействие диссидентским коммунистическим группам, и они, возможно, побудили бы Кима к тем действиям, которые он и предпринял. В состоянии невежества, преобладающего в то время в Секции V, это едва ли возбудило бы какие-нибудь подозрения. Интересно, на самом ли деле русские поспособствовали возможному истолкованию RKI/ORKI или это произошло после анализа Кимом и другими офицерами старых дел в центральном реестре? А может быть, повлияло и то и другое. Даже если у Кима и не было возможности проконсультироваться с русскими, он, должно быть, увидел возможность преподнести им себя в лучшем свете. Впоследствии – как пишет в своей книге – он обратил этот случай в шутку и даже описывал это как своего рода триумф, хотя фактически это был, конечно, полный провал. Очевидно, тогда его действия отнюдь не соответствовали его характеру и уж тем более были далеки от здравого смысла. Мой вывод такой: возможно, он и не повел бы себя таким образом, если бы не преследовал нечто важное для НКВД. Я рад заявить, что после того случая мы никогда больше не относились к ISOS столь опрометчиво и поверхностно.