Глава 3. Критический период

В течение последующих нескольких лет, вплоть до октября 1941 года, я был несколько меньше связан с Кимом, чем прежде или чем впоследствии. В моей жизни на первый план вышли работа, брак, война и многие другие события. Что касается Кима, то большую часть времени, начиная с 1937 года, он находился за пределами Англии. Этот период подробно описан в литературе о Филби, и я не намерен повторяться. Все, чем я могу поделиться с читателем об этом, очевидно решающем, этапе в жизни Кима, – это то, какое впечатление он производил в то время лично на меня.

Согласно принятому предположению, в некоторый момент после вербовки русскими Киму было приказано порвать с левыми взглядами и создать новый имидж человека, сочувствующего нацизму и фашизму; он вступил в Англо-германское товарищество, стал посещать официальные немецкие приемы и посетил Берлин. По поводу этих метаморфоз было опубликовано так много книг, что я даже готов им поверить, да и сам Ким подтверждает это во введении к своей книге. Ким, однако, пишет, что главной причиной была не столько «отмывка» его «заражения» левыми взглядами, сколько срочная задача сделать из него осведомителя об «откровенных и тайных связях между Великобританией и Германией».

Так или иначе, этот новый имидж, должно быть, в то время не произвел на меня слишком большого впечатления. Например, я совершенно забыл о деятельности Кима в Англо-германском товариществе и о его неудавшихся попытках издать финансируемый немцами отраслевой журнал, пока не прочитал об этом в октябре 1967 года в Sunday Times. Все это тем более странно, поскольку, как мне теперь напоминают, моя собственная сестра Анджела какое-то время фактически помогала Киму в работе над журналом. Она говорит, что, как только они подготовили материал для первого номера (который так и не вышел), значительную часть дня в конторе они с Кимом тратили на составление кроссвордов и т. п.

Политическая точка зрения Кима, конечно, подверглась определенному пересмотру. Он больше не придерживался явно левых взглядов и, судя по всему, пересматривал свои прежние позиции. Полагаю, что он, видимо, начинал более трезво смотреть на реальный мир. Я вполне мог это понять, поскольку сам работал в стенах частного предприятия, и мне это нравилось. Но я никогда бы не подумал, что он может превратиться в пронациста или профашиста. В период итальянского вторжения в Абиссинию осенью 1935 года он был решительно настроен против режима Муссолини и выступал против последующего соглашения Хора – Лаваля. Не припоминаю, чтобы он говорил о ремилитаризации Гитлером Рейнской области в марте 1936 года, но, если бы он произнес хоть слово в одобрение таких действий, это произвело бы на меня сильное впечатление. Я помню, что в период вынужденного отречения от престола короля Эдуарда VIII он выражал поддержку монарху и был против политики премьер-министра Стэнли Болдуина, но это никак не было связано с предполагаемыми симпатиями Эдуарда к нацистам.

Предполагалось, что Киму пришлось несколько сгладить тон во время бесед со старыми друзьями. Без сомнения, он понял, что я сочту это весьма неубедительным. С другой стороны, во время наших встреч в 1935 и 1936 годах зачастую присутствовали и другие люди; если он придерживался со мной одной линии, а с другими, в более широком кругу, вел бы себя иначе, от моих глаз это бы никак не укрылось. Я действительно припоминаю одно из его тогдашних высказываний – не в компании – о том, что, хотя Маркс добился замечательного успеха в анализе экономических и политических сил, в целом он оказался не в состоянии предвидеть или дать какое-либо объяснение росту национализма. Я воспринял это утверждение как свидетельство того, что его взгляды по поводу марксизма подверглись существенному пересмотру; но, возможно, все это было частью плана по обеспечению скрытности операции.

Но кое-что все же стоит отметить. Существовала возможность, – которая с течением времени становилась все более вероятной, – что Великобритания и Германия вскоре будут втянуты в войну друг с другом. Русские проявили бы крайнюю неблагоразумность, если бы позволили Киму слишком явно обозначить свои немецкие симпатии. Хотя маловероятно, что после начала войны он, как и его отец, оказался бы фактически интернированным, что серьезно помешало бы ему просочиться в британскую разведку или правительство. Очевидно, ему нужно было постепенно «очистить» свое коммунистическое или марксистское прошлое. Определенное разочарование в левом движении и, возможно, политический цинизм в целом – вот что, наверное, оказало наибольшее влияние, и Ким действительно иногда давал это понять. Если бы русские действительно убеждали его занять прогерманскую позицию, причем не особенно скрывая своих намерений, может ли это служить признаком того, что, по их мнению, Великобритания и Германия будут сражаться в одном лагере – против Советского Союза? Я лично убежден в том, что утверждения о его якобы очевидном переходе на прогерманские позиции сильно преувеличены.

По поводу брака Кима и Лиззи ходили разные слухи. Некоторые говорят, что с самого начала брак был фиктивный – либо чтобы угодить русским, либо чтобы вытащить ее из Австрии. Другие утверждают, что брак был настоящим, но впоследствии по настоянию русских им пришлось развестись. Но когда их видели вместе, ни у кого не возникало ни малейших сомнений в том, что их брак настолько же реален, как и любой другой. Лиззи, вероятно, изменила образ жизни Кима даже больше, чем это обычно происходит в браке. Раньше он вел себя как закоренелый холостяк; насколько мне известно, у него никогда не было подруги. Теперь же в их семье царила атмосфера уюта, домашнего тепла и легкой богемности.

В 1935 году они поселились в Килбурне, неподалеку от дома его родителей на Эйкол-Роуд. Именно там я впервые познакомился с Гаем Бёрджессом. Он сразу произвел на меня впечатление – как, видимо, производил на всех, кого встречал в своей жизни. Я когда-то вынашивал теорию о том, что прообразом Бэзила Сила Ивлина Во отчасти стал Гай Бёрджесс, если при этом не обращать внимания на его гомосексуальные наклонности, однако там есть очевидные несовпадения. Ким и Лиззи назвали именем Гая свою небольшую собаку, когда раздумали назвать ее Менеликом – по имени знаменитого правителя Абиссинии; в общем, эти две клички использовались без разбора. Другим, даже более возмутительным персонажем, который несколько раз появлялся у них на квартире в Килбурне, был некий Том Уилли, еще один гомосексуалист и блестящий знаток античной классики, который учился в Вестминстер-скул и Крайст-Чёрч. Теперь он был в основном занят тем, что превращал военное министерство, где работал, в центр алкогольных оргий. Когда после нескольких лет терпение военного министерства все-таки иссякло, Уилли перевели в Управление общественных работ, где заявления и счета, проходившие через его стол, обеспечили богатое поле для создания хаоса среди канцелярских товаров, поступавших в Уайтхолл. Как и Бёрджесс, он щеголял своим гомосексуализмом. Хотя Ким знал Уилли еще по Вестминстеру, наверное, основную лепту в его воспитание внес все-таки Бёрджесс. Ким с изумлением узнал о подвигах и пьяных оргиях Уилли, и, надо сказать, он ему не особенно нравился.

Большинство же друзей Кима и Лиззи были людьми нормальными и вполне приличными. Сама Лиззи была очень общительной, да и Ким становился ей под стать; вообще, их квартира в Килбурне была весьма оживленным местом. Здесь я столкнулся с представителями так называемой «Срединной Европы». Среди них были австрийцы, чехи и венгры – одни в недавнем прошлом были еврейскими беженцами, другие уже некоторое время назад обосновались в Лондоне, – которыми старалась окружить себя Лиззи. Большинство из них, если не все, были приверженцами левых взглядов. Они, по-видимому, относились к типу людей, которых Ким, как теперь предполагалось, усиленно избегал. Но в то время он, конечно, этого не делал.

В феврале 1937 года, не добившись большого прогресса в журналистике, Ким уехал внештатным журналистом в Испанию. Теперь утверждают, что он якобы был туда направлен советской разведывательной службой, которая обеспечила ему и материальную поддержку. Удивительно, что Ким со всем его опытом (а заодно и учитывая опыт его советских работодателей) был почти что поставлен в тупик вопросом, который задал ему Дик Уайтиз МИ-5 в 1951 году: кто оплатил эту поездку? Можно было бы ожидать, что на инструктаже у русских одним из главных пунктов станет безупречная финансовая легенда. Но в то время его решение попробовать свои силы в Испании казалось совершенно естественным. Если бы я вообще размышлял о финансовой стороне дела, то предположил бы, что Ким смог отложить немного собственных средств либо у кого-нибудь их занял. А может быть, ему помогли родители. Ведь многие из предыдущих поездок в Европу он совершил за собственный счет. Путешествия и проживание в большинстве европейских стран обходились весьма недорого. Также выдвигалось предположение о том, что в конечном счете Ким допустил серьезный просчет, не имея надлежащей газетной аккредитации для своего первого визита в Испанию. Не могу с этим согласиться. Я уверен, что, если бы он не оказался русским шпионом, никто не усмотрел ничего необычного в том, что в поисках журналистской фортуны он отправился именно в Испанию. В конце концов, эта его внештатная поездка с лихвой оправдалась: через три месяца он получил неплохое место в The Times.

Это было в мае 1937 года. Мы с Лиззи устроили ему прощальный вечер в доме моей матери на Сент-Леонардс-Террас, в Челси, где, собственно, я и жил. Каждый из нас пригласил от полутора до двух десятков гостей. Среди гостей Лиззи были представители «Срединной Европы»; мои же работали в рекламном бизнесе. Под вечер к нам явился дружелюбно настроенный полисмен, который сказал, что поступили жалобы на шум, доносившийся из нашего дома. При этом он отметил, что закон ничего не может с этим поделать, пока мы продолжаем оставаться в закрытом помещении. Где-то за полночь он постучал снова – с тем же посланием. На этот раз мы правдами и неправдами заманили его к себе, дали выпить, потом по очереди надевали его шлем и фотографировались. Вечеринка продолжалась в том же духе до самого рассвета. Я упоминаю об этих пустяках, потому что жизнь – и жизнь Кима Филби в не меньшей степени, чем жизнь любого другого человека, – состоит главным образом из подобных событий. Из многих книг, посвященных Киму, – включая, до некоторой степени, и его собственную, – создается впечатление, что он всегда был серьезен, никогда не прекращая свою одинокую тридцатилетнюю войну. Телевизионный фильм «Филби, Бёрджесс и Маклин» выставил его несколько скучным и занудным типом – таким, каким Ким Филби на самом деле никогда не был. Посмотрев этот фильм, невозможно предположить, что Ким мог здорово повеселиться, обладал своеобразным личным магнетизмом для очень многих людей. Не знаю, пришлась ли ему по душе прощальная вечеринка – вероятно, нет, поскольку он все-таки выглядел несколько подавленным, – но обычно у него было очень позитивное отношение к жизни, и он умел получать от нее удовольствие.

В следующие приблизительно четыре с половиной года мы с Кимом виделись сравнительно редко. Когда в октябре 1941 года я поступил на службу в СИС, моя супруга Мэри, с которой мы познакомились в начале 1937 года и в чьей компании я обычно находился с того времени, встречалась с Кимом всего лишь три или четыре раза. Я тоже виделся с ним ненамного чаще.

Вскоре после того, как Ким уехал в Испанию в качестве корреспондента The Times, я предпринял неудачную попытку присоединиться к нему во время моего ежегодного двухнедельного отпуска в Benson’s. Это было в августе 1937 года. Я все еще вынашивал надежды пробиться в журналистику, и Ким сказал, что, если бы я нашел какой-нибудь предлог, он мог бы, наверное, устроить меня к испанским националистам. Разглядывая свой старый паспорт, я вижу, что 23 августа британский вице-консул в Байонне подтвердил, что он действителен для однократного въезда в Испанию: «Владелец паспорта следует в качестве корреспондента London General Press». Именно в этом агентстве, согласно информации из Sunday Times, Ким получил удостоверение об аккредитации, когда в феврале посетил Испанию. Поэтому я предполагаю, что он, должно быть, организовал и мою собственную. Обратившись в представительство испанских националистов – кажется, в Биаррице, я отправился в Сен-Жан-де-Люз. Там, как говорил Ким, мне нужно было зайти в Bar Basque и узнать все о перемещениях по франкистской Испании его и других журналистов. Я действительно встретил там многих журналистов, и некоторые из них недавно видели Кима. К сожалению, войска Франко в тот момент были заняты в операции под Сантандером на северо-западе Испании, а Ким, который находился вместе с ними (на самом деле он вошел в город раньше), был фактически отрезан от внешнего мира. Ни один из журналистов не собирался возвращаться в Испанию, и, как бы я ни пытался связаться с Кимом, вряд ли мои письма или сообщения могли достичь его вовремя. Позагорав несколько дней и вдоволь накупавшись на атлантическом побережье, я провел вторую неделю во Французских Пиренеях; я не мог рисковать и опоздать в контору. После моего возвращения в Лондон пришло разрешение на въезд от националистических властей, но воспользоваться им я, конечно, не мог.

Во время испанской гражданской войны произошел небольшой инцидент, который, наверное, говорит о том, что у Кима помимо работы корреспондентом The Times были и другие интересы. В 1937 году наш с Мэри молодой приятель, Баз Брэкенбери, работавший в Benson’s, – в то время романтик левого толка, – бросил работу, а затем, по слухам, перешел к республиканцам и водил грузовик. Приблизительно через год, разочарованный тем, что увидел, он задумал посетить националистическую Испанию в качестве внештатного журналиста. Он въехал из Франции под своей настоящей фамилией Кляйн, но далеко пробраться ему не удалось: вскоре он был арестован. Обвиненный в шпионаже в пользу республиканцев и столкнувшись с угрозой расстрела, он заявил, что дружен с корреспондентом The Times Г.A.Р. Филби. (Думаю, он, вероятнее всего, видел Кима только на прощальной вечеринке. Возможно, он также сказал, что они вместе учились в школе, хотя фактически его карьера в Вестминстере началась после того, как Ким оттуда уехал.) Ким Филби сказал националистам, что едва знаком с этим человеком, но считает, что он просто молод и безответственен. База отправили к границе и выдворили из страны. Когда мы потом увиделись с Кимом, тот был все еще вне себя от случившегося: он сказал мне, что подвергся серьезной опасности. В то время мне казалось, что он придает этому слишком большое значение. Теперь я понимаю, что ему было тогда крайне неловко, но так ли это на самом деле, будь он просто корреспондентом? В конце концов, любой, оказавшийся в трудной, даже угрожающей для себя ситуации, мог заявить о знакомстве с определенным человеком, даже если виделся с ним всего раз. Баз, очевидно, повел себя неблагоразумно, но он не нуждается в оправданиях: когда началась война, он вступил в Королевские ВВС и потом геройски погиб.

Я следил за карьерой Кима – насколько об этом можно было судить из его репортажей в The Times, и с большим облегчением прочитал о его замечательном спасении в районе Теруэля в последний день 1937 года. Республиканский снаряд – кстати, русского производства – угодил в автомобиль, в котором сидели Ким и три других корреспондента; Ким оказался единственным, кто остался в живых. Я помню лишь одно письмо, полученное от Кима во время его пребывания в Испании, а в нем – одно предложение: «Фрэнсис Добл здесь, и она очень хороша». Он больше не упомянул ни слова об этой весьма известной лондонской актрисе 1920-х – начала 1930-х годов, которую я видел и на сцене, и на экране; возможно, он сам узнал об этом из печати. Лишь прочитав несколько книг о Киме, я узнал об их длительном романе в Испании. Независимо от того, какую роль каждый из нас играл в жизни другого, в сугубо личные дела мы друг друга никогда не посвящали…

Ким работал корреспондентом The Times в националистической Испании, будучи более двух лет приквартированным к штабу Франко. Некоторые авторы, по-видимому, истолковали этот факт как едва ли не эквивалент того, что он сражался на стороне Франко, и как нечто такое, что его бывшие друзья из левых сочли бы удручающим и шокирующим. Меня это озадачивает; ведь не назвали же коммунистами корреспондентов газет, которых в советскую эпоху отправляли жить и работать в Москву! Да, в репортажах Кима из Испании националисты зачастую изображались в слишком благопристойном виде. Но в те дни иностранный журналист, работавший в условиях тоталитарного режима, едва ли мог рассчитывать на полную свободу слова – гораздо меньше, чем теперь; и к тому же Ким работал в газете, которая при Джеффри Доусоне изо всех сил стремилась не испортить отношения с гитлеровской Германией. Я никогда не чувствовал, что репортажи Кима отражают его истинные ощущения, но отнюдь не находил это замечательным; у него, зажатого между Франко и Джеффри Доусоном, выбор был в общем-то невелик. А разве я порой не писал исступленно о тех вещах, к которым, по сути, не испытывал ни малейшего интереса? И все же я и некоторые из моих коллег при составлении рекламных листовок для Консервативной партии знали меру дозволенного. Иногда мне казалось, что Ким позволял себе несколько больше, чем ему нужно для представления националистов в выгодном для них свете. Но при этом я отдавал себе отчет, что здесь он не сам себе хозяин; и это конечно же было более чем верно…

Судя по недавно опубликованным источникам, создается впечатление, что некоторые из коллег-журналистов, тоже работающих в Испании, считали Кима несколько выделяющимся на общем фоне: он был необычайно хорошо информирован, больше, чем другие, интересовался сведениями военного характера. Истину, по-видимому, не знал никто. И, судя по всему, никому в голову не приходило, что он мог тайно сообщать эти сведения, скажем, испанским республиканцам. Кое-кто из журналистов предположил, что он работает на британскую разведку. Сам Ким пишет, что «насколько помнит» – и я уверен, что так и есть, – его первый контакт с британскими секретными службами состоялся летом 1940 года. Но он признается, что и в Германии, и в Испании он уже это предчувствовал. Возможно, он рассчитывал на подобные контакты; это сделало бы его еще более интересным субъектом для русских. Мне он рассказывал, что как-то раз, путешествуя на юг через всю Испанию к Гибралтару, – вероятно, во время своей внештатной работы, – он обнаружил, что его маршрут все время совпадает с движением одного из подразделений испанских националистов. По прибытии в Гибралтар он сообщил об увиденном британским властям. Но если он надеялся таким образом привлечь внимание к себе Секретной службы, то, очевидно, эти попытки не имели какого-либо успеха.

Хотя мы с ним в то время почти не виделись и редко переписывались, чтобы я мог быть в курсе всех его дел, их брак с Лиззи, скорее всего, на некоторое время распался до того, как он впервые уехал в Испанию в начале 1937 года. Возможно, определенную роль сыграло его решение уехать за границу (я уверен, что было бы большой ошибкой связывать каждое перемещение в его жизни с потребностями советской разведки). Считается, что после февраля 1937 года они с Лиззи никогда не жили под одной крышей, хотя после его возвращения в мае того же года (и, возможно, позже) они, без сомнения, жили вместе. Примерно в 1938 году она сняла себе квартиру в Париже, но иногда появлялась и в Лондоне. На самом деле некоторый подъем движения «срединной Европы» я связываю именно с периодом 1938–1939 годов, чем с каким-либо более ранним. В последний раз я видел их вместе в первые дни войны.

Еще один, заключительный комментарий по поводу брака Кима и Лиззи. Предположение Скарлет Пимпернел представляется мне довольно бессмысленным. Хотя Лиззи и находилась под наблюдением полиции, Австрию она смогла покинуть без особых трудностей – по крайней мере, до марта 1938 года, когда туда вторгся Гитлер, сделать это было не так сложно. Предположение о том, что за их браком фактически стоят русские, тоже едва ли заслуживает доверия. Зачем им настаивать на браке, который совершенно не соответствовал их интересам? Возможно, у Лиззи и были кое-какие прямые или косвенные контакты с советской разведкой в Вене, и не исключено, что ко времени женитьбы Ким познакомился с кем-то из русских. Но я сомневаюсь, что тогда – и вообще когда-либо – русские могли диктовать ему, что делать в таком сугубо частном и личном деле, как брак.

В течение этих одного или двух мирных лет мы чаще, чем раньше, виделись с матерью и сестрами Кима Филби. Диана, самая старшая из них, была подвергнута суровому процессу «выхода в свет»: представление при дворе, официальные приемы с танцами и прочее. Ким, естественно, пропадал в Испании, а его отец – на Ближнем Востоке, поэтому большая часть организационной работы выпала на долю Доры Филби. Она объединила усилия с частью семьи Сэссун, чья дочь тоже «выходила в свет», и празднование для обеих девочек проводилось в большом доме Сэссунов на Альберт-Гейт. Меня тоже привлекли к участию в этой дорогой вечеринке, равно как и еще в парочке других. Две младших сестры, Пэт и Элена, были воплощением присущих этому семейству интеллигентности и очарования. Пэт отправилась в Кембридж, поступила на государственную службу и вышла замуж за человека по фамилии Милн (со мной у него никаких родственных связей не было). Однако впоследствии ее брак распался, и в конечном счете она трагически погибла. Об Элене я еще напишу ниже. Я также время от времени встречался с их бабушкой – матерью Сент-Джона, замечательной старушкой, яркой представительницей матриархата, к которой с большим уважением и привязанностью относились все члены семейства.

Три или четыре раза мы виделись с Кимом после его поездок в Испанию, но лишь летом 1939 года я понял, какие в нем произошли перемены. Дело было не только в том, что он пополнел – он даже выглядел слишком полным для молодого человека. Он, казалось, отверг весь свой былой аскетизм и идеализм, которым я когда-то восхищался без особого желания подражать. Теперь мы вели разговор об увеселительных заведениях в Испании, о выпивке, об изумительной морской пище, о ночном поезде, который курсировал из Виго в удерживаемый националистами северо-западный район Мадрида. Ким не давал мне повода предположить, что он теперь ярый приверженец националистов: напротив, он вообще избегал идеологических суждений. Возможно теперь, с опозданием, мог получить представление о секретном плане операции; но мне думается, что и в самом характере Кима произошли вполне реальные перемены. Он стал более циничным, более мудрым, больше интересовался чисто материальными удобствами, стал более общительным. В общем, он приобрел фальстафовские черты, и, казалось, наслаждался этим; так, он с видимым ликованием поделился тем, что сообщил ему врач: у него – на тот момент двадцатисемилетнего молодого человека – артерии пятидесятилетнего мужчины. Я был заинтригован и в то же время разочарован этим. Наши связи с ним возобновились лишь через два года.

Это были, кажется, первые два года войны. Я понятия не имею о реакции Кима – подлинной или внешней – на нацистско-советский договор о ненападении и дележ Польши: если мы и виделись с ним в то время, то никаких особых воспоминаний у меня не сохранилось. Но очень скоро он вместе с британскими войсками – в качестве корреспондента The Times – отправился во Францию. Что касается меня, то на Рождество я как раз женился, а в июне 1940 года вступил в Корпус королевских инженеров. В память навсегда врезались падение Франции и мое прибытие в Форт-Уидли близ Портсмута, где я должен был в качестве кадета поступить в центр подготовки корпуса. Последующие четыре месяца, отчасти посвященные базовой военной подготовке, но в гораздо большей степени – детальному изучению картографии, стали едва ли не самыми интересными за весь срок службы, даже несмотря на то, что в то время мое армейское жалованье составляло не более восьми фунтов. Но в ноябре 1940 года я был произведен в офицеры и в последующие одиннадцать месяцев занимался обучением новобранцев. Надо сказать, что это занятие не доставляло мне особого интереса. Большую часть этого времени мы с Мэри жили в Руабоне, графство Денбишир. О Киме я почти ничего не слышал, однако Мэри случайно встретилась с ним зимой 1940/41 года в Шафтсбери. Он был с женщиной по имени Эйлин, которая впоследствии стала его второй супругой.

В апреле 1941 года Ким написал мне, сообщив, что в его подразделении (я лично понятия не имел, что оно собой представляет) есть вполне подходящая для меня работа. Если я заинтересуюсь, то он мог бы договориться об обеде в Лондоне с соответствующими людьми. Искренне желая поскорее покинуть Северный Уэльс, я тут же согласился. За обедом в ресторане «Нормандия» мне рассказали – очень мало – о будущей работе, которая, насколько теперь припоминаю, была связана с подготовкой людей к работе в подполье, – секретной пропаганде, выпуску и распространению листовок и т. д. Ким, как мне удалось узнать, работал в Бьюли в Управлении специальных операций, но мое невежество в области секретных организаций в то время было абсолютным. Он посчитал, что им может пригодиться мое знание рекламы. Однако эту работу все-таки предложили более возрастному и опытному рекламному агенту, который присутствовал на том же обеде.

1941 год выдался тяжелым. Германия вторглась в Россию, тем самым сделав русских нашими союзниками, и, по-видимому, жизнь Кима стала несколько менее напряженной. В центре подготовки в Руабоне меня перевели из сектора строевой подготовки и обучения новобранцев основам военного дела (в чем я не слишком хорошо разбирался) в помощники адъютанта. Это была работа с девяти до пяти, связанная с огромным количеством документов и до смерти скучная. В сентябре, когда мне должны были присвоить звание капитана и произвести в адъютанты, Ким прислал телеграмму, в которой сообщил, что в следующем квартале появится еще одна возможность попробовать себя на новом поприще и что он через Военное министерство устроил для меня собеседование в Лондоне. Вскоре, как положено, пришел запрос, и я отправился в Лондон. Собеседование проводил майор Феликс Каугилл; Ким тоже присутствовал. И снова я не так уж много узнал о предстоящей работе, но позднее в тот же день Ким в общих чертах мне ее обрисовал. Оказалось, что предстояло работать в Секции V Секретной службы – в отделе контрразведки, в который сам Ким вступил месяцем ранее. Жалованье было чуть больше того, которое я получал в чине второго лейтенанта, и немного меньше, чем я зарабатывал в чине капитана. Но сама работа казалась в сто раз интереснее! Штаб-квартира располагалась в Сент-Олбансе. Это не был Лондон, единственное тогда место, где я хотел бы жить, но путь туда по времени был не продолжительнее, чем проезд по зеленой ветке метро. У меня не возникло ни малейших колебаний, и я согласился на новую работу.

Тем вечером я отправился на импровизированную вечеринку в квартире Кима в Южном Кенсингтоне или, точнее, в спальне Эйлин; за неделю или две до этого она родила их первого ребенка, Джозефину. У нас с Эйлин была краткая встреча во время моего пасхального собеседования с представителями Управления специальных операций. Я снова был поражен переменами в Киме или, скорее, в его компании и окружении. Представителей «Срединной Европы», конечно, там не было; из МИ-5, кажется, были, хотя я еще не знал об их причастности к этой службе. Среди тех, кого я встретил там впервые, уверенно помню только Томми и Хильду Харрис. Единственным «реликтом» прошлого, кроме меня, был только Гай Бёрджесс. Проведя много месяцев в Северном Уэльсе, среди степенных и невозмутимых офицеров инженерного корпуса и валлийских фермеров, я оказался в совершенно ином мире: все здесь казались чрезвычайно умными, интеллигентными, замысловатыми и хорошо информированными людьми, хотя и подверженными злонамеренным сплетням. Это было очаровательное, но, как потом оказалось, едва ли типичное начало службы в МИ-5. Ким и Эйлин не только праздновали рождение первенца, но и прощались с Лондоном: Сент-Олбанс к такого рода вечеринкам не располагал…

Я возвратился в Руабон, где мы вместе с Мэри приготовились покинуть далекую и теперь все менее и менее привлекательную ферму на реке Ди, где мы с ней жили. Несколько дней спустя пришел приказ о моем назначении без денежного содержания из армейских фондов. 8 октября мы отправились в своем небольшом подержанном «форде-10» и провели ночь в Челси. На следующий день я явился в Военное министерство, где мне было велено прибыть на Бродвей-Билдингс, напротив станции метро «Сент-Джеймспарк». В памяти сохранились только два из последующих собеседований. Одно из них проводил врач, который спросил меня, не собираюсь ли я уехать за границу. Никто ничего не говорил мне об отъезде за рубеж, и я задавался вопросом, не планируют ли мне сейчас предложить какую-то другую работу. Затем со мной беседовал офицер контрразведки. «Вам понадобится кое-какая легенда, – сказал он и на секунду задумался. – С континента до сих пор поступает много беженцев. Вам лучше сказать своим друзьям, что вас перевели в Отдел паспортного контроля министерства иностранных дел, чтобы помогать в их допросах». Было трудно вообразить, чтобы офицера инженерного корпуса в возрасте двадцати девяти лет, с показателем здоровья А.1 и равнодушного к иностранным языкам, могут ради этого вытащить из армии. Его советы – или указания (не было до конца ясно, что это такое на самом деле) – я проигнорировал и сказал всем при случае, что меня назначили в разведку при военном министерстве. Все знакомые с готовностью приняли эту информацию, и вплоть до окончания войны я редко беспокоился по поводу проблем со своей легендой.

На следующий день я отправился в Сент-Олбанс и проехал через неохраняемые ворота во двор большого особняка поздневикторианской эпохи Гленалмонда. Здесь началась моя работа, которая в итоге продлилась двадцать семь лет.