«Московская экскурсия»
Памелы Трэверс
(Комментарии переводчика)

 Памела Линдон Трэверс — одна из самых таинственных фигур детской литературы, что само по себе удивительно при мировой славе создательницы Мэри Поппинс.

Загадкой для исследователей и почитателей писательница остается не только потому, что полны загадок ее книги — сказочные повести/про добропорядочное английское семейство, детей и их няню. Толкованием этих текстов занимаются десятки исследователей — оставим им эту задачу.

Однако всегда хочется узнать больше о любимом авторе. О Памеле Л. Трэверс в последние годы написано в Англии несколько книг, еще больше — статей и очерков. Но за каждым открытым фактом следует новая загадка.

Да, писательница, несмотря на известность и славу, старалась избегать назойливой публичности. Она не любила разговоры о своей личной жизни, это отмечали все, кто пытались взять у нее интервью. «Какая разница, какую кашу ел Джон Ките!» — отшучивалась она. Рассказывая о себе, Трэверс намеренно запутывала следы, превращая свою биографию в полуправду-полувымысел. Она оставила исследователям множество загадок, недостоверных фактов и противоречивых воспоминаний. Забавная деталь: уже после смерти Памелы Трэверс открылось, что никто не знал истинной даты ее рождения: та, что была указана в справочниках и энциклопедиях, оказалась неверной. Меж тем приближался столетний юбилей писательницы: когда же его праздновать — на семь лет раньше или позже?

С тех пор фигура этой необычной экстравагантной женщины с волевым характером и удивительной фантазией, писательницы и философа, в которой здравый взгляд на мир органично соединялся с тягой к мистике, манит исследователей разных стран. Но, несмотря на все новые и новые публикации, в биографии знаменитой сказочницы по-прежнему остается много белых пятен.

Среди страниц жизни Памелы Л. Трэверс есть одна, которая представляет особый интерес для русского читателя. Но практически все исследователи пролистывают ее, не останавливаясь. Поэтому мало кто знает, что первой книгой, которую написала Трэверс, была вовсе не сказочная повесть, а сборник очерков о путешествии писательницы в Советскую Россию «Московская экскурсия». В основе книги — письма, которые в 1932 году Трэверс писала из России оставшемуся в Англии другу. В 1933 году эти письма-очерки были опубликованы в журнале The New English Weekly. В 1934 году была издана книга, но она не привлекла особого внимания — ни тогда, ни позднее. А жаль. В биографиях Трэверс «Московская экскурсия» почти не упоминается, исследователи если и вспоминали о ней, то ограничивались лишь пересказом содержания. В России же этот визит прошел и вовсе незамеченным. О посещениях нашей страны зарубежными писателями мы знаем и помним, но Трэверс в ту пору еще не могла тягаться славою со знаменитостями. А вот то, что «Московскую экскурсию» не удалось найти ни в одной российской библиотеке, само по себе странно, учитывая неизменный ревнивый интерес русских к тому, что о них пишут за границей. Так что все, что связано с этой поездкой, до сих пор во многом остается большой загадкой. Хочется надеяться, что публикация русской версии книги привлечет внимание к этому свидетельству очевидца исторических событий и, возможно, восполнит пробелы в истории русско-британских культурных связей.

Самый первый вопрос: что побудило Памелу Трэверс отправиться в далекое путешествие? Конечно, интерес к стране, совершившей революцию, в мире был огромный. Не секрет, что советское руководство немало делало для того, чтобы привлечь в СССР гостей из-за рубежа и, показав им парадную картину жизни, превратить в сторонников своей политики, ее защитников и адвокатов на Западе. Активная работа шла по линии профсоюзов, но и либеральная интеллигенция, особенно деятели искусства, пользовалась вниманием и почетом: новые власти прекрасно сознавали влияние литературы на формирование положительного образа Страны Великого Эксперимента. В 1920-е по инициативе большевиков активно создаются общества дружбы с Советской Россией (в Великобритании — в 1924-м). В 1929-м появляется «Интурист» — специальная организация по приему иностранных гостей, в обязанности которой вменялась в том числе и слежка за ними. Немало известных деятелей культуры побывало в СССР и оставило восторженные воспоминания. Причем были  это  не только люди  прокоммунистических убеждений, увлеченные пусть утопическими, но благородными идеями постройки нового справедливого миропорядка, а и трезвые реалисты вполне умеренных взглядов — столь велико было желание верить в чудесное преображение.

Среди наиболее известных почетных гостей были писатели Анри Барбюс, Леон Фейхтвангер, Катарина Сусанна Причард, Бернард Шоу, они оставили весьма благожелательные отзывы.

Однако голос молодой журналистки и будущей писательницы выбивается из общего хора славословий. Памела Трэверс увидела совсем другую, не парадную страну, при этом опубликованный ею отчет о поездке поражает точностью видения и трезвостью оценок. Независимость суждений была свойственна писательнице, это отмечали все, кто был с ней знаком. Как сложилась эта самостоятельная особая позиция — вот что интересно.

Чтобы приблизиться к ответу, необходимо хотя бы вкратце представлять жизнь писательницы до поездки. Это несомненно поможет нам понять ее характер.

Итак, Памела Линдон Трэверс, истинное имя — Хелен Линдон Гофф (Helen Lyndon Goff), родилась в Австралии в 1899 году в семье мелкого банковского служащего. Ее отец — Трэверс Роберт Гофф — едва сводил концы с концами. Но в жизни будущей писательницы именно отец стал ключевой фигурой. У Трэверса Гоффа был талант — он был мастер сочинять истории. Дочка заслушивалась этими рассказами и постепенно придумывала свой мир, столь же романтический и фантастичный. Истинную историю семьи Памела Трэверс не рассказывала никому; став взрослой, она сочинила свое детство заново — сделав его более счастливым и беззаботным: жизнь любимой всеми девочки на богатой ферме — так она его представляла другим и, возможно, постепенно начинала верить в эту сказку сама. Именно Трэверс Гофф пробудил в дочери любовь к родине предков — Ирландии, земле поэтов и героев, эльфов и фей, он научил ее мечтать и следовать своей мечте.

В 1907-м отец умирает, семья с трудом балансирует на грани нищеты, мать с детьми переселяется к родственникам. Старшей дочери рано приходится учиться заботиться не только о себе, но и помогать матери и сестрам. Хелен ищет работу, она начинает выступать в театре (не без успеха) и пробует себя в журналистике. В это время она выбирает в качестве псевдонима имя отца — так родилась Памела Линдон Трэверс, или, как настойчиво требовала называть себя писательница — Памела Л. Трэверс. Однако юная дебютантка мечтала не столько о сцене, сколько о том, чтобы попасть в край своих предков — Ирландию, о которой ей столько рассказывал отец.

Ради воплощения этой мечты Памела Трэверс в феврале 1924 года покидает Австралию и отправляется в плавание к берегам Британии. Ее заветная цель — Ирландия,, но попадает она сначала в Лондон. Рассказывая о прибытии в английскую столицу, она повторяла одну и ту же фразу: «В кармане у меня было десять фунтов, пять из которых я сразу потеряла». В «кармане» Трэверс были не только десять фунтов, но и рекомендательные письма, полученные от австралийских периодических изданий, с которыми сотрудничала молодая журналистка; ее представляли так: «Мисс Памела Трэверс, один из наиболее ценимых наших авторов, отправляется в Лондон, чтобы писать о театрах и околотеатральных событиях, брать интервью у прославленных драматургов и продюсеров». Таким образом, на первых порах Трэверс живет на доходы от своих австралийских публикаций. Главная тема ее статей того времени — обзоры театральной жизни, в которую юная Памела погружается с головой: «...ее жизнь представляла собой водоворот премьер и интеллектуальных событий. Она находит „Питера Пэна“ „пьесой столь наивной и увлекательной, что лишь человек с каменным сердцем (а у нее самой сердце не камень) способен спустить на нее демонов критики“, во все глаза следит за цирковым выступлением в Хрустальном дворце, смотрит постановку „Макбета“ в современных костюмах, слушает оперу в Ковент-Гарден, читает новую биографию Шарлоты Бронте, разучивает новый танец хиби-джиби, куда более модный, чем черная задница или йельский блюз, но ложится спать с Платоном». Даже этот ироничный комментарий биографа дает нам представление о том, сколь любознательна, любопытна и энергична была будущая сказочница в эти годы. И сколь экстравагантна и предприимчива.

В это же время Памела Л. Трэверс пробует себя на поэтическом поприще, посылает стихи в различные редакции и таким образом оказывается автором знаменитого Irish Statesman — литературного журнала, который издавал в Дублине ирландский поэт и философ Джордж Уильям Рассел. С ним у Памелы завязывается дружба, продлившаяся многие годы. Рассел стал для Трэверс главным учителем и вдохновителем, близким и дорогим человеком. Он весьма высоко оценил журналистские таланты своей молодой протеже: «Она великолепный журналист, обладающий ярким пером, особенно хорошо ей удаются статьи о драме и литературе, но она также может писать о текущих событиях и политике...». Однако никаких свидетельств увлечения Трэверс коммунистическими идеями мы не находим.

Знакомство с Дж. У. Расселом позволило молодой девушке войти в круг ирландской интеллектуальной элиты того времени, познакомиться с Уильямом Батлером Иейтсом, Джеймсом Стефенсоном, Оливером Сент-Джоном Гогарти (который потерял голову от молоденькой поэтессы и посвятил ей немало стихов) и др. У Рассела Трэверс впервые услышала и о теософских учениях. В середине ЗО-х годов она увлечется философскими теориями Георгия Гурджиева, выходца из России, и станет его верной последовательницей.

Известно, что Россия и русская культура всегда интересовали писательницу. Есть свидетельства, что Памела Трэверс очень хотела, чтобы книги о Мэри Поппинс перевели на русский язык, ей это было важно. Получив русское издание, она с гордостью показывала его журналистам.

В 20-е годы Памела Л. Трэверс совершила несколько поездок в континентальную Европу, побывала в Испании, Италии, Франции. Но желание отправиться в Советскую Россию выглядит все же чересчур экстравагантным. В биографиях писательницы эта поездка (как и книга о ней) удостаивается лишь скупых упоминаний. Меж тем само это решение не может не вызывать удивленных вопросов: зачем отправилась Трэверс в Россию? Почему именно в Россию? Весть о том, что молодая женщина в одиночку собирается совершить столь рискованное путешествие, казалась по тем временам неслыханным безрассудством. И в то же время, конечно, посещение новой России было весьма заманчивым. Трэверс сама признается в этом: «Просто удивительно: никто не может спокойно слышать даже упоминание о России! Все либо фанатично за нее, либо столь же фанатично против. Моя предстоящая поездка либо шанс всей моей жизни, либо совершенное безрассудство».

Было у этой поездки и еще одно отягчающее обстоятельство: в начале 1930-х Трэверс серьезно заболела. У нее диагностировали туберкулез, весну 1932 года она провела в санатории, а потом вынуждена была жить в деревне, так как Лондон был вреден ее здоровью. И все же, едва окрепнув на деревенском молоке и яйцах, она внезапно собирается в Россию! Это решение удивило и встревожило ее друзей. Джордж Уильям Рассел, узнав о ее планах, писал ей: «Отчего ты, мотылек, так стремишься обжечь свои крылышки?»

Впрочем, Трэверс постаралась максимально подготовиться к поездке: она купила туристическую путевку, чтобы путешествовать в группе, но, главное, постаралась заранее изучить всё, что можно было узнать о Советской России, находясь в Британии. Она свела знакомства в литературном окружении Джорджа Рассела с теми, кто побывал в России. Что это были за люди, мы можем лишь предполагать. Возможно, входивший в этот круг ирландский писатель Лиам О’Флаэрти, он побывал в России весной 1930 года и опубликовал в 1931 году книгу о своих впечатлениях. Еще более вероятно, что это был ирландский писатель Хуберт Батлер, сотрудничавший с Расселом, он изучал русский язык и также побывал в России в 1931 году.

Конечно, немало сведений молодая путешественница могла получить и из текущей прессы. Советская Россия постоянно была в центре внимания современников и соотечественников Трэверс. Английские газеты много писали о стране большевиков — варварской, возмутительной, опасной, но загадочной и манящей, а для многих и вселяющей надежду на обновление. В 1932 году Джордж У. Рассел начинает издавать новый журнал The New English Weekly, на страницах которого также появляются и материалы о России. Трэверс сотрудничала с этим журналом и, конечно, читала эти публикации, в которых преобладал скептический или даже критический настрой.

Но в целом сторонников и противников Советов было примерно поровну. Защитники великого социального эксперимента с жаром вступались за коммунистов. Вот лишь несколько имен.

Артур Рэнсом, переводчик сборника русских сказок (1916), ставшего ныне классикой английской детской литературы, а впоследствии — знаменитый писатель, оказался в качестве военного корреспондента в России в годы Первой мировой войны. Он с энтузиазмом принял революцию, водил знакомство с многими видными большевиками, женился на секретарше Троцкого Евгении Шелепиной и, говорят, играл в шахматы с самим Лениным. Вернувшись в Англию, Рэнсом издал книгу очерков «Шесть недель в России в 1919 году» (1919), где попытался дать объективную картину событий, свидетелем которых оказался волею судеб. Рэнсом сознавал, что стремление к объективности придется не по душе и правым, и левым. Так и вышло.

Великий фантаст Герберт Уэллс также предпринял поездку в Россию в разгар Гражданской войны и послереволюционной разрухи. В книге «Россия во мгле» (1921) он описывает контраст между имперской Россией и молодой Советской республикой, рисует широкую картину жизни государства и общества. В отличие от американского журналиста Джона Рида, также писавшего о России этого времени, Уэллс относился к попыткам построения в стране нового общества довольно скептически. Известна его характеристика В. И. Ленина — «Кремлевский мечтатель».

Знаменитый философ Бертран Рассел посетил Советскую республику в 1920-м. Во время поездки он познакомился с Лениным, Троцким, Горьким и Блоком. Ему удалось встретиться также с представителями оппозиции и простыми людьми. Увиденное привело к разочарованию философа в большевизме. В книге «Практика и теория большевизма» (1920) Б. Рассел писал: «Если большевизм окажется единственным сильным и действующим конкурентом капитализма, то я убежден, что не будет создано никакого социализма, а воцарятся лишь хаос и разрушение. <...> Большевизм не просто политическая доктрина, он еще и религия со своими догматами и священными писаниями».

За год до путешествия П.Л. Трэверс Британию всколыхнула скандально знаменитая поездка в Советскую Россию Бернарда Шоу, прошедшая с великой помпой. Знаменитый драматург прибыл в Москву 21 июля 1931 года, «на вокзале его приветствовала толпа народа — там были оркестр, флаги, почетный караул, депутация советских писателей, представители рабочих, дипломаты». Писатель отпраздновал в России свое  75-летие,  на торжественном собрании в Колонном зале Дома Союзов А. В. Луначарский произнес речь в его честь. В России Бернард Шоу посетил театры и заводы, колхозы и трудовую колонию для несовершеннолетних в Болшево, присутствовал на бракоразводном процессе и пр. Вернувшись, он высмеивал тех, кто боялся ехать в Россию: «В течение десяти дней мне обеспечили превосходные условия для жизни и путешествий, я ни разу не столкнулся с чудовищной бедностью, царящей в нищих кварталах капиталистических городов. <...> Когда собираешься в Россию, друзья уговаривают не ехать. Это опрометчиво, говорят они, вы умрете с голода. Вас съедят вши. Вас заберут в Чека, или расстреляют, или, как выражаются сами русские, „ликвидируют“. Всех женщин в вашей группе „национализируют“. Вы увидите не то, что захотите, а то, что вам подсунут, у них это называется „потемкинские деревни“».

Восхищаясь энтузиазмом советских граждан, Шоу в беседе со Сталиным назвал большевизм новой религией (повторив тем самым точку зрения Б. Рассела). «Я очень позабавил Сталина, откровенно признавшись ему, что воспринимаю большевизм как религию. Россия — религиозная страна. Они решили, что мы шутим, когда говорим, что Третий Интернационал — это Церковь. Однако мы и не думали шутить. По своему религиозному воздействию Третий Интернационал, на мой взгляд, очень похож на фабианский социализм».

Писатель остался весьма доволен установившимся в России порядком, оправдывал тактику террора, которую применяли революционеры в борьбе за власть, восхищался девушками, разгружавшими вагоны, и возмущался нищетой крестьян-единоличников, живущих в «собачьих конурах». Бернард Шоу не заметил голода, который царил в стране: ведь его самого ожидали роскошные апартаменты и открытый счет в Государственном банке, где его заверили, что оплатят чеки на любую сумму. Рассказы Шоу об СССР были настолько противоречивы и в то же время полны энтузиазма и восторга, что, несомненно, подстегнули интерес публики, среди которой наверняка была и Памела Трэверс.

Вернувшись в Англию, Бернард Шоу многократно выступал в различных аудиториях и в печати с рассказами о своих впечатлениях. 5 августа он прочитал лекцию для слушателей летних курсов Независимой лейбористской партии, которую озаглавил «Единственная надежда мира» — так он представлял себе Советскую Россию. «Всякий, у кого есть возможность, должен поехать в Советский Союз. <...> Страна эта полна неожиданностей», — убеждал Шоу.

Как знать, возможно, именно эти «неожиданности» и манили Памелу Л. Трэверс, когда она собиралась в поездку. «Тех, кто не бывал в Советской России, подобные рассказы заставляют поверить в то, что туристам там показывают все самое лучшее. Вот и я, отправляясь в Россию, верила (сколько меня ни отговаривали) этим рассказам», — признается она в предисловии к своей книге. Впрочем, с первых же страниц становится ясно, что Трэверс не долго тешила себя иллюзиями: «Каково же было мое разочарование, когда я поняла, что во всех этих историях правды нет ни на грош! Настоящая Россия (которую все, кроме безнадежных романтиков, должны считать лучшей Россией) тщательно скрывается от глаз праздных простаков-туристов, как содержимое священного реликвария от обычных сынов Израилевых».

Что ж, молодое Советское государство притягивало к себе любопытные взгляды многих иностранцев. «Множество путешественников приезжало, чтобы увидеть то, что они хотели увидеть, найти подтверждение взглядам, которые у них уже были, и мнениям, которые у них сложились до поездки. Они смотрели на все через призму, которая пропускала лишь то, что им хотелось увидеть, и так мечтали об идеале, что не подвергали сомнению то, что им показывали».

Однако не такой была Памела Л. Трэверс! Она путешествовала в группе британских туристов, где большинство составляли представители тред-юнионов: рабочие, учителя, фермеры, но были и интеллектуалы, в книге автор называет их Первый, Второй и Третий Профессора. Все они настроены очень позитивно к Советской России, чего нельзя сказать о самой Памеле Трэверс. С первых страниц книги она старается войти в образ легкомысленной туристки, но с трудом удерживается в этом амплуа: «Увы, мне нет дела до политики. Но, похоже, никто и представить себе не может, что человек, не являющийся ни поклонником, ни противником советского режима, вздумал побывать в этой стране».

О том, что путешествие в СССР воспринималось как рискованная причуда, свидетельствуют советы, которые получала от друзей Трэверс накануне отъезда: одни рекомендуют ей взять револьвер, другие -лыжи, третьи — лимоны. Последнее кажется особенно странным, но именно этому совету Трэверс последовала и не пожалела об этом.

Поездку организовал «Интурист». Это была обычная туристическая группа, а не делегация, поэтому спутники Трэверс не удостоились того уровня гостеприимства, который сопутствовал поездкам почетных визитеров. Сохранилось немало воспоминаний о том, как известные (и нужные Советам) путешественники встречали в СССР невиданно радушный прием: каждый их шаг сопровождали гиды и переводчики, им оказывались неимоверные почести, они ни в чем не знали нужды.

Трэверс описывает совсем иную ситуацию. Их группа путешествовала «вторым классом», поэтому почести им не полагались, зато пропагандистская обработка проводилась по полной программе. Она начинается еще на корабле, где к услугам пассажиров красный уголок с плакатами и изваянием вождя, библиотека, полная агитационных брошюр, и даже кинозал, где показывают кинохронику и «антибуржуазный» художественный фильм. И вот здесь начинаются первые загадки, которыми книга начинена, как булочка изюмом.

Что это был за фильм, Памела Л. Трэверс не пишет. Все имена в тексте зашифрованы, опущены названия многих мест, исторических памятников. Вот и говоря о фильме, она ограничивается лишь небольшой ремаркой и описанием последней сцены, «когда темные воды Невы поглощают кресло, граммофон и бутылку пива». Можно ли узнать, о какой картине идет речь, по столь крошечному свидетельству? Оказалось, можно.

Я обратилась за помощью к историку отечественного кино Наталье Нусиновой и послала ей коротенькую цитату — всё, что у меня было. Честно говоря, не рассчитывала на удачу. Но ответ пришел почти сразу! «Допустимо предположить, — написала мне известный киновед, — что это „Похождения Октябрины“ — один из самых безумных и захватывающих фильмов в истории советского кино». То есть речь идет о картине Григория Козинцева и Леонида Трауберга, созданной в 1924 году (вышла на экраны в 1925-м). Фильм, увы, не сохранился, остались лишь текст сценария, фотограммы и рассказы очевидцев. Так, Юрий Тынянов воспоминал одну из запомнившихся ему сцен, в которой герои «ездят на велосипедах по крышам» в Ленинграде. «По сценарию в финале в реке плавает бутылка, — уточнила Н. Нусинова, -но граммофон и кресло также уместны, возможно, что в самом фильме выбросили и их, т.к. это более наглядно. Все три эти предмета в фильме — предметы „старого быта“, вот их и выбросили». В годы войны копия фильма, хранившаяся в архиве в городе Пушкине под Ленинградом, сгорела, картину так и не восстановили. Мы уже никогда не увидим «Похождения Октябрины», а вот Трэверс — видела! И таких зашифрованных находок в книге немало!

Первый город, куда попадают английские туристы, — Ленинград. Памела Л. Трэверс отдает должное красоте Северной столицы: «Это поразительно красивый город! Светлые изысканные дома и дворцы растут словно цветы на широких грядках улиц — по крайней мере, так чудится поначалу. Морозно-синяя, огненно-синяя Нева кажется тверже, чем воздушные мосты над ней».

Но путешественница замечает и противоречия, воплощенные в архитектурном облике города: «Нас окружают два мира: Европа XVIII века и Россия — четкость и дисциплина на одном фланге и варварская необузданность на другом».

Позднее, оказавшись в Москве, Трэверс снова отметит это тяготение России к Востоку. «Священная Москва! Как она кипит и пузырится — в солнечных лучах луковицы куполов переливаются всеми цветами радуги, а ночью кажутся бледными светящимися сферами на фоне звездного неба. Этот поразительный город похож на гигантские кинодекорации. Трудно привыкнуть к его азиатской тяге к окружности. В Ленинграде я этого почти не замечала, но здесь стремление Россини на Восток становится явным. Это движение в обратном направлении, против часовой стрелки, вопреки всем резонам — ведь весь остальной мир уверенно шагает на Запад».

В программе поездки предусмотрены как посещения исторических и культурных памятников, дворцов и музеев, так и, чему явно придавалось большее значение, знакомство с достижениями советской власти. Однако красоты архитектуры, как и цифры статистики, которыми засыпают туристов, чтобы продемонстрировать достижения социалистического государства, оказываются не в силах распропагандировать П. Л. Трэверс. Она настроена весьма скептически, даже иронично, и не скрывает этого. «Этот Дом культуры почти ничем не отличается от западных политехнических школ, но поскольку мы оказались в России, то увиденное не могло не потрясти нас до глубины души. Конечно, там была и комната для антирелигиозной пропаганды, где нам втолковали, что Зевс обратился в дым, а крест — в прах, это произвело на всех неизгладимое впечатление».

Трэверс замечает многое из того, что не желали видеть ее современники. Некоторые сцены из ее очерков настолько отличаются от свидетельств других, более «важных» иностранных гостей Страны Советов, что воспринимаются как пародия на них.

Описывая посещение яслей — козырного экскурсионного объекта «Интуриста» — Трэверс отмечает, что «увиденное смутило даже Профессоров. В комнате для двухлеток несколько маленьких старичков сидели за столом и старались не пролить кашу на свои передники. Они выглядели серьезными и угрюмыми, словно понимали смысл плаката, протянутого через всю комнату. Гид перевела его для нас. „Игра — не забава, а подготовка к труду“. Так-то, детки! <...> Ясли отнюдь не блистали чистотой, и я невольно задавалась вопросом: зачем нам выдали халаты — чтобы защитить детей от нас или нас от детей? Полагаю, скорее последнее».

Кажется, что порой издевка Трэверс балансирует на грани абсурда, однако на самом деле авторские комментарии всегда уместны и разумны, несмотря на их нарочитую парадоксальность. «Самое счастливое место, которое я видела в России? — это московская тюрьма. Нет, правда. Живи я в России, меня туда бы как магнитом тянуло. <...> Несмотря на грязь и невзрачность обстановки, лица заключенных сияли радостью. А почему бы и нет? Антиобщественный поступок, который привел их за решетку, стал для них глотком свободы, позволив вырваться из общей массы. Проявление индивидуальной воли, видимо, воспринимается в России так же, как приступ запоя на Западе: это огонь, который очищает».

Скепсис автора — не интуитивное предубеждение, но основанные на осведомленности о том, что происходит в России, сомнения в разумности происходящего, а порой и осознание опасности предпринимаемых реформ. Трэверс не огульно против, нет — она пытается понять, разобраться, как устроено это новое государство. И настолько ли оно новое?

«...Профессор настойчиво пенял мне, что я неверно понимаю главную задачу поездки. Передо мной раскрыли, образно говоря, учебник коммунизма для умных женщин, а я не желаю воспользоваться такой возможностью... <...> На самом деле этот русский эксперимент представляется мне слишком важным, и негоже нам таращиться на него, словно выводку любопытных цыплят.

— Важным? Так вы признаете это?

Конечно, признаю. Но в то же время он кажется мне ужасно несовершенным, ужасно старомодным, ужасно буржуазным. <...> Согласись я признать это идеалом, мне бы пришлось исключить все прочее, а поступи я так — как смогу стать коммунисткой в полном смысле этого слова? Мне мало части, мне нужно все».

И все же в глубине души Памела Трэверс лелеет надежду найти те потрясающие достижения, о которых она была наслышана еще до поездки. В любом случае — в Советской России происходили удивительные события, которые будущей писательнице, наделенной решительным характером и пытливым умом, хотелось увидеть самостоятельно. Что же она увидела? Или точнее — что ей позволили увидеть?

Иностранным туристам предписано строго следовать одобренному «Интуристом» маршруту — никаких отклонений. «Нас не пускают в Кремль. Там сидят ОНИ — вот в чем причина. Но ведь Кремль такой огромный! Почему бы ИМ не занять одну часть и позволить нам осмотреть другую? Нет, ОНИ — повсюду. Обсуждают, поди, советскую пропаганду за рубежом, так что возгласы туристов^не должны им мешать. Мы обречены бродить вдоль красных зубчатых стен — какой суровый приговор! Впрочем, Москва вообще суровая: ее форма и цвет, то, как она разлеглась у темной реки и взбирается на Кремлевский холм. Громкий бесцветный голос гида только усиливает это впечатление».

Совершенно неожиданно англичанам запрещают поездку в Нижний Новгород, несмотря на то, что она была в программе тура. Возможно, это было связано с желанием скрыть от иностранцев царивший в России голод. Но Трэверс стремится увидеть подлинную жизнь, а не туристическую витрину. «Вот если бы можно было путешествовать по России в одиночку! Перспектива все время находиться в группе под присмотром гида деморализует. Пропадает всякий интерес и желание, к тому же для столь малообразованной особы, как я, постоянная культурная повинность весьма утомительна. Да еще этот нескончаемый поток статистических данных! Сколько комнат, сколько возможностей для рабочих! Дом культуры взирал на нас с изумлением. И не удивительно. Группа людей, одержимых мрачной решимостью развлекаться любой ценой, наверняка выглядела странновато».

Увы, интуристы не только вольны не выбирать себе маршрут, но и находятся под постоянным приглядом. Впервые с сотрудником Чека Трэверс встречается в Ленинграде, когда приходит в гости к своим знакомым. Чекист оказывается «интеллектуалом»: «Он сообщил мне, что влюблен в английскую литературу, и несколько раз спрашивал, не знакома ли я с Мэтью Арнольдом». Уже в Москве Трэверс жалуется на то, что ее переписку читают и что ей не дают позвонить в Ленинград. Она подозревает, что за ней следят: «Я заметила, что за мной следят, то есть следят за всеми нами. Конечно, мои спутники с тех пор, как мы оставили Лондон, постоянно твердили мне, что в России никто и шага не может ступить без того, чтоб об этом не стало известно в Чека — всем, от мелкой сошки до начальства. Но я смеялась над ними. Мне казалось, это уже чересчур: какая трата времени для Чека!»

И все-таки Трэверс удается заглянуть за фасад советских потемкинских деревень. Глазами иностранной туристки мы видим явные приметы голода (которого не заметил Бернард Шоу!), нехватки продуктов и топлива, очереди. «Вдоль всех улиц тянутся очереди за продуктами. Люди стоят молча и серо. Их выносливость поразительна. На лицах застыло постоянное отсутствующее выражение, словно они находятся под наркозом. Это голод? Может, они и в самом деле, как утверждают антикоммунисты, питаются лишь лозунгами и мечтами об обещанном им рае на земле?» Вместе с автором мы встречаем голодных детей-попрошаек в «образцовом колхозе», посещаем не только музеи и театры, но и судебные слушания и даже церкви.

«В церкви нас тоже не пускают, мы можем лишь снаружи любоваться их сверкающими куполами-луковицами. Нам постоянно твердят, что церкви закрыты или превращены в спортивные залы. Вчера, пока гид растолковывала Фермеру-Птичнику какой-то исторический сюжет, я все же прокралась за ее спиной и прошмыгнула в мозаичную дверь в освещенный свечами полумрак. Шла служба, церковь была полна народу. Какой-то силуэт отделился от толпы и, словно призрак, направился ко мне. На женщине была обычная не поддающаяся описанию одежда, ноги обмотаны тряпьем, чтобы удержать остатки туфель. Она испуганно и торопливо заговорила со мной по-французски. У меня сжалось сердце! Я протянула ей несколько рублей, она поспешно спрятала их под лохмотьями и снова упала на колени. Хорошо, что у меня нашлось, что ей дать, — этот вечный высокомерный отказ принять хоть что-то иссушает душу. „О, мы поглотили их!“ — беззаботно ответила гид, когда я спросила ее, что же произошло со старыми русскими. Что ж, полагаю, „поглотили“ такое же подходящее слово, как и любое другое».

Картина жизни Советской России, открывшаяся Трэверс, оказывается необыкновенно разнообразной. И необычайно безрадостной. «Фабрики, ясли, тюрьмы — не кажется ли вам, что это похоже на безумный ночной кошмар?»

Большевизм и его лидеры отталкивают П.Л. Трэверс своей нечеловечностью. Вот англичан приводят в Смольный. С благоговением осматривают они комнаты, где жил великий вождь революции. Из всей группы лишь Трэверс воспринимает все иначе: «В этой комнате царила пустота, и причиной ее было не только отсутствие хозяев. Может, и когда Ленин жил здесь, комнате все же чего-то недоставало — тепла, солнца? Гений — это свет и пыл. Обладал ли Ленин этим редким двойным огнем? Или он сгорел в яростном пламени одной-единственной идеи?

Но стылость этого места, его обнаженный рационализм! Просто не верится, что именно здесь вырвалась на волю новая мировая сила. А если и верится, то лишь с ужасом. Неужели человечество стремится вот к этому? Зачем тогда вообще нужно человечество, если его цель — обесчеловечивание? Люди как боги? В холодном гулком воздухе эта идея кажется фантастической».

После посещения Эрмитажа, где Трэверс любовалась знаменитыми портретами Рембрандта, она записала: «Вот чего не хватает в России — личного во взгляде! Повсюду тут встречаешь лица застывшие и невыразительные, а глаза стеклянные и пустые. И опасные тоже: под влиянием настроения — жестокого или фанатичного — они способны на что угодно. Как хочется видеть личности, а не личины — эти многократно тиражированные советские маски!»

А ведь именно в это время там же в Ленинграде, уже предчувствуя приближение конца эпохи свободного творчества, писал портреты юных современниц художник Владимир Лебедев. И хотя называл он их весьма романтично: «физкультурницами» и «девушками с букетами», на выходили-то именно «тиражированные советские маски», лишенные жизни и чувства! Правду не скроешь.

Удивительно, но у П.Л. Трэверс всякий раз своя, отличная от общей, точка зрения на увиденное. Она не только отмечает пышную красоту дворцов и гигантский размах советских домов культуры и стадионов, но и серую убогую одинаковость людей на улице — «Серый, серый, серый — только серый цвет в лицах здешних людей и на небе», — энтузиазм и озлобленность одновременно.

Хотя иностранным туристам в Советском Союзе старались обеспечить особые условия, чтобы они не заметили нужды, царящей в стране победившего пролетариата, спутникам Трэверс приходится нелегко. Но они, с присущей британцам стойкостью, переносят все бытовые тяготы, хотя бремя их становится день ото дня все непосильнее. Трэверс рассказывает, как ей, благодаря полученным от знакомого рублям, удается покупать лук и подкармливать своих спутников. Несколько странным русскому читателю может показаться частое упоминание особой ценности лимонов в России. Памела по совету бывалых путешественников, посетивших Россию до нее, берет с собой в дорогу три дюжины этих фруктов. «Вы помните, нас предупреждали в Лондоне, что русские (осенью) готовы на все ради лимонов?» Это заявление кажется непонятным, даже эпатажным, но его подтверждают другие мемуаристы: лимоны действительно брали с собой английские туристы, отправляясь в Россию — как источник необходимых витаминов и... как своеобразную «валюту». Так что финальная сцена книги, когда спутники Трэверс и служащие советской гостиницы радостно играют лимонами, — не просто эффектная концовка, дописанная ради красного словца, но отражение вполне реальных жизненных обстоятельств того времени.

И все же, работая над переводом, не раз приходилось проверять не только точность собственной интерпретации, но и достоверность фактов, которые сообщает автор. Порой Трэверс сбивается и путает, например, может назвать Петропавловский собор «маленькой церковью», возможно, невольно сравнивая его с Исаакиевским собором или Казанским, или перенести Новгород... на Украину. Впрочем, учитывая то, что в посещении этого города ей было отказано, данное заблуждение можно объяснить и оправдать. И все же к чести автора необходимо отметить: в большинстве случаев мемуаристке удается избежать традиционной «развесистой клюквы».

Примером может служить забавный эпизод с подковами на столе российского императора. Оказавшись в Александровском дворце в Царском Селе, Трэверс отмечает поразившие ее детали обстановки: «В кабинете царя Николая гид, возмущенно вздернув голову, указала на ряд серебряных подков на письменном столе.

— Он был суеферный и нефезучий.

Бедняга, именно так и было. Впрочем, не удивительно: все подковы были повернуты неправильной стороной!» Я засомневалась: не переигрывает ли тут автор? Что это еще за подковы во дворце? Решила проверить и обратилась к сотрудникам музея. Буквально через пару дней получила обстоятельный ответ, цитирую эту справку как образец великолепной профессиональной работы и творческой поддержки: «Подковы действительно лежали на столе императора, но не на письменном. 1. В Мавританской уборной императора две подковы были прикреплены на стойке для тросточек и на задней стене. Еще в описи комнаты отмечены 6 железных подков. 2. В Гардеробной — „На столе у окна пять соединенных вместе подков из оксидированного железа — подношения офицеров Высшей кавалерийской школы“ (Фомин Н., Александровский дворец. 1935); однако на рабочих столах Николая II в Старом Рабочем и Новом Парадном кабинетах никаких подков не было».

Этот небольшой эпизод оказался важной исторической деталью, а главное, подтвердил: Трэверс можно доверять, и если в тексте что-то непонятно — надо просто тщательнее искать разгадку. На эту работу ушло несколько лет, но зато как это увлекательно!

В записках Памелы Л. Трэверс можно найти следы переклички, возможно невольной, с другими мемуаристами. Так, в одном эпизоде Трэверс как бы вступает в заочную полемику с Бернардом Шоу, прославлявшим труд женщин, занимающихся тяжелой физической работой. Она отнюдь не разделяет подобных восторгов и, когда смотрит на киностудии кадры кинохроники: «...девушки-комсомолки с натугой толкают огромные вагонетки с углем (или железом, а может, свинцом) вверх по наклонному скату», не может сдержать возмущения: «Неужели это аллегория пути в рай?»

Или вот еще: самые почетные гости Страны Советов удостаивались чести лично встретиться с вождями революции — Лениным, Троцким, Сталиным. Памеле Л. Трэверс такая привилегия была не по чину, но она все-таки не преминула отметить, что тоже «видела» Сталина, пусть и мельком, пусть и не наверняка — в промчавшейся мимо машине. Сюжет этот явно отражает желание следовать «канону» мемуаров об СССР.

С образом вождя связан и еще один эпизод, изначально представлявшийся неразрешимой загадкой: собираясь на самостоятельную прогулку по Москве, Трэверс заявляет, что отправляется искать «Чингисхана». Как это понять? Откуда в Москве Чингисхан? Может быть, Памела Трэверс смотрела фильм Всеволода Пудовкина «Потомок Чингисхана» (1928)? Известно, что его показывали в Лондоне в 1930 году, причем с большим успехом. Что ж, вероятно, но недоказуемо. Долгое время этот фрагмент так и оставался без комментариев. Однако помогла неожиданная удача — командировка в Англию с визитом в Кембридж. Там в университетской библиотеке сохранились подшивки The New English Weekly с самой первой публикацией «Писем из России». Пролистывая старые журналы, я случайно наткнулась на крошечную рецензию, где — о чудо — упоминается Чингисхан! Оказывается, в 1932 году в Англии вышел перевод биографии Сталина — Essad-Bey Stalin, the Career of a Fanatic,1932, The Bodley Head. Автор, азербайджанско-немецкий писатель Лев Нуссимбаум, называет Сталина... новым Чингисханом. Если Трэверс и не читала саму книгу, то рецензию на нее читала наверняка. Причем накануне поездки. Так раскрылась еще одна загадка: вот с кем, оказывается, хотела встретиться Трэверс!

Но вот что важно: сколь бы скептически ни была настроена Памела Л. Трэверс, на протяжении всей поездки она не оставляет тайной надежды найти в увиденном ростки нового государства, черты нового человека, рожденного революцией. Временами кажется, что она почти готова обмануться, поверить в иллюзию, однако привычка трезво смотреть на вещи и анализировать то, что видишь, не позволяет ей этого.

Трэверс отмечает необыкновенный энтузиазм людей, с которыми она встречается, но не может найти ему рационального объяснения: «„У нас есть работа“. Работа! Мы на Западе считаем, что тепло и пища — воздаяние за труд, а здесь труд заменяет и то, и другое. Я начинаю понимать почему. В России иметь работу, рабочее место — это признак социальной значимости. Служить Государству — высочайшая моральная доблесть, Государство прекрасно сознает это и использует с максимальной для себя выгодой. <...> Новая Россия исповедует ту же доктрину лишений. Тем временем мир изнывает от изобилия».

Стойкость людей, с достоинством выносящих лишения, вызывает у писательницы уважение. «Сегодня гид рассказала мне, как одна туристка в конце поездки захотела подарить ей пару теплых чулок. „Представляете! Какое оскорбление!“ При этом девушка была так скудно и не по погоде одета! Но эти люди готовы терпеть всё. Уж не гордыня ли это? Какая разница! Мне эта девушка понравилась. Пусть она и путается в исторических фактах — зато как она нас ненавидит! И поделом».

В конце концов Памела Л. Трэверс приходит к выводу, что причина энтузиазма кроется в стремлении советских людей превратить коммунистическую доктрину в новую религию, фактически заменив одну веру на другую. Верить вопреки очевидному, подтасовывая факты или, скорее, отказываясь их замечать и учитывать. «Советы озабочены не столько атеизмом, сколько тем, как бы, свергнув одного Бога, превознести другого — Человека — и утвердить идеальный Рай здесь и сейчас, Небеса на земле, Ленин как икона и хор ангелов Коммунистической партии. Нет народа более исконно религиозного, чем русские, — просто ныне они обратили свою веру в новом направлении». Вспомним: на религиозный характер идей большевизма указывали многие — и Бернард Шоу, и Бертран Рассел.

Трэверс пытается понять, как, почему манипуляции большевиков массовым сознанием смогли изменить огромную страну. Ответ на свое недоумение она находит... в театре, где ее поражает умение аудитории отдаться иллюзии: «Сидя в русском театре, начинаешь понимать, как Советскому государству удалось довести страну до крайности: добавьте к природной склонности к актерству непрекращающуюся пропаганду и бесконечные плакаты, и вы сможете приручить человека к нынешнему режиму. Афиши, громкоговорители и личная склонность все превращать в театр способны убедить любого, что он играет ведущую роль в большевистском пышном спектакле и что без его участия вся сценическая конструкция Советской России обратится в руины. О, как это хитро придумано, как чертовски хитро! Ленин обнаружил, что медведи могут плясать, а Сталин догадался, как вдеть им в носы кольца, чтобы водить по улицам. Но не скрывается ли где-то там, за всей этой хитроумной эксплуатацией, желание самого медведя, чтобы его водили? Не по собственной ли воле люди выбрали тиранов, которые подыгрывают их самым глубоким инстинктам и освобождают от необходимости думать самостоятельно?»

Дотошной туристке Памеле Трэверс недостаточно было впечатлений, которые предлагал «Интурист», и она на свой страх и риск пускается на поиски «настоящей России». Поразительно: не зная языка, оказавшись лишь на несколько дней в совершенно чужой стране, она успевает увидеть необыкновенно много: посетить театр, киностудию и даже побывать в гостях у совершенно незнакомых людей — это при том, что контакты с иностранцами в то время уже считались нежелательными и подозрительными.

Забавно: Памела Трэверс настолько проникается духом времени и места, что в некоторых ее заметках звучат ноты той советской эксцентрики, которая столь знакома нам по литературе и фильмам первых советских десятилетий. Вот, например, этот анекдот звучит совершенно в духе Ильфа и Петрова, не правда ли?

«Молодой американец, которого я встретила несколько дней назад, рассказал мне, что его друг, тоже американец, возвращаясь на родину, оставил своей русской подруге граммофон. Хотя девушка не была красавицей, на ней тут же женился юный любитель музыки. Однако, став обладателем граммофона, он быстренько развелся и женился на девушке посимпатичнее. На радостях он подарил граммофон новой жене, после чего та, в свою очередь, с ним развелась и выбрала супруга покраше. Ну, и так далее. Граммофон вел весьма легкомысленное существование, перебираясь из одной супружеской постели в другую. Чем все это для него закончилось — неизвестно. Возможно, он скончался от старости и изнурительного труда».

Постепенно становится ясно, что Памела Л. Траверс ехала в Советскую Россию в надежде увидеть не только новое, небывалое государственное устройство, которое восхваляли посетившие СССР интеллектуалы, но прежде всего — новое революционное искусство. То, как она описывает свои впечатления от России, как пытливо всматривается в советскую действительность, как сомневается, спорит сама с собой, перебирает свидетельства и факты, со всей очевидностью говорит о том, что она готовилась к этой поездке, не только собирая физические силы, но и изучая страну, которую собралась посетить, -ее политику и культуру. Нетрудно догадаться, что Трэверс, видимо, составляла свое представление о СССР не столько из газетных статей, сколько основываясь на тех сведениях, которые получала от своих знакомых и друзей — представителей британской и ирландской культурной элиты того времени. Кто были ее «осведомители», советчики и рассказчики? Под чьим влиянием формировалась ее точка зрения? Кто снабдил ее рекомендательными письмами? Мы не знаем. Возможно, ответ на этот вопрос мы могли бы найти в сохранившейся переписке тех лет, но она находится в университете Сиднея и пока ею никто всерьез не занимался.

Чтение книги Памелы Л. Трэверс неизбежно подводит к вопросу: а каковы вообще были культурные взаимоотношения Британии и Советской России в то время? Существовали ли какие-то связи, поездки, встречи, гастроли? Кто были те русские люди, которых, возможно, Трэверс или ее знакомые встречали в те годы в Британии? Увы, эта страница культурных связей двух стран тоже очень мало изучена.

«Московская экскурсия» написана в форме писем оставшемуся в Англии другу, про которого известно лишь то, что он разделяет взгляды Трэверс, а также участвовал в подготовке ее путешествия. Возможно, этим другом был Джордж У. Рассел, Трэверс находилась с ним в постоянной переписке. Тогда именно он снабдил ее адресами некоторых общих знакомых: режиссеров, драматургов, поэтов, с которыми писательница встретилась во время поездки. Кто они — можно лишь предполагать. Имена всех персонажей автор книги скрыла, оставив лишь одну-единственную букву-инициал. Мы даже не можем быть уверены, что эта буква на самом деле совпадает с начальной буквой реального имени или фамилии, скорее всего — нет. Памела Трэверс указывает в предисловии: «...хочу отметить, что все персонажи этой книги собирательные, я намеренно дала ,им вымышленные инициалы. Если кто-то узнает здесь самого себя, я позволю деликатно возразить: это ошибка. Наверняка это кто-то другой».

Благодаря тому, что текст тщательно зашифрован, книга Трэверс читается как увлекательнейший культурологический детективный роман, где в роли детектива — сам читатель. Словно не желая выпускать из рук нити расследования, автор посвящает свою книгу... самой себе! Инициалы X. Л. Г. / Н. L. G., указанные в посвящении на титульной странице, вполне допустимо расшифровать как Helen Lyndon Goff / Хелен Линдон Гофф — то есть истинное имя писательницы. Как пишут в романах — круг замкнулся.

Но как хочется приоткрыть конспиративную завесу и, потянув за некоторые ниточки, вплетенные в текст, дознаться — кто же скрывается за загадочными инициалами! Конечно, опираясь на весьма скудные сведения и нейтральные описания, почти лишенные персональных черт, восстановить истинные имена тех, о ком упоминает в тексте Памела Л. Трэверс, -весьма непростая задача. Но попробовать стоит! И вот постепенно из разрозненных фрагментов мозаики начинает складываться цельная картина, где, впрочем, по-прежнему остаются белые пятна.

Первый, кого встречает, оказавшись в России, Памела Л. Трэверс — загадочный Т., англичанин, живущий в Ленинграде. Из текста ясно, что они были знакомы еще в Англии. Т., явно извещенный заранее о приезде Памелы, пришел в гостиницу и отвел ее в гости к русскому — некоему 3., у которого жил сам.

Трэверс, видимо, уже была знакома и с 3., как и адресат ее писем, которому она сообщает: «Вы помните его по Кембриджу? Русский антикоммунист. Т. живет у него».

В дальнейшем Т. еще неоднократно будет появляться на страницах книги. Кто же скрывается за этим инициалом? Известно, что осенью 1932 года в Ленинграде находился друг Памелы Трэверс ирландский писатель-эссеист Хуберт Батлер, принадлежавший к литературному окружению Джорджа У. Рассела. Батлер интересовался Россией — не только революционными преобразованиями, но и литературой. Он выучил русский язык и в 1930 году перевел на английский роман Леонида Леонова «Вор», а в 1934-м — «Вишневый сад» А.П. Чехова. Батлер отмечал сходство между ирландской и русской культурами. Возможно, это его утверждение также послужило побудительным мотивом для П.Л. Трэверс, подтолкнув отправиться в Россию: ведь ее интересовало все, что связано с Ирландией.

Хуберт Батлер был личностью безусловно неординарной: он хорошо разбирался в литературе и искусстве, но увлекался и политикой, был умеренным социалистом и разделял взгляды Бертрана Рассела. Батлер много путешествовал, и в первые пятьдесят лет жизни у него мало времени оставалось на литературу, поэтому признание пришло к нему поздно. Сборники эссе начали выходить лишь тогда, когда их автору было под восемьдесят. Эти издания неожиданно открыли «новое» яркое имя в ирландской литературе. Русскому читателю оно по-прежнему неизвестно, а вот Иосиф Бродский успел высоко оценить талант Хуберта Батлера и его роль в истории литературы. Поэт не только написал послесловие к французскому изданию рассказов и очерков ирландского писателя, где, в частности, отмечал его интерес к русской культуре, но и всячески способствовал изданию его текстов в США.

Возможно, пути Памелы Трэверс и Хуберта Батлера пересеклись в этом путешествии и именно он стал для нее главным проводником по незнакомой стране. Осенью 1932 года Батлер устроился преподавать английский язык в Ленинграде. Он описал эти события в новелле «Учительская бригада». Позднее Батлер вернулся к этому сюжету и написал новый рассказ «Окно Петра». Там мы встречаемся с Николаем Михайловичем Архангельским, в квартире которого ирландец жил в то время. Вот как его представляет автор: «Мы получили рекомендательное письмо для Николая Михайловича от моего кузена Вилли де Бурга <...>. Отец Николая был священником в Тифлисе, им пришлось бежать от большевиков в Крым (на короткий период оказавшийся в руках белых). Его сестра вышла замуж за англичанина родом из Ридинга, офицера армии интервентов. Когда большевики захватили Крым, Николая отослали в Англию, где он стал одним из лучших учеников де Бурга. Именно там он впоследствии женился на Конни, студентке того же университета; под влиянием идей интеллектуалов левацкого толка они сделались коммунистами и решили вернуться к овдовевшей матери Николая в Ленинград». Не у Архангельского ли в гостях оказалась Памела Трэверс? Хуберт Батлер подробно описывает эту ленинградскую квартиру. «Я пристроил мою раскладушку между печью и окном в той комнате, где мы пили чай летом. Колин диван в другом углу комнаты был покрыт ветхим покрывалом. Все в комнате было старым и мрачным». Это описание совпадает с тем, которое приводит Трэверс, но она не обращает внимания на убогость обстановки, а радуется гостеприимству хозяев и живому человеческому общению. «Комната красивая: настоящая печь, большие скрипучие стулья, мягкие от старости; на диване, обитом пестрым сатином, валяется пара ботинок; прислуга Аннушка улыбается настоящей искренней улыбкой. Вы бы видели, как я оттаяла! У меня даже уши покалывало, так радостно было вновь услышать настоящую беседу. Мужчины расположились на диване и стульях. Они смеялись! Мед, желтый и липкий, как ириска, и такой же тягучий! Вино в бутылке! Белый хлеб!» Правда, Трэверс называет домработницу Архангельского Аннушка, а Батлер —Любочка, но, похоже, что в тех случаях, когда писательница называет «реальные» имена, они-то как раз и оказываются вымышленными.

В доме Архангельского, или 3., как его представляет Трэверс, она знакомится с его друзьями и встречается с «молодым поэтом», который «прочитал по-русски длинное стихотворение об Аспасии». «На слух — звучит хорошо, — хвалит Трэверс, сама начинавшая как поэтесса, но спешит добавить: — Однако стихотворение невозможно опубликовать, потому что это не пропаганда».

Можно ли установить, кто был этот случайный знакомый? Зная лишь одну строчку из его стихотворения — вряд ли. Но тут? снова приходит на помощь рассказ «Окно Петра», где мы находим дополнительные улики. Батлер вспоминает двух друзей Архангельского, которые вместе с ним преподавали в «Морской академии», и называет их фамилии — Лихачев и Егунов.

О Егунове Батлер пишет, что тот был ученым, специалистом по Древней Греции, занимался переводами древнегреческой литературы. «Насколько я могу судить, перевод Егунова и его девяностостраничное предисловие (к „Эфиопике“. — О. М.) снискало бы ему признание в Англии. Теперь он переводил Timaeus Платона. Тоже для издательства „Академия“. Но не решался публиковать его. „Два мои друга, — объяснял он мне, — были высланы из Ленинграда: кто-то подслушал и донес, как они в разговоре утверждали, что Платон выше Маркса“». Не мог ли Егунов быть автором стихов об Аспасии, которые слышала Трэверс? Проверим.

В результате поисков находим: да, был такой поэт и переводчик — Андрей Николаевич Егунов (1885—1968), писавший под псевдонимом Андрей Николев. Он участвовал в коллективных переводах «Законов» Платона и античных романов: «Эфиопики» Гелиодора и «Левкиппы и Клитофонта» Ахилла Татия. Более того, Андрей Николаевич преподавал в 1932-м в Военно-морском инженерном училище имени Ф.Э. Дзержинского, видимо, его Хуберт Батлер называет «Морской академией». Об удивительной — трагичной и в то же время высокой — судьбе этого почти неизвестного и непрочитанного поэта можно узнать из ряда публикаций последнего времени. Буквально через несколько месяцев после встречи, описанной Трэверс, талантливый филолог был арестован по сфабрикованному делу Р.В. Иванова-Разумника и выслан из Ленинграда. До войны Егунову пришлось жить в Новгороде, откуда в годы оккупации он был выслан в Германию, потом оказался в американской оккупационной зоне, за что, вернувшись в СССР, вновь был приговорен к десяти годам лагерей. После реабилитации Андрей Николаевич работал в Пушкинском Доме и занимался переводами. Собственные литературные произведения А. Н. Егунова при жизни почти не публиковались, как знать — может, где-то в архивах и сохранилось стихотворение об Аспасии?

Такова судьба друга хозяина дома, в котором столь радушно принимали Памелу Трэверс. А как сложилась судьба самого Архангельского? К сожалению, попытки найти сведения об этом человеке долго оставались безрезультатными. Но, учитывая перипетии советской истории, логично было предположить, что интеллектуалы вроде Архангельского вряд ли спокойно пережили репрессии 30-х годов. Наши опасения подтвердились. Обратившись к сайту «Возвращенные имена» фонда «Мемориал», находим: «Архангельский Николай Михайлович, 1902 г. р., уроженец г. Тифлис, русский, член КП Британии в 1924—1928 гг., работник издательства „Вегаар“, доцент 1-го пединститута иностранных языков, проживал: г. Ленинград, Чернышев пер., д. 14, кв. 9. Арестован 24 февраля 1938 г. Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР 31 августа 1938 г. приговорен по ст. 58-1а УК РСФСР к расстрелу. Приговор не исполнен. Особым совещанием при НКВД СССР 26 июня 1939 г. осужден за „шпионаж“ на 8 лет ИТЛ. Отбывал срок в Севвостлаге. Умер 9 февраля 1940 г.»

Благодаря найденной записи мы смогли узнать точный адрес квартиры Архангельского. Теперь нам известно, куда приходила в гости Памела Траверс: улица сменила название — ныне она носит имя Ломоносова, но дом сохранился.

Заодно надо сказать, что и упоминаемый Батле-ром Лихачев (возможно, он тоже был среди приглашенных гостей, встречавших Трэверс) также оказался реальной фигурой, но поскольку в книге Трэверс о нем не пишет, то любознательным читателям мы можем предложить провести собственный поиск. Жизнь Ивана Алексеевича Лихачева, талантливого переводчика, сложилась не менее ярко и... трагично. Портрет, написанный Хубертом Батлером в рассказе «Окно Петра», несомненно ценное свидетельство к биографии этого человека.

Но вернемся к нашей истории. Вынужденная необходимость для поэтов писать именно «пропаганду», о чем упоминает П. Л. Трэверс, подтверждается уже на следующий день. В компании появляется еще один гость — «высокий, рыжеватый, с маленькими голубыми глазками», когда в его присутствии англичанка попыталась возобновить вчерашний разговор о поэзии, произошел казус: «Я вновь завела разговор, который оборвался накануне. Но поэт на этот раз держался скованно. „Это неважно. Я хотел бы писать агитационные стихи, воспевать Мировое Государство Советов“. У меня глаза на лоб полезли». Т. спешит исправить опасную неловкость и объясняет Трэверс, что новый знакомый — сотрудник Чека. Кто это мог быть?

В рассказе «Учительская бригада» Хуберт Батлер упоминает о входившем в их ленинградский круг офицере Дмитрии 'Кардине, которого называет «человек организации» и характеризует как аморального типа, способного подстроиться под любую идеологию и иерархию, даже самую деспотичную и жестокую. «Всякий раз, как он узнавал у меня новую английскую фразу, я чувствовал себя так, словно меня обворовал карманник». (В рассказе «Окно Петра» этот персонаж пропадает.) Можно предположить, что именно Кардин мог стать тем «влюбленным в английскую литературу» чекистом, который затесался в компанию Т. и 3. и в присутствии которого Т. «держался скованно». Хуберт Батлер в своих воспоминаниях неоднократно приводит факты слежки и доносительства, которым стал свидетелем, — это было повседневной практикой того времени и воспринималось как неизбежное зло. Однако ленинградские знакомые Трэверс вряд ли были в восторге от подобного щекочущего нервы знакомства с человеком из органов.

Вот как Трэверс описывает свою встречу с «Чека» (в книге он зашифрован не инициалом, а получил профессиональный «псевдоним»): как и полагается агенту, он повсюду следует за иностранцами. Когда Т./Батлер предлагает совершить прогулку по кладбищу, «Чека» увязывается следом, якобы за тем, чтобы «узнать все о жизни и личных предпочтениях „Джулиана“ Голсуорси».

Памела Трэверс вспоминает эту прогулку так: «Заброшенное старинное кладбище выглядело весьма печально: <...> изрядно запущенное, с разоренными надгробиями. Чека объяснил мне, что металлические детали утащили на переплавку, а могилы разрыли воры, искавшие драгоценности и прочие сокровища. Но, несмотря на эти опустошения, место хранило исполненную покоя элегичность. Чувствовалось, что хотя бы тут все пребывают в праздности. <...> Поэт-романтик пришел бы, пожалуй, в восторг от подобного запустения...». Однако Чека явно не разделяет романтического настроения своей спутницы и предлагает отвести интуристку на «советское кладбище».

«Советское кладбище (где похоронены только самые достойные) и правда — шедевр. Оно расположено на территории Александро-Невского монастыря и на первый взгляд похоже на священные захоронения маори. Каждый памятник представляет земные дела усопшего. Так, памятник машинисту был увенчан тремя паровозными колесами, оплетенными цепями. Над могилой летчика установили пропеллеры, а солдату досталась маленькая модель пулемета». Описание очень точное, по нему нетрудно установить, где же побывала Трэверс — это Коммунистическая площадка, возникшая после революции на территории Александро-Невской лавры. До наших дней сохранился и памятник, описанный в книге.

Но, даже залюбовавшись «выгравированным на зимнем солнце монастырем», Трэверс не дает воли романтическим грезам. Она трезвым взглядом осматривает все вокруг и приходит к весьма неутешительным выводам. «Забывшись на миг, я вслух посетовала на то, что монастырские кельи превращены в квартиры. Чека тут же налетел на меня: разве рабочие не заслуживают самого лучшего? Я согласилась. Но, с другой стороны: разве не все заслуживают самого лучшего? Не только рабочие — а люди всех профессий и классов. Чтобы хватило на всех. Это и было бы истинным воплощением коммунизма».

Итак, три инициала раскрыты, а также удалось определить несколько мест, где побывала Трэверс в Ленинграде. Но это только начало: несмотря на то что советские власти всячески стремились ограничивать общение иностранных туристов с простыми гражданами, Памела Л. Трэверс упоминает о посещениях самых разных людей. Имена их также зашифрованы. Кто были те иностранные путешественники, которым удалось побывать в Нижнем Новгороде, о чем с завистью пишет Трэверс? Кто такая В. из Москвы, живущая с подругой в доме без водопровода, в углу коридора, отгороженном занавеской, и вынужденная носить воду из соседнего дома? Не менее загадочен и «успешный драматург», которого навещает Трэверс в Москве по чьей-то рекомендации. Кто они, все эти люди? Отрывочные сведения вряд ли помогут раскрыть все зашифрованные инициалы, но попытка — не пытка.

Один из наиболее эксцентричных сюжетов в книге — посещение Памелой Трэверс московской киностудии и встреча с режиссером, снимающим фильм о строительстве большого завода. Эта встреча также произошла не случайно, Трэверс пишет своему другу, оставшемуся в Англии: «Вы правильно поступили, дав мне то письмо для киностудии. <...> (т.е. логично предположить, что посетить киностудию Трэверс посоветовал Джордж Расселл. — О.М.) Письмо позволило мне встретиться с чрезвычайно необычным молодым человеком из Бирмингема. Он сделался таким болыпи, что даже большевикам кажется чересчур красным, и они стараются его остудить. Не трудно догадаться, что он тоже Директор — режиссер». Кто же это мог быть?

Вот что сообщает Трэверс об этом событии: «Нынче вечером он (режиссер. — О.М.) оказал мне любезность, показав несколько черновых сцен из своего нового фильма о Магнитогорске. Он рассказывал о своей работе с таким яростным возбуждением, что слов было почти не разобрать, но я все же поняла: речь идет о каком-то огромном заводе — мир будет потрясен, когда узнает о нем».

Какой фильм мог снимать в 1932 году в Советской России англичанин? А что, если это легендарный фильм «Песнь о героях» голландского режиссёра Иориса Ивенса?

Судьба этого фильма сама по себе необыкновенно интересна. Побывав в 1931 году по приглашению Всеволода Пудовкина в СССР, Ивенс так проникся идеями революционных преобразований, что на многие годы стал убежденным коммунистом. Фильм «Песнь о героях» был призван представить грандиозность индустриальных свершений Советского государства и героический труд советских рабочих-ударников. Завершив съемки, Ивенс увез картину с собой в Голландию. Вскоре «Песнь о героях» увидели во Франции, Бельгии, Германии и других западных государствах, где она имела успех. Чего нельзя сказать о судьбе фильма в Советском Союзе: его премьера состоялась в Москве 2 января 1933 года, но работа голландского режиссера была встречена советской критикой настороженно, ее сочли слишком эмоциональной и явно грешащей формализмом, на который тогда уже началось наступление по всем фронтам. Фильм был раскритикован за отход от принципов социалистического реализма и на долгие годы положен на полку, Советское телевидение показало его только в 1961 году.

На судьбе фильма в России сказалось, видимо, роковым образом и еще одно обстоятельство: слова песни, звучащей в картине, сочинил Сергей Третьяков — известный в те годы драматург и поэт, поборник «литературы факта». Текст был написан в футуристическом духе и фонетически близок к заумной поэзии, но уже наполнен новыми реалиями. В 1937 году Третьякова репрессировали как «японского шпиона», в сталинской России это означало приговор не только поэту, но и фильму.

Выходит, что и на этот раз свидетельство Трэверс отсылает нас к забытым страницам истории!

Фильм снимали летом 1932 года. Съемочная группа Иориса Ивенса жила в бараке, в таких же суровых условиях, как и рабочие, так что им даже было присвоено звание «бригады ударного труда». На съемках голландский режиссер то и дело восклицал: «Они герои, герои!» Поддавшись общему энтузиазму, царившему не только на ударных стройках, но и охватившему всю страну, съемочная группа Ивенса даже вызвала на социалистическое соревнование своих коллег — группу режиссера Бориса Барнета, работавшего в это же время над фильмом «Окраина». Обе картины должны были быть закончены к годовщине Октябрьской революции.

Восхищаясь грандиозностью строительства, Ивенс, однако, будто не замечает того, что на стройке работало тридцать пять тысяч заключенных, из них пять тысяч детей. Это был период окончательной ликвидации кулачества, что «означало смерть сотен тысяч крестьян, а еще миллионы были депортированы и приговорены к подневольному труду. Эта политика привела к голоду, который унес еще миллионы жизней, особенно в южных регионах России. Ивенс не мог знать всего, но, сталкиваясь с неприятными фактами, он убеждал себя, что это неизбежное зло. Революционное развитие требует жертв. „Я считал, что эти перемены перевернули жизнь (поставили с ног на голову?), что хаос и анархия неизбежны, и сопротивление тоже, и что самое важное — держаться главной линии“, — писал режиссер уже в конце жизни».

А вот Трэверс сразу обращает внимание на трагедию ни в чем не повинных людей!

«Главные герои фильма — молодые русские, их называют комсомольцами, они с откровенной злобой вытесняют друг дружку с работы, чтобы все сделать в одиночку. Я понимаю: это звучит невероятно, но это и было невероятно. А потом еще „кулаки“. „Это классовые враги! — прокричал режиссер и победно прогудел автомобильной сиреной. — Они хотели из мести поджечь завод. Смотри, настоящий пожар! Это моя работа!“ Комсомольцы, если судить по тому, с какой энергией они били в колокол (режиссер ловко отбивал такт у моего правого уха), раскрыли козни классового врага. А заодно расправились и с их детьми (жалобный плач сливался с воем сирены). Потом они с оглушительным грохотом вновь взялись за классовую борьбу». Удивительный парадокс: режиссер-документалист закрывает глаза на факты, а будущая писательница-сказочница смело смотрит в глаза страшной правде!

Англичанин, с которым встречалась Трэверс, с гордостью демонстрирует ей различные инструменты: «Звуковые эффекты пока еще не смонтированы, но режиссер уже припас для озвучания огромный медный барабан, деревянную трещотку, большой церковный колокол, автомобильную сирену и свой могучий голос в придачу». Известно, что при работе над фильмом Ивенс большое значение придавал звуковым экспериментам: звуковое кино тогда еще только начиналось. Вот что пишет об этой работе исследователь творчества Ивенса С. Дробашенко: «„Песнь о героях“ можно скорей всего сопоставить со снятой на два года раньше „Симфонией Донбасса“ Дзиги Вертова. Как в изобразительной трактовке образов людей и индустриальных объектов, так и в использовании синхронных записей звука эти произведения очень схожи. Близки они и по специфическим монтажным приемам, передающим патетику труда, по отдельным ракурсам съемки. Обе эти картины для тех лет были наиболее значительными явлениями мирового документализма в решении темы индустриализации, в отображении на экране гигантского исторического процесса созидания новой жизни». «Вместе с синхронной записью человеческой речи Ивенс использует различные производственные звуковые шумы. Несмотря на отсутствие дикторского текста, фильм очень полон, богат по звуковой партитуре. Он насыщен естественными „голосами жизни“: шумом бура, плеском воды, свистом пара, стуком моторов, шуршанием скатывающихся по железу кирпичей. <...> Синхронная запись звуков подкрепляла художественное воздействие зрительного ряда фильма, создавала яркое ощущение подлинности жизни».

Осенью 1932 года И. Ивенс вернулся в Москву. Фильм был готов к 1 октября. Окончательный монтаж делали на студии «Межрабпомфильма», которая находилась на окраине Москвы на месте нынешней киностудии имени Горького. Именно там и произошла встреча П. Л. Трэверс и анонимного режиссера. «Киностудия находилась в нескольких милях от Москвы», — пишет Трэверс и сообщает, что возвращается оттуда на трамвае. Но с кем именно она встречалась? С самим Йорисом Ивенсом? Тогда почему она называет его англичанином из Бирмингема? Снова шифровка? Может быть, они с Ивенсом и правда встречались в Англии? Это вероятная гипотеза: известно, что голландский режиссер снимал в 1932 году в Лондоне демонстрацию рабочих. Эти кадры должны были стать вводной сценой фильма о Магнитке. Но все же это не делало его «англичанином» в полном смысле слова. Нет ли других кандидатур? Оказывается, есть. Съемочная бригада фильма была интернациональной, помимо голландского режиссера и его русских помощников там были еще знаменитый   австрийский   композитор-коммунист Ганс Эйслер, написавший музыку к фильму, и... ассистент звукооператора англичанин Герберт Маршалл. Ивенс характеризует его так: «Долговязый лондонский парнишка, учившийся в Киноинституте». Видимо, именно он и встречал на студии странную английскую туристку.

Что нам о нем известно? Герберт Маршалл — Herbert P. J. Marshall (1906—1991) — английский театральный и кинорежиссер, в юности увлекся новаторским советским кинематографом, слушал лекции Сергея Эйзенштейна, которые тот читал в Англии в начале 30-х, учился во ВГИКе в Москве, где посещал лекции И. Ивенса, так что попал в съемочную бригаду прямо со студенческой скамьи. Впоследствии Герберт Маршалл вернулся в Англию, но связей с Россией не терял: в 1930—1940-е гг. был активным членом общества дружбы Великобритания — СССР, занимался переводами советской литературы (Маяковский, Евтушенко, Эйзенштейн), в том числе переводил детские книги, которые издавали в Англии во время Второй мировой войны, когда интерес и сочувствие к России были очень велики. С 1966-го по 1979-й Герберт Маршалл — директор Центра советских и восточно-европейских исследований в университете Южного Иллинойса (США). Он оставил уникальную библиотеку и архив, в котором собраны редкие документы, связанные с его пребыванием в Советском Союзе, — дневники, записные книжки, переписка с известными деятелями советского искусства, конспекты лекций Сергея Эйзенштейна и оригинальные рисунки великого режиссера, а также фотографии и черновики переводов, сценарные планы спектаклей и аудиозаписи интервью с советскими поэтами и писателями. Все это вдова режиссера, скульптор Фредда Бриллиант, передала в 1990 году в библиотеку университета Нотр-Дам (США).

Несмотря на все старания режиссера представить грандиозность своего замысла случайной зрительнице, фильм произвел на Памелу Трэверс обратное впечатление: «Я осталась одиноко ждать этого далекого трамвая. Было темно и тревожно, но я была так изранена, что у меня не было сил бояться. В ушах похоронным звоном звучал голос режиссера: вагонетки со свинцом, сексуальная свобода, торжество женщин. Вагонетки со свинцом, свобода...»

Загадкой, получившей наиболее обстоятельное объяснение, пожалуй, можно считать эпизод с посещением спектакля «Гамлет». Памела Л. Трэверс с юности была увлечена театром и, еще живя в Австралии, сама выступала на сцене. Многие ее журнальные публикации 1920-х годов были также посвящены театру, в том числе знаменитым постановкам Дягилева, которыми она восхищалась. Неудивительно, что и в России Трэверс хотела увидеть новый революционный театр. Но программа «Интуриста» предлагала зарубежным гостям лишь традиционное посещение балета «Лебединое озеро» в Большом театре. Памела Трэверс признается, что была разочарована: «Нам показали не современный спектакль, a „Lac des Cygnes“ в такой устарелой постановке, что мы словно бы вернулись в эпоху царизма».

Памела Трэверс упорно продолжает искать новый театр, и одна, на свой страх и риск, отправляется смотреть «Гамлета». Что это была за постановка? Оказалось, определить несложно. Это сейчас в столичных театрах может идти несколько «Гамлетов» или «Ромео и Джульетт», а тогда, в 1932 году, такая постановка была только одна. Но какая — легендарный спектакль знаменитого режиссера Николая Павловича Акимова (1901—1968) в Вахтанговском театре! Он появился после вынужденного перерыва, так как «Гамлет» считался пьесой реакционной, мистической, не годной для рабоче-крестьянской аудитории, всем был известен негласный запрет Сталина, который с подозрением относился к пьесам Шекспира. Сказать, что спектакль вызвал «бурные споры» — значит ничего не сказать. «Эта скандальная постановка и до сего дня — кошмар для шекспирове-дов. Они бледнеют при одном только упоминании о ней, как если бы увидели Призрака», — вспоминал Дмитрий Шостакович, которого Акимов уговорил написать музыку к спектаклю.

Николай Акимов поставил перед собой задачу избавить пьесу Шекспира от груза традиционных прочтений. Режиссер избрал главной темой спектакля борьбу за престол, пренебрег философскими исканиями, а всех персонажей преобразил почти до неузнаваемости: Гамлет утратил романтический ореол, зато приобрел брюшко, постарел и стал почти ровесником Клавдия. «Мы ставили себе задачей, — писал режиссер, — в первую очередь дать оптимистический, бодрый и жизнерадостный спектакль „Гамлета“, за которым установилась такая дурная слава мрачной, мистической, символической и философски реакционной пьесы и который мне разрешено было ставить только потому, что моя постановка отмежевывалась от нависших на «Гамлете» традиций и пыталась по-новому раскрыть его».

«Ничего не поделаешь — получается комедия!» — сказал Н.П. Акимов, начиная работу над спектаклем. И не просто комедия получилась, а комедия эксцентрическая: с трюками, буффонадой, комическими погонями и пр. Акимов заказал переделать тексты нескольких сцен мастерам сатирических обозрений Николаю Эрдману и Владимиру Массу, они сильно сократили монологи принца, превратив их в насыщенные действием сцены.

Вот как вспоминал этот спектакль один из очевидцев: «Акимов сдержал все свои обещания. По сцене пролетала королевская кавалькада вдогонку за убегавшим оленем. Прекрасный рыцарь Фортинбрас, ломая забор копытами коня, въезжал на сцену на фоне лилового неба, под великолепный марш Шостаковича. По краям забора торчали пики с отрубленными головами, и качались повешенные на виселицах. Офелия была действительно очаровательна и необыкновенно соблазнительна в своем черном бархатном платье, обшитом золотом, с низким вырезом на груди. Гамлет был кутила и забияка. Интересную и талантливую музыку написал Шостакович. Одним словом, все было на месте, как и обещал режиссер. Не было только старика Шекспира. Но на этот спектакль его и не предполагали приглашать».

Самой «скандальной» оказалась роль Офелии. Ни о какой любви между Гамлетом и дочерью Полония в спектакле Акимова речи не было. Брак с принцем интересовал Офелию лишь как возможность достичь честолюбивой цели: стать членом королевской семьи. Ради этого она готова была на все: шпионила, подслушивала, подглядывала, доносила. Поняв, что ее мечте не дано осуществиться, она с горя напивается вдрызг и горланит непристойные песенки. «Меня несколько раздражало это малоубедительное сумасшествие, которое целиком укладывается в старинную сценическую традицию, но из нашей сценической традиции выпадает. <...> Я изменил концовку роли Офелии: она ведет легкомысленный образ жизни, в результате чего тонет в пьяном виде. Это гораздо меньше задевает наше внимание, чем если мы будем думать, что она сошла с ума, да еще потонула».

Знаменитый монолог Гамлета «Быть или не быть?» Акимов поставил как сцену в кабаке, где, еле ворочая языком, принц размышлял, быть или не быть ему королем, то надевая, то снимая бутафорскую корону, оставленную актерами после репетиции, а пьяненький Горацио восторженно поддакивал другу.

В свою очередь Дмитрий Шостакович превратил сцену с флейтой в издевку над «пролетарскими композиторами», стремившимися заправлять всей музыкальной политикой того времени. «В этой сцене Гамлет прикладывал флейту к нижней части своей спины, а пикколо в оркестре с аккомпанементом контрабаса и барабана фальшиво и пронзительно играло известную советскую песню: „Нас побить, побить хотели...“, сочинения композитора Давиденко — лидера группы пролетарских музыкантов, песню, написанную по случаю победы советских войск над китайцами в 1929 году».

Стоит ли говорить, что многие возмущались столь вольным обращением с классикой. Но только не Трэверс! Ей спектакль понравился! «Скажите на милость, почему, ну почему меня первым делом не отвели в этот театр, а вместо этого водили в Дома культуры и тому подобное! <...> я должна рассказать вам о театре. Вот где Россия предстает с наилучшей стороны, а посещение театров не входит в программу нашей поездки! „Они показывают вам только самое лучшее!“ Бла-бла-бла. Как бы не так:„лучшее они от вас прячут! Приходится искать на свой страх и риск. <...> даже того немногого, что мне удалось увидеть, прежде чем вспыхнул свет, оказалось достаточно, чтобы убедить меня, что: во-первых, это какой-то совершенно новый „Гамлет“, и во-вторых, всех туристов, чтобы они поняли Россию, надо водить в театр сразу по прибытии. Ясли? Крепости? Чепуха! Жизнь страны-здесь!»

Но как Памела Л. Трэверс смогла попасть на этот спектакль? Кто ей подсказал, посоветовал? Английский кинорежиссер? Или все тот же Т. — Хуберт Батлер? Последнее кажется наиболее вероятным. Вряд ли слухи об авангардной постановке долетели так быстро до Лондона (премьера состоялась 19 мая), хотя, конечно, и такое возможно. Трэверс пишет, что встретилась с неким режиссером (Акимовым или нет? — О. М.), и он ей пообещал контрамарку. Потом она запуталась и попала не в тот театр, бежала по городу в поисках верного адреса, нашла, опоздала, но успела к концу первого акта. Просидела весь спектакль и, судя по комментариям, поняла почти все, хотя Акимов преобразил пьесу почти до неузнаваемости.

«Какая это была игра! Возможно, она бы разбила сердца нашим профессорам, но мое, впервые с тех пор, как я оказалась в России, вело себя нормально. Pour arriver a Dieu ilfaut detourner de Dieu. Пусть постановщики отреклись от того Гамлета, к которому мы привыкли, зато теперь он блистал ярче, чем когда-либо. Все возможные правила были нарушены, текст убийственно сокращен, добавлены цитаты из великого Эразма и безымянная буффонада. Характеры действующих лиц тоже изменились. Розенкранц и Гильдестерн превратились в парочку клоунов, которых выпускали перед,, занавесом всякий раз, когда меняли декорации. Но если подумать: эти двое и впрямь вполне водевильные персонажи, и их легко можно превратить в фарсовых комедиантов. Как часто мы не могли сдержать стонов, когда какой-нибудь знаменитый актер бросал в пустоту риторический вопрос: «Не благороднее ли покориться» и т. д. и т. п., и даже эхо не было ему ответом. Но на этом спектакле было все не так. На этот раз монолог поделили между Гамлетом и Горацио. Два студента в библиотеке дворца: Гамлет вертит глобус, Горацио на лестнице тянется за книгой на самой верхней полке.

— Быть или не быть? — начинает Гамлет.

— Вот в чем вопрос, — подхватывает Горацио.

Диалог продолжается и в самом деле кажется живым — именно так и ведут беседу совсем юные студенты».

Трэверс ошибается: на самом деле эта ключевая сцена проходила не в библиотеке, а в кабаке, но в остальном ее свидетельство отличается точностью даже в деталях. Поразительно, как она, не зная языка, передает содержание этого сложного спектакля! Как смогла догадаться, например, о цитатах из Эразма Роттердамского, действительно вставленных в текст Шекспира? Уж точно — не на слух. Значит, кто-то ей об этом рассказал, объяснил, подготовил... Кто? Увы, мы можем только строить догадки.

Не дрогнув, приняла Трэверс и режиссерскую трактовку печальной участи Офелии: «На этот раз она показалась мне настоящей, несчастной и трогательной».

Памела Трэверс отдала должное и музыке, звучащей в спектакле. Вот как вспоминает о работе Шостаковича для этого спектакля Борис Елагин, один из скрипачей оркестра: «Музыка, которую он (Шостакович. — О. М.) написал к «Гамлету», была превосходна. При всей ее новизне и оригинальности она гораздо ближе подходила к „Гамлету“ Шекспира, чем что-либо другое в „Гамлете“ Акимова. Но, конечно, были в этой музыке моменты и вполне эксцентрические — вполне в стиле режиссерского замысла». Подхватив идею режиссера и окунувшись в атмосферу игры и буффонады, композитор дал волю собственной фантазии. Так, песенка Офелии звучала «в стиле немецких шансонеток начала нашего столетия, под острый и пряный аккомпанемент джаза».

Финальная сцена в спектакле Акимова также была лишена трагизма, а Шостакович превратил траурный марш в бравурную пародию с вкраплениями музыкальных цитат из Шопена. Памела Трэверс принимает и это. «Спектакль завершился роскошной потасовкой. Фортинбрас и его солдаты явились ангелами, оплакивавшими мертвых: по тому, как смеялась публика, я догадалась, что это была переделка какой-то солдатской песни».

Несмотря на скандальность постановки, премьера «Гамлета» сопровождалась значительным успехом: московская публика валом валила на спектакль, простаивая часами в очередях за билетами, однако значительная часть театралов отнеслась к спектаклю неодобрительно, а критики так и вовсе приняли его в штыки. «Один из московских юмористических журналов <...> поместил злую карикатуру под названием „Новый способ получения двигательной энергии“. На этой карикатуре показан был театр имени Вахтангова. На сцене шел „Гамлет“. Рядом была изображена могила Шекспира в разрезе. Великий покойник все время переворачивался в гробу от ужаса и возмущения за свое поруганное произведение. От тела Шекспира шли приводные ремни к динамо-машине, которая давала энергию для яркого освещения сцены театра». В конце концов спектакль, как воплощенный образец формализма в искусстве, был снят с репертуара.

Памелу Л. Трэверс не отпугнула новаторская трактовка, наоборот! Мало того, она уверена, что Шекспиру этакая вольность тоже понравилась бы. Что эта советская постановка лучше, чем всякие костюмные спектакли, от которых нафталином пахнет. «Возможно, это и не Hamlet, и все же для меня — вполне Hamlet, и, пожалуй, Шекспир предпочел бы его любым заумным постановкам, режиссеры которых способны вдохнуть жизнь в пьесу, только нарядив главного героя в брюки для гольфа или прибегнув к иным ухищрениям — так что „Гамлет“ превращается в вешалку для декораций...» Оценка П. Л. Трэверс — не просто отзыв случайного зрителя. Напомним: она сама много лет выступала как искушенный театральный критик.

Важным является и ее отзыв о реакции зрителей: «Помимо игры актеров, которая в основном была великолепной, и новой трактовки пьесы, помимо самого Гамлета, наиболее интересной частью спектакля для меня стала публика. Это были такие зрители, о которых мечтает любой актер, но находит, как правило, лишь на небесах — публика, которая отдает себя без остатка, как инструмент музыканту. Между актерами и зрителями установилась волшебная связь, невидимый, но почти осязаемый поток, так что все становились участниками, и любой человек в театре играл в пьесе свою особую роль. Все они -актеры по природе».

Читая восторженные воспоминания Трэверс о посещении театра, невольно ловишь себя на мысли: пожалуй, молодая англичанка легко вписалась бы в эту компанию литературных экспериментаторов и театральных новаторов, предоставь судьба ей такую возможность! Авангардный «Гамлет» — гротесковый и желчный — становится для будущей писательницы самым ярким событием этой поездки и самым человечным — ведь здесь чувства и эмоции людей получили возможность выплеснуться наружу и проявиться в полную силу.

Попав в Британское посольство, П. Л. Трэверс решительно встанет на защиту спектакля и не согласится с мнением английских дипломатов, которые с возмущением называют постановку «кощунством».

Успех нашего расследования подталкивает сделать вывод, что Трэверс все-таки лукавила, утверждая, будто все персонажи книги вымышленные. Впрочем, она употребляет иное слово — «синтетические», т. е. собирательные. И это важно для решения следующей загадки, ставшей самым «крепким орешком».

В последней главе Памела Л. Трэверс подробно описывает свой визит к некоему А. Она не сразу попадает к нему в гости. Уже в конце пятой главы, отправляясь на прогулку по Москве, она говорит: «Пойду прогуляюсь и поищу А.». Про А. сказано, что это — важная общественная и литературная фигура: «Он семь раз директор. Член нескольких консультативных комитетов, секретарь писательского клуба и успешный драматург». Более того, Трэверс впечатлена еще и тем, что А. — «член партии». Кто это мог быть? Успешных и активных драматургов в то время было немало: Всеволод Иванов, Константин Тренев, Николай Эрдман. Членами партии были Владимир Киршон, Владимир Билль-Белоцерковский, Александр Афиногенов. А может, Хуберт Батлер посоветовал встретиться с Леонидом Леоновым — ведь он переводил его роман «Вор»? Нет, Трэверс пишет, что встретиться с А. ей посоветовал М. — неизвестный друг, оставшийся, видимо, в Англии (поскольку упоминается, что он ранее рассказывал ей о Невском проспекте), но снабдивший Трэверс бумажкой с адресом, которую она показывала всем встречным на улице, когда искала его дом. Впрочем, эта улика весьма слабая. Как мы уже заметили, Трэверс склонна запутывать следы и не боится поройлгротиворечить сама себе.

Гостья ведет с хозяином живую беседу без переводчика. Очевидно, тот достаточно хорошо знает английский — это важная подсказка. Английский язык знали как минимум два именитых драматурга того времени — Билль-Белоцерковский с 1911-го по 1917-й жил в США, а у Александра Афиногенова была жена американка.

Подсказкой может служить и то, что А. имел автомобиль. Это в те времена было редкостью. Известно, что как раз в 1932 году Александр Афиногенов привез автомобиль из заграничной поездки. Машина, возможно служебная, могла быть и у Всеволода Вишневского, ведь он был не только успешным литератором, но и занимал важные посты в Красной армии, так что вполне заслуживал подобной привилегии, однако подтверждения этому предположению нам найти не удалось.

Важным свидетельством является и описание квартиры писателя: «У него было две комнаты и кухня». Далее Трэверс добавляет штрихи к описанию дома, по которым можно судить, что это — дом-коммуна, где живут писатели и художники. Важная зацепка! Таких домов в Москве было наперечет — дом в Лаврушинском в 1932-м еще не был построен, может быть, речь идет о Первом писательском кооперативе в Камергерском переулке?

Кто из жильцов этого знаменитого дома мог принять у себя странную англичанку? Вряд ли мы когда-нибудь узнаем это наверняка. Но позволим себе одну версию: а не мог ли это быть все-таки Всеволод Вишневский? В 1931 году он переехал из Ленинграда в Москву и поселился в доме писательского кооператива в Камергерском переулке, где как раз были двухкомнатные квартиры. Конечно, там жили и многие другие писатели — всего более сорока человек. Почему же мы предполагаем, что А. — это именно Вишневский? В поддержку данной версии говорят несколько обстоятельств.

Памела Трэверс упоминает, что А. «в скором времени собирается начать переводить на русский язык английские и американские книги». Между тем, есть свидетельства, что Всеволод Вишневский пробовал себя и в переводе, правда, немецких пьес. Более того, в 1925-1930 годах он занимался исследованием английского флота и опубликовал несколько работ на эту тему. Знакомые отмечали его особый интерес к международным событиям. Нельзя исключать и того, что с Всеволодом Вишневским мог быть знаком друг 3. переводчик Иван Алексеевич Лихачев. Хотя Трэверс и не упоминает его в числе гостей, но о нем пишет Хуберт Батлер, сообщая в том числе, что Лихачев — морской офицер и бывает в Ленинграде только зимой, а летом уходит в плавание. Вишневский был тесно связан с Балтийским флотом, возможно, что кто-то из офицеров, владевших английским языком, помогал ему в сборе материалов об Англии.

Всеволод Вишневский неоднократно заявлял о необходимости изучения современного западного искусства, его новых форм и признавался сам: «Изучение Запада веду неотступно». Он живо интересовался литературным процессом за рубежом, не пропускал новых переводов, читал некоторые книги и в оригинале. Известно, что он увлекался Джойсом. Вишневский писал, что в 1932 году «получил из заграницы» книгу Джойса — не Трэверс ли привезла ее ему?

Нет ли других резонов в пользу нашей версии? Есть — Всеволод Вишневский интересовался современной, наиболее авангардной литературой того времени и призывал изучать этот опыт, не отмахиваясь от него как от классово чуждого. В этом случае молодая любознательная англичанка могла быть интересна Вишневскому и как источник ценных сведений по интересовавшему его предмету. По свидетельству Трэверс, А. спрашивал ее о Гертруде Стайн — писательнице, знакомой с большинством модернистов того времени — и даже «велел» гостье «по возвращении в Англию выслать ему полное собрание сочинений Гертруды Стайн».

Всеволод Вишневский — не только один из столпов советской драматургии того времени, но еще и активный общественный деятель, видный военный чин. В 1932 году он еще не был в полном смысле этого слова «членом партии», но явно был большевиком по духу и уже числился кандидатом в члены ВКПб. Вот и радушный хозяин, принимавший иностранную туристку, не только рад услышать от гостьи свежие новости о западной литературе, но и сам не прочь рассказать ей о достижениях советского искусства и доказать преимущества партийного руководства: Советское государство «избавляет художника от необходимости самостоятельно искать тему будущей работы. <...> для художника в Советской России есть три темы на выбор: падение царизма, революция и рождение нового человека (большевика)». Однако Трэверс не поддается агитации. Скептическая сдержанность гостьи еще больше распаляет А., и он предлагает ей совершить экскурсию и «посмотреть на писателей и художников».

«И мы посмотрели на них. Сначала в их красивых квартирах в Доме писателей и в Доме художников. У каждого была своя комната: кровать, стол и стул -все это оплачивается государством, которое гарантирует, что они никогда впредь не будут голодать.

-  Но, согласитесь: нищета, голод и нужда часто вызывали...

А. подхватил и закончил мою мысль прежде, чем я успела ее сформулировать.

-   ...неизбежные разногласия между художниками? Ну, это все в прошлом. Теперь, когда о них заботится государство, подобные трения могут возникнуть лишь от столкновения мыслей...

Я не стала возражать ему и утверждать, что разногласия наверняка возникнут у жильцов Дома писателей, несмотря на гарантированные кровать, стол и стул».

Время, увы, подтвердило правоту молодой англичанки...

Как бы ни хотелось нам верить, что инициал разгадан, сделать это на основании текста книги невозможно. Наша версия остается лишь одним из предположений. Более того, в самом тексте есть обстоятельство, которое ей противоречит: например, Памела Трэверс называет жену писателя Наташей — это единственное полное имя, встречающееся на страницах книги. Но женой Вишневского была не Наташа, а Софья Касьяновна Вишневецкая. Впрочем, учитывая, сколь вольно обходится Трэверс со всеми персонажами в книге, можно допустить, что и данное имя тоже шифр — не проясняющий, а скрывающий стоящего за ним человека.

Располагая лишь ограниченными сведениями, мы не можем исключить того, что гостеприимным хозяином, угощавшим Трэверс пирожными, мог быть и какой-нибудь другой драматург — выбор велик. Пожалуй, самой надежной уликой можно считать именно интерес драматурга к западному искусству. Увлеченность Всеволода Вишневского новаторскими формами — без границ и национальных пределов — разделяли немногие. Открытость внешним влияниям не раз ставили писателю в вину. Но и в этом «западничестве» и «интернационализме» Вишневский был не одинок. Есть ли иные кандидатуры?

Рекомендацию посетить именно этого литератора Памела Л. Трэверс получает от друга, оставшегося в Великобритании. То есть «успешный драматург» должен быть персоной, известной ее окружению. Что и откуда могло быть известно Трэверс и членам литературного круга, в котором она вращалась, о советском театре?

Вновь перебираем имена: Афиногенов, Киршон, Погодин. А вот еще — Сергей Третьяков! Долгие годы его имя, увы, было почти забыто, но в 1920-1930-е годы это была весьма известная фигура в литературе и театре. В 1932 году на английский язык была переведена пьеса Сергея Третьякова «Рычи, Китай!». И если Памела Л. Трэверс искала новые формы — то эта кандидатура ей, конечно, подходила тоже. Более того, Третьяков писал текст песен для фильма Ивенса о Магнитке. А также, как и Херберт Маршалл, был связан с кинорежиссером Сергеем Эйзенштейном. Известно, что Эйзенштейн в начале 30-х годов выступал с лекциями в Лондоне и Кембридже — и с большим успехом. Вполне возможно, любознательная Трэверс или кто-то из ее друзей были на этих лекциях.

Сергей Третьяков, также как Всеволод Вишневский, в 1932 году не состоял в партии, но идеологически был, конечно, певцом коммунизма. Также известно, что он пробовал себя в переводе, правда, с немецкого. Сведений о том, знал ли он английский, у нас нет. Но он был заместителем Михаила Кольцова по иностранной комиссии Союза писателей и, по свидетельству его дочери, принимал у себя дома иностранных гостей — Пола Робсона с женой и гостей Первого съезда писателей Сесиль Честертон, Карин Микаэлис, Марию-Терезу Леон, Рафаэля Альберти, китайского актера Мей Ланьфана, Бертольта Брехта, Ганса Эйслера, Фридриха Вольфа, Джона Хартфильда и многих других.

Жену Третьякова звали не Наташа, а Ольга, но зато они тоже жили в двухкомнатной квартире с кухней на Малой Бронной. Только была это не писательская коммуна, а Дом Госстраха — памятник конструктивизма, впрочем, также предполагавший обобществленный быт. Агитационные речи, которые ведет А. с Трэверс, по стилистике и запалу явно были в духе Третьякова — одержимого революционными идеями преобразования не только искусства, но и всего уклада жизни.

Впрочем, надо отдавать себе отчет, что все доказательства в пользу Всеволода Вишневского или Сергея Третьякова — косвенные. Конструкция из собранных нами свидетельств получается весьма шаткая: безусловных «улик» нет. Так что воздвигнутый нами «карточный домик» может легко рассыпаться, если в переписке Трэверс или, возможно, в ее архивной папке в КГБ (ведь есть же где-то такая, и рассекретят ее когда-нибудь!) будет обнаружено подлинное имя драматурга, радушно принимавшего английскую журналистку. (Интересно, кстати, как себя представила при встрече Трэверс, вручая записку с рекомендацией от неизвестного М.?)

В любом случае эпизод с посещением А. — интереснейшее свидетельство той эпохи, а также важный штрих к биографии самой Памелы Л. Трэверс.

Пройдет несколько лет, и Всеволод Вишневский совершит путешествие по Европе, посетит Лондон, Париж, Берлин, Рим, встретится с Пикассо, Леже и даже Джойсом. Его впечатления окажутся удивительным образом похожи на воспоминания Трэверс, в них звучит живая заинтересованность увиденным, азартный поиск нового в жизни и в искусстве, желание понять и воспринять лучшее из творческого опыта писателей и художников Запада, никоим образом не входившее в противоречие с «собственной гордостью» советского гражданина, которую восхвалял Маяковский.

В своих путевых записках Всеволод Вишневский отмечает интерес западной публики к советскому искусству: «На Западе, рассматривая одну сторону общественной жизни за другой, проникая то в трущобу, то в ветхозаветные салоны, то в ателье художника, видишь, ощущаешь непрерывность воздействия нашего бытия, нашей системы, наших идей на зарубежный мир. Мои мысли обращаются к новому центру мира, к новой его столице Москве. Отсюда ждут света, новых открытий, нового искусства. Запад дошел до понимания нашей мощи и плодотворности. Паломничество на московские фестивали театра и кино — явление исторически мировое. Художественный Париж и Нью-Йорк идут к признанию приоритета Москвы. О нашем искусстве, думаю я, на Западе и в Америке искусствоведы сейчас пишут больше, чем у нас». Это было написано в 1936-м, но отмеченный писателем интерес возник, конечно, намного раньше.

Это свидетельство Вишневского не воспринимается как дань традиционной агитации и отчасти может служить косвенным объяснением заданного нами в самом начале вопроса: что именно побудило английскую журналистку Памелу Трэверс отправиться в Советскую Россию? Если социально-политические перемены в России не вызывали ее восторга, скорее, наоборот — она уже заранее относилась к ним с изрядной долей скепсиса, а в результате поездки еще больше утвердилась в своем мнении, — то новаторские достижения советского искусства, то, что мы теперь называем советский авангард — в любых его проявлениях, — очень ее интересовали и, возможно, стали одной из главных причин, подтолкнувших совершить это путешествие.

К сожалению, не все зашифрованные Трэверс имена и события удалось разгадать. «Московская экскурсия» по-прежнему полна загадок, попытка решить каждую открывает новый фрагмент забытого исторического полотна. Намеки и брошенные вскользь реплики могут стать ключом к важным открытиям.

В любом случае книга Памелы Линдон Трэверс — ценное историческое свидетельство. Хотя автор и старается представить себя, эксцентричной туристкой, далекой от политики, но зоркий взгляд писательницы замечает многое из того, что не желали видеть ее современники, так что ее записки на самом деле являются пропущенным звеном важного диалога. Трэверс удалось произвести вдумчивый анализ увиденного и позиция ее — позиция честного очевидца.

В то же время «Московская экскурсия» проливает новый свет на биографию Памелы Л. Трэверс и значительно расширяет наши знания об авторе, представляя обширный круг ее интересов и знакомств. Трэверс предстает перед нами не как писательница-сказочница, живущая в отстраненном от реальности мире своих фантазий и мистических видений, а как заинтересованный исследователь современной жизни в наиболее ярких ее проявлениях.

Такой была Трэверс до появления прославившей ее на весь мир книги. Как знать — возможно, именно трезвый взгляд на реальность, которая становилась в 30-е годы все более и более мрачной, подтолкнул писательницу спрятаться в сказку. Да и успех «Мэри Поппинс» определил во многом дальнейшую жизнь ее автора.

«Московская экскурсия» была опубликована в 1934 году. Книга не вызвала широкого резонанса. Как и многие важные свидетельства того времени, она осталась не замечена, а содержавшееся в ней предупреждение не прочитано. Трэверс предваряет книгу предисловием, содержащим тревожные выводы, обращенным в будущее:

«Вопреки условию, поставленному (если не по закону, то по прецеденту) авторам книг о России, эти письма не претендуют на исчерпывающую правду. Точно так же как они не выражают поддержки ни одной из партий. В мире, безумно балансирующем между фашизмом и коммунизмом как двумя формами тирании, писатели, оказавшись перед выбором, предпочитают последний. Но это жалкая альтернатива, поскольку коммунизм в России существует лишь для одного-единственного класса и поэтому имеет мало общего с определением из словарей. Государство, где лев мирно лежит подле ягненка, а кулак — бок о бок с пролетарием, существует лишь на бумаге. Считать, что превратив столь непримиримых противников в супругов, спящих в одной постели, можно создать желанное бесклассовое общество, значит признать себя жалким идеалистом и благодушествующим филантропом по отношению к России, поставившей своей целью механизацию, а не гуманизацию государства».

Увы, эти предостережения не были услышаны. Меж тем они не утратили своей актуальности.