Итак, началось.

Эта обреченная земля, этот Армагеддон, грозящий всей планете, этот остров проклятых, где жадность вскармливает самое себя до тех пор, пока величайшее добро не превращается в величайшее зло. Поскольку сама эта земля принадлежит проклятым, обреченным.

Вообще умопомешательство внезапно стало шокирующе очевидным в едином акте ужаса.

Эндрю Тривейн сидел в гостиной за столом, против огромного окна, выходящего на воду. Его била дрожь. Лучи утреннего солнца, отражаясь на ровной поверхности океана, слепя и заливая светом все вокруг, вовсе не предвещали славу дня, напротив – наводили на мысли о чем-то ужасном. Казалось, это вспышки молний, сталкиваясь над горизонтом, рассыпаются в прах, крошатся и пробиваются сквозь солнечный свет.

Вечный ад...

Тривейн заставил себя еще раз вчитаться в газетные заголовки, прорезавшие – тоже подобно молниям – первую полосу «Нью-Йорк таймс», возвещая об ужасе и терроре.

"Покушение на президента: убийство на дороге к Белому дому.

Убийца – крупный бизнесмен. Смерть наступила в 5 часов 30 минут.

Убийца, покончивший с собой, опознан. Это Джеймс Годдард, президент сан-францисского филиала «Дженис индастриз».

Вице-президент приведен к присяге в 7 часов 00 минут.

Созвано совещание кабинета президента. Созывается заново и конгресс".

Все произошло до невероятности просто. Президент показывал журналистам, как идут работы по украшению площадки перед Белым домом к предстоящему Рождеству. В праздничном настроении он приветствовал последние группы туристов, покидающих смотровую площадку – среди них оказался и Джеймс Годдард. Как позже вспомнил гид, последние несколько дней Годдард неоднократно бывал вместе с экскурсантами у Белого дома.

Веселого Рождества, господин президент!

Внутренние полосы газет занимала биография Годдарда, а также предположения и догадки по поводу жестокости совершенного. Наспех взятые интервью, полные исторических размышлений, свидетельствовали о важности события.

В нижнем правом углу газеты Тривейн наткнулся на сообщение столь бесстыдное, что он не поверил своим глазам. Заголовок гласил:

"Реакция «Дженис индастриз»

И далее:

«Сан-Франциско, 18 декабря. На частных самолетах со всех концов страны в город слетелись представители руководства „Дженис индастриз“. Могущественные персоны собрались на совещание, куда не допустили представителей прессы, чтобы распутать клубок, сложившийся в результате вчерашних трагических событий в Вашингтоне. Одним из значительных событий, ставших итогом этого совещания, называют появление Луиса Риггса в качестве представителя сан-францисского отделения „Дженис“. Риггс, участник войны во Вьетнаме, был главным помощником и старшим бухгалтером в подразделении, возглавляемом Годдардом. Как сообщают, последние несколько месяцев Риггс, обеспокоенный странным поведением шефа, неоднократно обращался с конфиденциальными сообщениями по этому поводу к руководству „Дженис индастриз“. Выяснилось также, что Риггс должен вылететь в Вашингтон для встречи с вновь избранным президентом».

Началось...

Нет, так дальше продолжаться не может! Он должен положить этому конец. Нельзя оставаться простым свидетелем катастрофы, не заявив о том, что стало ему известно, не объяснив стране, что на самом деле произошло.

Страна же была в панике. Да что страна – весь мир испытывал нечто подобное. Ему одному не погасить всеобщей истерии, не докричаться, пусть даже голосом, полным боли, это он хорошо понимал.

Но знал Тривейн и другое: его реакция будет иной. Она отличается от реакции Филис и детей – сына и дочери. Этих растерявшихся, смущенных стражей будущего.

Первой новость узнала дочь. Они с братом по случаю каникул были как раз дома. Пэм занималась рождественскими подарками, а Стив делился впечатлениями от первого учебного семестра с друзьями. Энди и Филис сидели внизу, в кабинете, обсуждая планы на праздники.

Филис настаивала на Карибских островах. Прекрасные места, тепло. Энди может наконец отдохнуть на берегу своего любимого океана, поплавать под парусом. Пусть легкий океанский бриз проветрит ему мозги, выдув боль и ярость. Пни снимут дом в Сен-Мартине. Их деньги, о которых столько говорили и вокруг которых было столько шума, пойдут на залечивание ран.

Дверь в кабинет оставалась открытой, откуда-то доносился шум пылесоса: у Лилиан тоже свои предпраздничные заботы.

И вдруг оттуда, сверху, раздались истерические рыдания, крики. Дети звали отца и мать, хоть кого-нибудь!

В одно мгновение одолев расстояние между кабинетом и гостиной, Эндрю ворвался туда. Пэм в слезах стояла посреди комнаты, с глазами, полными ужаса.

– Господи, Пэм, что случилось?

– Боже мой, Боже мой! – рыдала Пэм. – Разве ты не знаешь?

– О чем?

– Включи радио. Позвони кому-нибудь. Его убили!

– Кого?

– Президента, президента убили!

– Господи... – едва слышно выдохнула Филис, вбежавшая вслед за мужем. Энди инстинктивно прижал ее к себе. Слова были лишними. Оба сердцем чувствовали весь ужас, всю глубину трагедии, скрывавшихся за поверхностью слов.

– Но почему, почему? – продолжала рыдать Памела.

Эндрю легко отстранил жену и мягко, но настойчиво подтолкнул ее к дочери. А сам бросился к телефону.

Никто ничего толком не знал, все повторяли одну и ту же скупую информацию об убийстве – нелепом, невероятном. Почти все номера в Вашингтоне, которые знал Тривейн, оказались занятыми. Те немногие, кто отозвался на его звонки, не могли беседовать: правительство Соединенных Штатов должно было функционировать. Следовало любой ценой спасти общество.

На радио и телевидении отменили рекламные и коммерческие программы, по всем каналам растерянные, подавленные обозреватели излагали свои версии происшедшего. Некоторые с трудом сдерживали рыдания, в голосах других звучала неприкрытая ярость, эхом отдававшаяся в сердцах притихшей аудитории, прорываясь проклятиями убийце. В некоторых студиях «совершенно случайно» оказались третьеразрядные политики, комментаторы, историки, готовые тут же предложить онемевшим от ужаса, сбитым с толку слушателям, жаждущим хоть каких-то слов успокоения в момент величайшего напряжения, свои многословные и пустые объяснения, рассуждения и увещевания.

Тривейну удалось наконец поймать небольшую радиостанцию, обладающую, как ему показалось, чувством некоторой ответственности за выпускаемое в эфир. Он быстро настроил на ее волну все радиоприемники в доме и пошел в комнату дочери, надеясь найти там Филис. Пэм о чем-то говорила с Лилиан: теперь плакала служанка, а девочка, стараясь ее успокоить, понемногу успокаивалась и сама.

Закрыв осторожно дверь н комнату дочери, Эндрю отправился в спальню. Филис сидела у окна, не спуская глаз с водной сини, серебрящейся и переливающейся в лучах заходящего солнца. Понемногу смеркалось.

Эндрю опустился на ковер у ног жены. Филис взглянула на мужа, и он понял: она знает, что он собирается делать. И она от этого в ужасе.

Стив Тривейн возился с камином. Перепачкавшись золой, он отложил в сторону кочергу и опустился передохнуть на стоявшую рядом скамеечку. «Никому и в голову не пришло растопить камин», – подумал он с некоторым раздражением. Он смешал щепки с почти прогоревшими поленьями и рассеянно поднес к ним зажигалку, не думая о том, что может обжечься или испачкаться.

Он был один. За спиной тихо работал телевизор. Стив изредка поглядывал в его сторону, чтобы не пропустить новых сообщений, если они появятся.

Вице-президент Соединенных Штатов только что поклялся на Библии. Теперь он стал самым могущественным человеком в мире. Он стал президентом.

Старикашка!

Все они старикашки. Дело даже не в возрасте, не в датах их рождения. Старые, уставшие лгуны.

– Молодец, что развел огонь, – спокойно проговорил Эндрю, входя в комнату.

– Угу, – буркнул Стив, не оглядываясь. Ему не хотелось встречаться глазами с отцом, и возня с камином сейчас была на руку. Внезапно он поднялся и пошел к выходу.

– Ты куда?

– Прогуляюсь. Ты против?

– Нет, конечно. Трудно сейчас найти себе занятие. Кроме, пожалуй, размышлений.

– Не нуди, отец...

– Не буду, если ты перестанешь вести себя так по-детски. И расхаживать с таким мрачным видом. Я не нажимал на спусковой крючок, даже символически. Стив остановился и посмотрел на отца. – Я знаю. Но, может, было бы лучше, если бы ты нажал...

– Недостойное заявление.

– "Даже символически"... Ну тогда сделай хоть что-нибудь!

– И эти слова неуместны. Ты не понимаешь, о чем говоришь.

– Неуместны? А что же тогда уместно? Ведь ты был там, несколько месяцев работал с ними. А что ты сделал за это время, отец? Ты был там уместен? Чем ты был? Мишенью? А, к черту все! Кто-то подумал за всех вас. И решился на этот жуткий, гнусный, мерзкий шаг... А расплачиваться всем нам!

– Ты что, рад тому, что случилось? – Тривейн почти кричал. Впервые в жизни он готов был ударить сына.

– О Господи, конечно нет! А ты?

Тривейн почувствовал, что еще секунда – и произойдет непоправимое. Он с силой сжал кулаки, руки и плечи свело от напряжения. Лучше пусть сын уйдет. Уберется вон. И как можно быстрее.

– Тебя задевают мои слова, потому что убийство произошло в твоих владениях...

– Он был маньяк. Сумасшедший. Это совершенно другой случай. Ты несправедлив.

– Но до вчерашнего дня никто так не считал. На него не было досье, имя его не фигурировало ни в каких черных списках. Никто ему не мешал, просто отваливали миллион за миллионом, чтобы он работал на эту проклятую машину...

– Глупо, сын. Ты собираешься возвести в принцип идиотский случай, видение маньяка. Подумай хорошенько, Стив. Я же знаю, ты умеешь думать.

Стив какое-то время молчал, подавленно и мрачно глядя куда-то в сторону, потом произнес:

– Может, единственное, что сегодня имеет смысл, – ярлыки... Ты проиграл, отец. Извини.

– Почему, почему я проиграл?

– Потому что меня не оставляет мысль, что ты или кто-то из твоих друзей могли это предотвратить.

– Это не так.

– Тогда, может быть, еще хуже... Если ты прав... – Стив по-прежнему не сводил глаз с рук, перемазанных пеплом, нервно их потирая. – Ну ладно... Я пойду, извини. Правда, извини меня, отец. Я просто испугался.

Он бросился вон из комнаты. Тривейн слышал, как сын почти бегом промчался вниз по лестнице, затем к террасе.

«...Тогда, может быть, еще хуже...»

Нет.

Нет, он не должен позволять себе распускаться. Не может он проявлять слабость, допустимую в других. Даже в своей семье, со своими близкими.

Не сейчас. Сейчас он должен во всем разобраться. Пока еще не слишком поздно. Непоправимо поздно.

Нужно их встряхнуть. Всех. Заставить поверить в серьезность его намерений. Нельзя, чтобы они забыли о том, что в его руках мощное оружие, способное их поразить. Он сумеет им воспользоваться! Эти люди не имеют права управлять страной. Страна заслужила лучшего.

«...Тогда, может быть, еще хуже».

Но рано отчаиваться, он это докажет. Даже если придется использовать «Дженис».

Как следует использовать. Должным образом.

Используй – или разрушь раз и навсегда.

Он подошел к телефону. Он не отпустит трубки, пока не разыщет сенатора Армбрастера.