Глава шестая
Чилийская война
1549–1553

Как видите, в последней части моего повествования почерк изменился. Первые два месяца я писала собственноручно, но теперь я утомляюсь уже после пары строк, поэтому лучше буду диктовать тебе; у меня буквы выходят как мушиные лапки, а у тебя, Исабель, почерк тонкий и изящный. Тебе нравятся чернила рыжего цвета, эта новинка, привезенная из Испании, а мне записи, сделанные ими, очень трудно читать. Но раз уж ты и так делаешь одолжение и помогаешь мне, то не могу же я заставлять тебя пользоваться черными чернилами!

Мы бы продвигались вперед гораздо быстрее, если бы ты не задавала мне столько вопросов, доченька. Мне очень нравится слушать тебя. Ты говоришь на певучем и прытком чилийском испанском языке. Мы с Родриго не смогли привить тебе гортанные «хоты» и четкие «сеты». Так говорил епископ Гонсалес де Мармолехо, который был родом из Севильи. Он давно уже умер, помнишь его? Он любил тебя как собственную внучку, бедный старик.

В те времена он говорил, что ему семьдесят семь лет, хотя своей длинной белой бородой и появившейся в последние годы склонностью возвещать апокалипсис он походил скорее на столетнего библейского патриарха. Навязчивая идея о скором конце света не мешала ему заниматься земными делами, и деньги он делал как будто по Божественному вдохновению.

В числе его замечательных предприятий был конный завод, который мы держали с ним вместе на партнерских началах. Мы экспериментировали, смешивая породы, и в конце концов получили сильных, красивых и послушных животных, эту прославленную чилийскую породу, которая теперь известна по всему континенту, потому что наши кони так же благородны, как арабские скакуны, но более выносливы.

Епископ умер в том же году, что и моя добрая Каталина. Мармолехо страдал от легочной болезни, от которой не помогали никакие лекарственные растения, а Каталину убил кусок черепицы, упавший ей на голову во время землетрясения. Она умерла сразу, даже не поняв, что происходит. Примерно тогда же умер и Вильягра, который под конец жизни так устрашился своих грехов, что стал носить францисканскую рясу. Некоторое время он был губернатором Чили, и его будут помнить как одного из самых крепких и отважных военных, но его никто не любил, потому что он был скареден. Жадность — недостаток, который неизменно отпугивает щедрых испанцев.

Времени рассказывать подробности уже не осталось, доченька, потому что стоит немного задержаться — и мой рассказ останется неоконченным, а ведь никому не понравится прочесть несколько сотен страниц и обнаружить, что история так ничем и не заканчивается. Чем окончится эта история? Моей смертью, полагаю, потому что, пока во мне теплится жизнь, у меня достанет воспоминаний заполнять пустые страницы. О такой жизни, как моя, всегда найдется, что рассказать. Мне надо было начать записывать воспоминания уже давно, но я была слишком занята: чтобы поднять город и обеспечить его процветание, нужно много работать. Писать я начала только тогда, когда умер Родриго, и от печали у меня пропало желание заниматься теми делами, которые раньше казались безотлагательными. Когда его не стало, я почти совсем перестала спать по ночам, а бессонница очень помогает писать.

Я все спрашиваю себя, где мой муж, не ждет ли он меня где-нибудь или прямо здесь, в доме, среди других теней, незаметно заботясь обо мне, как он всегда делал при жизни. Каково это — умирать? Что там, по другую сторону жизни? Только лишь ночь и молчание? Мне думается, что умереть — это как полететь, как стрела в темноте, к небу, в бескрайнее пространство, где предстоит искать своих любимых людей, одного за другим. Меня удивляет, что сейчас, когда я так много думаю о смерти, мне все еще хочется создавать новое и удовлетворять свои амбиции. Наверное, это гордыня: мне хочется оставить добрую славу и память по себе, как говорил Педро. Подозреваю, что в этой жизни мы никуда не движемся, тем более — когда спешим; идти можно только в одну сторону, шаг за шагом — к смерти. Так что — вперед, продолжать рассказ, покуда мне достанет дней, ведь воспоминаний у меня очень много!

Выйдя замуж за Родриго, я решила избегать Педро, по крайней мере поначалу, пока не пройдет злоба, заменившая любовь, которую я чувствовала к нему в течение десяти лет. Я возненавидела его так же сильно, как раньше любила, и так же усердно старалась ранить его, как защищала прежде. Все его недостатки усугубились в моих глазах: он уже казался мне не благородным, а лишь амбициозным и тщеславным; раньше он был крепок, смекалист и суров, а теперь стал толст, лжив и жесток. Я отводила душу только с Каталиной, потому что стыдилась этого своего предубеждения против бывшего возлюбленного. Мне удалось скрыть свое настроение от Родриго, чья прямота не позволяла ему заподозрить во мне дурные чувства. Так как сам он был не способен на низость, то не подозревал ее и в других. Возможно, ему казалось странным, почему я не появлялась в Сантьяго, когда Педро де Вальдивия бывает в городе, но он мне об этом не говорил.

Я занялась обустройством наших загородных домов и продлевала свое пребывание в них настолько, насколько это было возможно, — под предлогом сева, выращивания роз или разведения лошадей и мулов, хотя в глубине души скучала и чувствовала, что мне не хватает работы в больнице. Родриго ездил из Сантьяго за город каждую неделю, разбивая себе спину напряженным галопом, чтобы повидать свою дочь и меня. Свежий воздух, физический труд, твое общество, Исабель, и выводок черных щенков, отпрысков старого Бальтасара, мне очень помогали.

В то время я много молилась: выносила фигурку Девы Заступницы в сад, садилась с ней под деревом и рассказывала все свои печали. Она надоумила меня, что сердце — как сундук: если оно набито всякой дрянью, места для других вещей не остается. Я не могла любить Родриго и его дочь, если сердце мое было полно горечи, — прояснила мне Дева. Каталина говорила, что от злобы кожа желтеет и начинает плохо пахнуть, поэтому она поила меня очистительными настоями. С помощью молитв и настоев Каталины я излечилась от злости на Педро за два месяца.

Однажды мне приснилось, что у меня выросли когти, как у кондора, и я набрасываюсь на Педро и вырываю ему глаза. Это был потрясающий сон, очень живой, и я проснулась отмщенной. На рассвете я встала с кровати и поняла, что уже не чувствую боли в плечах и шее, которая мучила меня неделями. Ненужный груз ненависти исчез. Я слушала звуки раннего утра: крики петухов, лай собак, шорох метелки садовника на террасе, голоса служанок. Утро было теплое и ясное. Я босиком вышла во двор. Ветерок нежно гладил мне кожу под рубашкой. Я подумала о Родриго, и желание заняться с ним любовью заставило меня содрогнуться, как бывало в юности, когда я тайком убегала в сады, окружающие Пласенсию, чтобы возлечь с Хуаном де Малагой. Я зевнула во весь рот, потянулась, как кошка, стоя лицом к солнцу, и немедля приказала заложить лошадей, чтобы вместе с тобой вернуться в Сантьяго в тот же день, без всякого багажа, взяв только немного одежды и оружие.

Родриго не разрешал нам покидать дом без охраны, боясь шаек индейцев, которые кружили по долине, но мы все равно поехали. Нам повезло: к закату мы благополучно добрались до Сантьяго. Увидев со своих башен клубы пыли, поднимаемые копытами лошадей, городские дозорные протрубили сигнал тревоги. Родриго выбежал из дома мне навстречу, боясь, что произошло какое-то несчастье, но я бросилась ему на шею, поцеловала в губы и за руку повела к постели. Та ночь стала началом нашей настоящей любви: до этого была лишь присказка, не сказка.

В последующие месяцы мы учились понимать друг друга и дарить друг другу наслаждение. Моя любовь к Родриго была чем-то новым: это было не то желание, которое меня влекло к Хуану де Малаге, и не та страсть, которой я пылала к Вальдивии. Это было зрелое и светлое чувство, свободное от противоречий; с течением времени оно становилось только сильнее, так что жить без любимого оказалось невозможно. Мои одинокие поездки за город прекратились, и мы теперь разлучались с Родриго, только когда он уезжал сражаться с индейцами.

Этот человек, такой серьезный на людях, дома был нежным и веселым. Он баловал нас, мы были две его королевы, помнишь? Так исполнилось предсказание магических ракушек Каталины о том, что я стану королевой. За тридцать лет, которые мы прожили вместе, Родриго дома никогда не бывал в дурном настроении, каким бы тяжелым ни был гнет внешних обстоятельств. Он рассказывал мне о военных делах, об управлении страной и о политике, делился своими страхами и печалями, и все это только укрепляло наши отношения. Он доверял моему здравому смыслу, спрашивал моего мнения, просил совета. С ним не нужно было говорить обиняками, чтобы не обидеть его, как это бывало с Вальдивией и бывает с большинством мужчин, ведь они часто излишне щепетильны во всем, что касается их авторитета.

Наверное, Исабель, ты не хочешь, чтобы я рассказывала об этом, но я не могу обойти молчанием эту тему, потому что тебе следует знать об этой стороне жизни твоего отца. До того как у него появилась я, Родриго полагал, что в занятиях любовью главное — молодость и напор, но это расхожее заблуждение. Я очень удивилась, когда мы в первый раз оказались с ним в постели, потому что он спешил и вел себя как пятнадцатилетний мальчишка. Я объяснила себе это тем, что он слишком долго меня ждал, молчаливо и безнадежно любя меня издали, как он потом признался, целых девять лет. Но его неуклюжесть не убывала и в последующие ночи. По-видимому, Эулалия, твоя мать, которая так ревниво его любила, не научила его ничему; так что задача воспитать его легла на мои плечи, и, едва освободившись от злости на Вальдивию, я принялась за это дело с большим удовольствием, как ты можешь себе представить.

То же самое было с Педро еще намного раньше, когда мы только познакомились с ним в Куско. У меня не очень богатый опыт любовных отношений с испанскими капитанами, но могу сказать, что те из них, с кем мне довелось иметь дело, были очень мало сведущи в любовной материи, хотя оказывались не прочь углубить свои познания в ней. Не смейся, доченька, так и есть. Я рассказываю это тебе на всякий случай. Я ничего не знаю о твоих интимных отношениях с мужем, но если у тебя есть какие-нибудь жалобы, советую тебе поговорить со мной об этом, потому что после моей смерти говорить будет уже не с кем.

Мужчин, как лошадей и собак, нужно приручать, но только немногие женщины способны на это, потому что сами ничего не знают, ведь не каждой же выпадает встретить такого прекрасного учителя, как Хуан де Малага. К тому же многие ужасно стесняются: вспомни про ночную рубашку с прорезью Марины Ортис де Гаэте. От этого только растет невежество, которое способно покончить с любовными отношениями даже при самых благих и нежных намерениях обеих сторон.

Только я вернулась в Сантьяго и принялась за совместное с Родриго взращивание удовольствий и укрепление нашей благословенной любви, как одним прекрасным утром город проснулся от звука сигнального рожка часового. На том самом шесте, на котором столько лет выставлялись для устрашения человеческие головы, головы казненных, обнаружили лошадиную голову. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это голова Султана, любимого жеребца губернатора. Крик ужаса замер в груди жителей города.

В Сантьяго действовал комендантский час, чтобы препятствовать грабежам; всем индейцам, неграм и метисам воспрещалось выходить на улицу ночью под страхом сотни ударов кнутом на площади у позорного столба; такое же наказание полагалось, если они устраивали праздники без разрешения, напивались или играли на деньги: грешить подобным образом дозволялось только их хозяевам.

Комендантский час снимал подозрения со всех метисов и индейцев в городе, но никто и представить себе не мог, что такую гнусность мог совершить испанец. Вальдивия приказал Хуану Гомесу пытать всех, кого сочтет нужным, чтобы отыскать виновного.

Хотя я и излечилась от ненависти к Педро де Вальдивии, но предпочитала видеть его как можно меньше. Несмотря на это, сталкивались мы довольно часто, ведь центр Сантьяго невелик, да и жили мы рядом, но на одних и тех же общественных мероприятиях мы не появлялись. Друзья старались не приглашать нас вместе. Встречаясь на улице или в церкви, мы приветствовали друг друга кивком головы, и все. При этом его отношения с Родриго не переменились: Педро все так же выказывал ему доверие, а тот отвечал губернатору верностью и восхищением. Но я, конечно, стала мишенью для множества язвительных замечаний.

— Отчего это люди такие злые и так любят сплетничать, Инес? — спросила как-то у меня Сесилия.

— Их просто раздражает, что вместо того, чтобы принять роль брошенной любовницы, я стала счастливой супругой. Они ликуют, когда видят униженными сильных женщин, таких как ты или я. И не могут простить нам то, что мы выигрываем, когда столько других терпят поражение, — объяснила я.

— Не сравнивай меня с собой, Инес! Во мне нет твоей силы, — засмеялась Сесилия.

— Сила считается добродетелью только для мужчин, а для женщин — это недостаток. Сильные женщины угрожают несправедливому мироустройству, у которого мужчины явно в фаворе. Поэтому таких женщин стараются высмеять и погубить. Но такие женщины как тараканы: одну давят, а из углов тут же появляются новые, — сказала я.

Про Марию де Энсио я помню только, что никто из лучших людей города ее не принимал, хотя она была испанкой и любовницей губернатора. К ней относились так, будто она была его экономкой. А что касается второй, Хуаны Хименес, то над ней смеялись у нее за спиной, говоря, что ее госпожа надоумила ее выполнять в постели такие пируэты, на которые сама не решалась. Если это правда, то не могу понять, что за демоны окрутили Педро, ведь он всегда бы человеком здоровой и бесхитростной чувственности: его никогда не интересовали причуды из французских книжечек, водившихся у Франсиско де Агирре. Единственным исключением было то, как он себя вел во время истории с юным Эскобаром. Тогда он хотел заглушить свою вину, пытаясь приравнять меня к продажной девке.

Кстати, чтобы не забыть: Эскобар так и не добрался до Перу, но и не умер в пустыне от жажды, как многие думали. Много лет спустя я узнала, что сопровождавший его молодой янакона по тайным тропкам отвел его в свою родную деревню, затерянную высоко в горах, где оба живут и поныне. Прежде чем отправиться в пустыню, Эскобар обещал Гонсалесу де Мармолехо, что если доберется живым до Перу, то станет священником, потому что если он выжил сначала на виселице, а потом и в пустыне, то это перст Божий. Но он не сдержал обещания, а, наоборот, взял в жены нескольких женщин из племени кечуа, которые родили ему множество детей-метисов, и таким образом на свой лад послужил распространению веры Христовой.

Возвращаюсь к любовницам, которых Вальдивия привез из Куско. Каталина рассказала мне, что они поят его отваром гравилата. Наверное, Педро боялся потерять свою мужскую силу, которая для него была так же важна, как и храбрость на поле боя, и поэтому пил отвары и подстегивал себя силами двух женщин. Он был еще не в том возрасте, чтобы его сила ослабла, но здоровье у него было не такое уж крепкое, и болели старые раны.

Судьба обеих этих женщин оказалась переменчива. После смерти Вальдивии Хуана Хименес пропала. По слухам, ее похитили индейцы мапуче во время одной из своих вылазок на юг. Мария де Энсио тронулась рассудком и стала истязать своих служанок. Говорят, что кости несчастных индианок похоронены прямо в доме, который теперь принадлежит городскому совету, и что по ночам там слышны их стоны. Но это тоже уже другая история, рассказывать которую у меня нет времени.

С Марией и Хуаной я держалась на расстоянии. Я не думала, что мне когда-нибудь придется сказать им хоть слово, но Педро упал с лошади и сломал себе ногу, и тогда позвали меня, потому что никто лучше меня не лечил переломы. Тогда я в первый раз после свадьбы с Родриго вошла в дом, который когда-то был моим и который я построила своими руками, и не узнала его, хотя внутри стояла та же самая мебель на тех же самых местах. Хуана, низенькая, но хорошо сложенная и с приятными чертами лица галисийка, поздоровалась со мной с любезностью служанки и провела в спальню, которую раньше я делила с Педро. Там Мария, причитая, обтирала влажным полотенцем лоб больного, который, казалось, был уже более мертв, чем жив. Мария кинулась целовать мне руки, всхлипывая от благодарности и страха — если бы Педро умер, ее бы ожидала довольно мутная будущность, — но я мягко, чтобы не обидеть, отстранила ее и подошла к кровати. Откинув простыню, я обнаружила, что нога у Педро сломана в двух местах, и подумала, что самое лучшее было бы ампутировать ее повыше колена, пока она не начала гнить, но эта операция всегда пугала меня и я не чувствовала, что способна осуществить ее над этим телом, которое прежде любила.

Помолившись Деве, я принялась обрабатывать раны, как могла, с помощью ветеринара и кузнеца, так как про врача уже давно было ясно, что он никчемный пьяница. Это были нехорошие переломы, из тех, с которыми очень сложно работать. Мне пришлось вставлять каждую косточку на место вслепую, и только чудом это получилось более или менее хорошо. Каталина одурманивала больного своими волшебными порошками, разведенными в ликере, но даже во сне он ревел от боли; потребовалось несколько мужчин, чтобы держать его при каждом моем действии. Я делала свою работу без всякой злобы, стараясь уменьшить его страдания, хотя это оказалось практически невозможным. По правде говоря, о его неблагодарности я даже и не вспомнила.

Педро столько раз казалось, что он умирает от боли, что он продиктовал завещание Гонсалесу де Мармолехо, скрепил бумагу печатью и распорядился хранить под тремя замками в городском совете. Когда после его смерти завещание открыли, выяснилось, что в нем, кроме всего прочего, он просил передать свои губернаторские полномочия Родриго де Кироге.

Нужно признать, что любовницы ухаживали за Педро с большим тщанием и частично благодаря их заботам он снова смог ходить, хоть и хромал весь остаток жизни.

Хуану Гомесу не понадобилось никого пытать, чтобы узнать, кто отрезал голову Султану. Уже через полчаса стало известно, что это сделал Фелипе. Поначалу я не могла в это поверить, потому что юный мапуче обожал этого жеребца. Однажды, когда Султан был ранен индейцами в Марга-Марга, Фелипе выхаживал его неделями, спал рядом с ним, кормил с рук, чистил и лечил, пока тот не выздоровел. Паренек и конь так любили друг друга, что Педро часто ревновал, но так как никто не мог ухаживать за Султаном лучше Фелипе, не решался вмешиваться. Умение юноши прекрасно находить общий язык с лошадьми стало легендарным, и Вальдивия подумывал о том, чтобы сделать Фелипе конюшим, когда он еще немного повзрослеет, а это занятие было очень уважаемым в нашей колонии, потому что разведение лошадей являлось делом первостепенной важности. Фелипе убил своего благородного друга, перерезав ему сонную артерию, чтобы он не мучился, а потом обезглавил его кинжалом. Нарушив комендантский час и воспользовавшись темнотой, он повесил лошадиную голову на шест на площади и бежал из города. Он оставил свою одежду и все немногочисленные пожитки в узелке в залитой кровью конюшне. Он ушел нагим, с одним только амулетом на шее, как и пришел за несколько лет до того. Я представляю, как он бежит босиком по мягкой земле, полной грудью вдыхая таинственные ароматы леса, запахи лавра, квиллайи и розмарина, переходя вброд мутные лужи и прозрачные ручьи, переплывая ледяные воды рек, чувствуя бесконечное небо над головой, обретя наконец свободу. Почему он так поступил с животным, которое очень любил? Загадочное объяснение Каталины, которая никогда не симпатизировала парнишке, оказалось как нельзя более верным: «Разве не видишь? Мапуче к своим утек, да, мамитай».

Наверное, Педро де Вальдивия просто взорвался от ярости, узнав о произошедшем, и поклялся отомстить страшной местью своему любимому конюху, но ему пришлось отложить отмщение на потом из-за более срочных дел. Ему только что удалось заключить союз с нашим главным врагом вождем Мичималонко, и он был занят подготовкой большого похода на юг страны для покорения мапуче. Старый касик, для которого годы проходили, не оставляя следа, понял, что раз уж победить уинок не удается, стоит заключить с ними союз. После карательной кампании Агирре Мичималонко практически лишился способных воевать мужчин: на севере остались только женщины и дети, половина из которых были метисы. Между погибелью и войной с мапуче на юге вождь выбрал второе. Отношения с мапуче в последнее время у него и так не ладились, потому что ему не удалось выполнить данное им обещание разбить испанцев, а, сделав такой выбор, он, по крайней мере, спасал свое достоинство и не был принужден посылать своих воинов работать в поле или мыть золото для уинок.

Я не могла выкинуть Фелипе из головы. Убийство Султана показалось мне действием символическим: этими ударами кинжала индеец как бы убил губернатора. После этого дороги назад не было, и он порвал с нами навсегда и ушел, унеся с собой все, что узнал о нас и нашей жизни за годы искусного притворства. Я вспомнила первое нападение индейцев на только зарождающийся город Сантьяго весной 1541 года и, как мне показалось, нашла ключ к разгадке того, какую роль сыграл Фелипе в нашей жизни. Тогда индейцы накрылись черными покрывалами, чтобы подойти к городу ночью и остаться незамеченными часовыми, так же как поступили в Европе солдаты маркиза де Пескары, накрывшись белыми простынями на снегу. Фелипе много раз слышал эту историю от Педро и передал идею вождям. Его частые отлучки не были случайными: они были частью жестокого замысла, хотя в этом невозможно было заподозрить ребенка, которым он был тогда. Он мог выходить из города на охоту, не боясь индейцев, которые нас тогда осаждали, потому что сам был одним из них. Охота была лишь предлогом, чтобы получить возможность встретиться со своими соплеменниками и рассказать им о нас. Именно он привез известие о том, что люди Мичималонко собираются недалеко от Сантьяго, это он помог устроить ловушку, чтобы вывести из города Вальдивию и половину наших солдат, это он подсказал индейцам самый подходящий момент для нападения. Где был этот мальчишка во время атаки на Сантьяго? В суматохе того ужасного дня мы совершенно позабыли про него. Он прятался или помогал нашим врагам, может быть, раздувал пожар — я не знаю. Несколько лет Фелипе посвятил изучению лошадей, выездке и выращиванию; он внимательно слушал рассказы солдат и постигал военную стратегию; он научился пользоваться нашим оружием, начиная от шпаги и заканчивая аркебузой и пушкой; он знал наши сильные и слабые стороны. Мы думали, что он восхищается Вальдивией, своим тайтой, которому прислуживал лучше, чем кто бы то ни было, а на самом деле он за ним следил и в душе лелеял ненависть к чужакам, захватившим его родную землю. Спустя какое-то время мы узнали, что он был сыном одного из токи, последним в длинном роду глав племени, и так же гордился своей родословной, состоящей из безупречных воителей, как Вальдивия гордился своей. Представляю, какая ужасная ненависть жила в сердце Фелипе. А теперь этот мапуче восемнадцати лет от роду, крепкий и стройный, как тростник, бежал на юг, нагой и быстрый, к влажным лесам, где его племена ждали возвращения молодого вождя.

Его настоящим именем было Лаутаро, и он стал самым знаменитым вождем Араукании, ужасным демоном для испанцев, героем — для мапуче, центральной фигурой военной эпопеи. Под его командованием прежде беспорядочные толпы индейцев стали так же прекрасно организованы, как лучшие армии Европы, и были разделены на эскадроны, пехоту и кавалерию. Чтобы сбивать с ног лошадей, не убивая и не калеча их — лошади были для них так же ценны, как и для нас, — он использовал болеадору, веревку с привязанными к концам камнями. При точном броске концы веревки обматывались вокруг ног лошадей, отчего они падали, или вокруг шеи всадника, и он валился на землю. Лаутаро посылал своих людей воровать лошадей и сам занимался их выучкой и разведением; то же он проделывал и с собаками. Он так натренировал своих воинов, что они стали лучшими в мире наездниками, такими же, как и он сам, и конница мапуче стала непобедимой. Он заменил старые дубины, тяжелые и неповоротливые, на гораздо более эффективные короткие палицы. В каждой битве он захватывал оружие врага, чтобы в дальнейшем пользоваться им и учиться делать подобное. Он организовал такую отлаженную систему связи, что все до единого его солдаты узнавали о приказах токи за считаные секунды, и ввел железную дисциплину, которая могла сравниться только с дисциплиной в знаменитых испанских терциях. Женщин он тоже превратил в суровых воительниц, а детей приспособил доставлять провизию, снаряжение и послания. Он прекрасно знал местность и предпочитал скрывать свои войска в лесу, но, когда считал это необходимым, строил крепости в труднодоступных местах, где готовил своих людей к сражению, получая от шпионов сведения о каждом шаге врага. Единственное, чего ему не удалось, — отвадить своих воинов от дурной привычки после каждой победы напиваться до потери сознания чичей и мудаем. Если бы у него получилось и это, мапуче истребили бы все наше войско на юге. Сегодня, тридцать лет спустя, дух Лаутаро все еще стоит во главе войска индейцев. Его имя будет жить в веках, и нам никогда не победить его.

Мы узнали историю Лаутаро немного позже, когда Педро де Вальдивия отправился в Арауканию основывать новые города, мечтая распространить испанские завоевания до Магелланова пролива. «Если Франсиско Писарро смог завоевать Перу, имея в своем распоряжении сотню с небольшим солдат, которые справились с тридцатипятитысячным войском Атауальпы, для нас будет большим позором позволить кучке дикарей задержать нас», — заявил он на собрании городского совета. Он взял с собой на юг двести прекрасно вооруженных солдат, четырех капитанов, в том числе храброго Херонимо де Альдерете, и сотни янакон, груженных всевозможной поклажей. Кроме того, его сопровождал Мичималонко, который возглавлял свое отважное, но недисциплинированное войско, сидя верхом на подаренном ему когда-то скакуне. Всадники были в полном боевом доспехе; у пехотинцев были кирасы и мечи, и даже на янаконах были шлемы, чтобы защитить головы от тяжелых палиц мапуче. Диссонировало с общей картиной военной мощи только то, что самого Вальдивию, как придворную даму, пришлось нести в паланкине, потому что сломанная нога еще не зажила до конца и боль не позволяла ему ехать верхом. Прежде чем выступить в поход, он отправил грозного Агирре восстанавливать Ла-Серену и основывать новые города на севере, почти обезлюдевшем после ранее проведенных Агирре кампаний по уничтожению местного населения и массового ухода людей Мичималонко. Своим представителем в Сантьяго Вальдивия назначил Родриго де Кирогу, ведь он был единственным капитаном, которому все были готовы подчиняться и которого единодушно уважали.

Вот так, в результате очередного неожиданного поворота судьбы, я снова стала губернаторшей. Впрочем, фактически я всегда была ею, хотя это и не всегда было моим официальным титулом.

Лаутаро покинул Сантьяго самой темной летней ночью; его не заметили часовые, и собак он не всполошил, потому что они знали его. Он бежал по берегу Мапочо, скрываясь в зарослях тростника и папоротника. Он не стал переправляться по подвесному мосту уинок, а бросился в черные воды реки и поплыл, подавляя в груди крик счастья. Холодная вода омывала его внутри и снаружи, освобождая от запаха уинок.

Он переплывает реку большими гребками и выходит на другой берег, будто заново рожденный. «Инче Лаутаро! Я Лаутаро!» — кричит он. Он недвижно ждет на берегу, пока теплый воздух не высушит капли на его теле. Он слышит карканье чон-чона, духа с туловищем птицы и головой человека, и отвечает таким же кличем. Он ощущает близкое присутствие Гуакольды — своей спутницы и наставницы. Ему приходится напрячь зрение, чтобы увидеть ее, хотя его глаза уже привыкли к темноте: у нее дар испаряться, она невидима и может пройти между вражескими строями — солдаты ее не видят, а псы не чувствуют запаха.

Гуакольда пятью годами старше его, она его невеста. Он знаком с ней с детства и знает, что принадлежит ей так же, как и она принадлежит ему. Он встречался с ней каждый раз, когда покидал город уинок, чтобы передать племени новейшие сведения. Она исполняла роль связующего звена, быстро доставляла известия. Именно она привела Лаутаро, тогда одиннадцатилетнего мальчишку, к городу захватчиков, дав четкие указания притворяться и наблюдать. Она следила за ним с близкого расстояния, когда он увидел одетого в черное священника и последовал за ним.

При последней их встрече Гуакольда сказала юноше покинуть город в ближайшую безлунную ночь, потому что время его жизни в стане врага вышло: он знает уже все необходимое и его народ ждет возвращения молодого вождя. Увидев в ту ночь, что он приближается без одежды уинки, нагой, Гуакольда приветствует его: «Мари март, впервые целует в губы, целует ему лицо, по-женски прикасается к нему, как бы утверждая свое право на него. «Мари мари», — отвечает Лаутаро, зная, что для него пришло время любви, что скоро он сможет украсть свою невесту из ее хижины, закинуть себе на спину и убежать с нею, как подобает. Он говорит ей об этом, и она улыбается, а потом легким бегом увлекает его на юг. Амулет, который Лаутаро никогда не снимал с шеи, подарила ему Гуакольда.

Через несколько дней юноша и девушка достигают наконец своей цели. Отец Лаутаро, очень уважаемый касик, представляет сына другим токи, чтобы они послушали, что скажет молодой человек.

— Враг уже в пути. Это те же уинки, что победили наших братьев на севере, — говорит Лаутаро. — Они приближаются к Био-Био, священной реке, со своими янаконами, конями и собаками. С ними идет предатель Мичималонко и ведет своих трусов сражаться с собственными братьями с юга. Смерть Мичималонко! Смерть уинкам!

Лаутаро говорит много дней, рассказывая, что аркебузы — не более чем шум и ветер, что бояться следует больше шпаг, копий и псов; что капитаны носят кольчуги, которые не пробить ни стрелами, ни деревянными копьями; на них надо идти с дубинами, чтобы оглушать их и с помощью лассо стаскивать с лошадей; как только они оказываются на земле, они пропали: их легко уволочь и разрубить в куски, ведь под сталью у них мягкая плоть.

— Осторожно! Это люди без страха. У пехотинцев защищены только грудь и голова, в них можно пускать стрелы. Осторожно! Они тоже люди без страха. Нужно смазывать ядом наконечники стрел, чтобы раненые больше никогда не смогли сражаться. Лошади очень важны, их нужно брать живыми, особенно кобыл, чтобы разводить этих животных. Нужно будет ночами посылать детей к лагерям уинок бросать отравленное мясо собакам — они всегда сидят на цепи. Мы будем устраивать западни. Будем копать глубокие ямы и накрывать их ветками. Лошади будут падать туда и накалываться на пики на дне. На стороне мапуче численность, быстрота и знание леса, — говорит Лаутаро. — Уинок можно победить: они спят дольше, чем мапуче, пьют и едят слишком много и не могут обойтись без носильщиков, потому что им самим не справиться с весом собственного снаряжения. Мы будем непрерывно мешать им, станем жалить, как осы и слепни, — приказывает он. — Сначала мы утомим их, а потом убьем. Уинки — это люди, они умирают так же, как мапуче, но ведут они себя как демоны. На севере они заживо сжигали целые племена. Они хотят, чтобы мы признали их бога — бога смерти, пригвожденного к кресту. Они хотят, чтобы мы подчинились их королю, который живет где-то далеко и которого мы не знаем, хотят присвоить нашу землю и сделать нас своими рабами. За что? — спрашиваю я у всех. Да не за что, братья. Они не ценят свободы. Они не понимают, что такое гордость, они готовы подчиняться, встают на колени, склоняют головы. Они не знают ничего ни о справедливости, ни о воздаянии. Уинки — безумцы, злые безумцы. И я говорю вам, братья, мы никогда не сдадимся им в плен, мы умрем в битве. Мы будем убивать мужчин, а женщин и детей будем брать живыми. Их женщины станут нашими чиньюрами, а детей, если уинки захотят, будем выменивать на лошадей. Это будет справедливо. Мы будем тихи и быстры, как рыбы, чтобы они не догадывались, как мы близко. Мы будем заставать их врасплох и нападать, когда они меньше всего этого ожидают. Мы будем терпеливыми охотниками. Нам предстоит долгая борьба. Готовьтесь.

Пока молодой вождь Лаутаро посвящает дни военной стратегии, а ночи — жарким объятиям с Гуакольдой в лесу, племена выбирают себе военачальников, которые будут командовать эскадронами и в свою очередь подчиняться приказам ньидольтоки, главного токи, Лаутаро. В чаще леса дни теплы, но как только наступает ночь, становится холодно. Состязания начались неделями раньше, кандидаты уже начали сражаться, и выявились фавориты. Только самые сильные и выносливые, с самым твердым характером и волей могут претендовать на звание токи. Один из самых крепких выходит в центр круга. «Инче Кауполикан!» — называет он свое имя. Он наг, только короткая повязка прикрывает ему промежность, но на руках и на лбу у него повязаны ленты, указывающие на его статус. Два дюжих молодца подходят к толстому стволу дерева, приготовленному заранее, и с трудом поднимают его, чтобы присутствующие могли оценить его вес, а затем осторожно кладут его на сильные плечи Кауполикана. Под огромным весом он сгибается в поясе и коленях, и какое-то мгновение кажется, что он сейчас упадет, но он тут же выпрямляется. Все мускулы напряжены, тело блестит от пота, вены на шее вздуваются так, будто сейчас разорвутся. Хриплый крик вырывается у зрителей, когда Кауполикан начинает медленно, маленькими шагами идти, распределяя силы, чтобы их хватило на предстоящие часы. Он должен победить других, столь же сильных, как и он. Единственное его преимущество перед ними — твердая решимость умереть на этом состязании, но не уступить первого места. Он хочет вести свой народ в битву, хочет, чтобы его имя осталось в памяти, хочет детей от Фресии, девушки, которую он выбрал, и чтобы эти дети гордились тем, какая кровь течет в их жилах. Он кладет ствол на затылок, поддерживая груз плечами и руками. Острая кора дерева рвет ему кожу, и несколько тонких струек крови появляются на его широкой спине. Он полной грудью вдыхает острые запахи леса, чувствует прохладу ветра и росы. Черные глаза Фресии, которая станет его женой, если он выйдет победителем из этого испытания, смотрят прямо в его глаза, без тени удивления или сострадания, но влюбленно. Этим взглядом она требует от него триумфа: она желает его, но выйдет замуж только за лучшего. В ее волосах сияет красный цветок лапажерии, цветок лесов, растущий на высоких деревьях, капля крови Матери-Земли, подарок Кауполикана, который взобрался на самое высокое дерево, чтобы добыть цветок для нее.

Воин ходит кругами с тяжестью всего мира на плечах и говорит: «Мы — сон Земли, мы ей снимся. На звездах тоже живут снящиеся кому-то существа, полные собственных чудес. Мы — сны внутри других снов. Мы — мужья природы. Мы приветствуем мать нашу Святую Землю и воспеваем ее языком араукарий и канело, черешен и кондоров. Пусть цветущие ветры донесут до нас голоса предков, чтобы взгляд наш окреп. Старики говорят, что пришло время топора. Деды дедов наших смотрят на нас и поддерживают нашу руку. Настал час сражения. Мы умрем. Жизнь и смерть — одно и то же…» Прерывистый голос воина часами произносит эту неустанную мольбу, а тяжелое бревно покачивается на его плечах. Воин призывает духов природы защитить их землю, их великие воды, их зори. Он призывает предков, чтобы они превратили в копья руки мужчин. Он призывает горных пум, чтобы они принесли силу и храбрость женщинам. Зрители устают, мокнут под нежным ночным моросящим дождем, кое-кто разводит небольшие костерки, кто-то жует жареные зерна маиса, другие засыпают, третьи уходят, но потом возвращаются, чтобы снова восхититься силой этого человека. Старая колдунья-мачи машет вокруг Кауполикана веточкой канело, смоченной в крови жертвенного животного, чтобы придать воину еще силы. Эта женщина боится, потому что прошлой ночью ей во сне явились змеелис, ньеру-филу, и змеепетух, пиуичен, и объявили ей, что в эту войну прольется столько крови, что вода Био-Био будет красной до скончания времен. Фресия подносит к пересохшим губам Кауполикана выдолбленную тыкву с водой. Он видит крепкие руки своей возлюбленной у себя на груди: они ощупывают его каменные мускулы, — но не чувствует их, как уже не чувствует ни боли, ни усталости. Он продолжает говорить в трансе, продолжает ходить во сне. Так протекают часы, целая ночь, занимается новый день, и свет проникает сквозь листья высоких деревьев. Фигура воина погружается в холодный туман, поднимающийся от земли, первые лучи солнца золотом омывают его тело, а он продолжает делать какие-то па, будто танцуя, по его спине продолжает течь кровь, слова продолжают звучать. «Сейчас уалан, священное время сбора плодов, когда Святая Мать дает нам пищу; время кедра и появления потомства у животных и у женщин; время появления сыновей и дочерей Нгенечена. Прежде чем наступит время отдыха, время холода и сна Матери-Земли, сюда придут уинки».

Его голос эхом отражается в горах. На поляну приходят воины из других племен, и она наполняется людьми. Круг, по которому ходит Кауполикан, сжимается. Теперь его подбадривают, мачи снова окропляет его свежей кровью, Фресия и другие женщины протирают его тело влажными кроличьими шкурками, дают воды, вкладывают в рот немного жеваной пищи, чтобы он сразу ее проглотил, не прерывая своей поэтической речи. Старые токи склоняются перед воином в знак уважения — они никогда не видели ничего подобного. Солнце нагревает землю, туман рассеивается, и воздух наполняется прозрачными бабочками. Над верхушками деревьев на фоне неба возвышается величественная фигура вулкана, из которого всегда поднимается струйка дыма. «Еще воды воину», — приказывает колдунья. Кауполикан, который уже давно выиграл состязание, не опускает ствол на землю, продолжает ходить и говорить. Солнце достигает зенита и начинает снижаться, пока не исчезает за деревьями, а он все не останавливается. За это время на поляне собрались тысячи мапуче, люди заполнили всю поляну и весь лес, но с гор продолжают спускаться все новые воины, звучат трутруки и барабаны, возвещая о подвиге всем четырем ветрам. Фресия не сводит глаз с Кауполикана, ее взгляд поддерживает и ведет его.

Наконец, когда уже темнеет, воин вздрагивает и снимает ствол дерева с головы. Он держит его в воздухе несколько мгновений, а потом откидывает далеко от себя. Теперь у Лаутаро есть заместитель. «Оооооооооом! Ооооооооооом!» Крик огромной волной прокатывается по лесу, эхом отдается в горах, проходит по всей Араукании и на расстоянии многих лиг достигает слуха уинок. «Ооооооооооооом!»

Вальдивии понадобился почти месяц, чтобы добраться до территории мапуче, и за это время его нога зажила достаточно, чтобы он мог иногда ехать верхом, хоть и давалось ему это непросто. Едва был поставлен лагерь, как начались ежедневные атаки со стороны противника. Мапуче вплавь преодолевали те самые реки, которые преграждали путь испанцам: из-за тяжести доспехов и снаряжения они не могли переправляться без лодок.

Пока одни индейцы с голой грудью шли навстречу псам, зная, что будут растерзаны заживо, но от этого не менее решительно выполняя свою миссию, другие обрушивались на испанцев. В таких стычках мапуче оставляли десятки погибших, а раненых забирали только тех, которые могли сами держаться на ногах. После каждой атаки индейцы исчезали в лесу раньше, чем солдаты могли организовать их преследование.

Вальдивия приказал, чтобы половина его небольшого войска несла караул, пока вторая половина отдыхает — сменами по шесть часов. Несмотря на налеты мапуче, губернатор со своими людьми продвигался вперед, побеждая в каждой стычке. Он все больше углублялся в Арауканию, не встречая многочисленных отрядов индейцев, а лишь отдельные небольшие группы, чьи внезапные и быстрые атаки утомляли солдат, но не могли их остановить, ведь они привыкли иметь дело с врагом иногда во сто раз более многочисленным. Единственным, кто проявлял беспокойство, был Мичималонко, потому что он знал, с кем придется столкнуться очень скоро.

Так и случилось. Первое серьезное столкновение с мапуче произошло в январе 1550 года, когда уинки достигли берегов реки Био-Био, которая ограничивала неприкосновенную территорию этого племени. Испанцы встали лагерем около лагуны, в укромном месте, где с тыла их защищали ледяные прозрачные воды. Они не рассчитывали на то, что враги будут наступать с воды, быстро и бесшумно, как морские волки. Часовые ничего не замечали: ночь казалась спокойной, пока вдруг не послышались боевые крики, звуки флейт и барабанов и земля не задрожала от поступи голых ног тысяч и тысяч воинов, людей Лаутаро.

Испанская конница, которая всегда была готова к бою, отправилась им навстречу, но индейцы не испугались натиска лошадей, как бывало раньше, а встретили его лесом копий. Кони встали на дыбы, и всадникам пришлось отступить, в то время как аркебузиры производили первый залп. Лаутаро объяснил своим людям, что на перезарядку огнестрельного оружия уходит несколько минут и в это время солдаты беззащитны, — это самый лучший момент для атаки.

Обескураженный тем, что мапуче не проявляют никаких признаков страха, сражаясь с незащищенным телом против солдат в доспехах, Вальдивия построил свой отряд так, как делал в Италии: компактные эскадроны, защищенные броней и ощетиненные копьями и шпагами, а за ними Мичималонко со своими воинами. Жестокая схватка продолжалась до наступления темноты, когда армия Лаутаро отступила — именно отступила в боевом порядке и под барабанный бой, а не бежала сломя голову.

— В Новом Свете еще никто не встречал никого похожего на этих воинов, — сказал изможденный битвой Херонимо де Альдерете.

— Я в жизни еще не сражался с таким свирепым врагом. Я уже тридцать лет служу его величеству и бился с разными народами, но такого напора в битве, как у этих людей, не видел никогда, — добавил Вальдивия.

— И что мы теперь будем делать?

— Оснуем город прямо здесь. У этого места много достоинств: удобная бухта, широкая река, изобилие леса и рыбы.

— И тысячи дикарей вокруг, — заметил Альдерете.

— Сначала мы построим форт. Мы пошлем всех, кроме часовых и раненых, рубить деревья и строить казармы и стену со рвом, как полагается. Посмотрим, осмелятся ли эти варвары напасть на нас еще раз.

Но они осмелились, конечно. Едва испанцы закончили строить стену, Лаутаро явился с огромным войском, в котором перепуганные часовые насчитали сто тысяч человек. «Их и вполовину не так много, и мы с ними справимся. С нами Иаков, за нами — Испания!» — подбодрил Вальдивия своих солдат. Он был больше впечатлен дерзостью и поведением врага, а не его численностью. Мапуче выказывали прекрасную дисциплину: шли ровными строями, разделенные на четыре отряда каждый под командованием своего токи. Ужасные крики, которыми они пугали врагов, теперь подкреплялись звуками флейт, сделанных из костей испанцев, павших в прошлом сражении.

— Они не смогут перебраться через ров и стену. Мы задержим их огнем аркебуз, — предложил Альдерете.

— Если мы укроемся в форте, они будут осаждать нас до тех пор, пока мы не умрем от голода, — возразил Вальдивия.

— Осаждать? Не думаю, что им это придет в голову. Дикарям неизвестна такая тактика.

— Боюсь, они многому у нас научились. Нужно идти в атаку.

— Их слишком много, мы с ними не справимся.

— С Божьей помощью — справимся, — возразил Вальдивия.

Он приказал пятидесяти всадникам под руководством Херонимо де Альдерете выехать навстречу первому отряду мапуче, твердым шагом приближавшемуся к воротам форта, несмотря на первый залп аркебуз, который положил многих. Капитан и солдаты повиновались без возражений, хотя были уверены, что идут на верную смерть. Вальдивия на прощание крепко обнял своего друга. Они знали друг друга много лет и вместе пережили бессчетное количество опасностей.

Чудеса случаются, в этом нет никакого сомнения. В тот день произошло именно чудо — другого объяснения тем событиям не найти. Рассказ о них будут передавать из уст в уста на протяжении многих веков потомки тех испанцев, которым довелось там оказаться, и, конечно, будущие поколения мапуче.

Херонимо де Альдерете встал во главе отряда из пятидесяти всадников, и по его сигналу ворота форта распахнулись настежь. Конница галопом понеслась навстречу чудовищным крикам индейцев. За считаные минуты несметная масса врагов окружила испанцев, и Альдерете в мгновение ока понял, что продолжать биться с ними — самоубийство. Он приказал своим людям перегруппироваться, но воины Лаутаро опутали болеадорами ноги лошадей так, что маневрировать стало невозможно. Со стены форта аркебузиры произвели второй залп, но и он не остановил движение нападающих. Вальдивия решил выехать на помощь первому конному отряду, хотя это и означало оставить форт без защиты перед натиском еще трех отрядов индейцев, приближавшихся с разных сторон, но он не мог позволить, чтобы индейцы прикончили пять десятков его солдат, и даже не попытаться помочь своим. В первый раз за всю свою военную карьеру он стал опасаться, что совершил непоправимую тактическую ошибку. Герой войны в Перу, который совсем недавно наголову разбил войско Гонсало Писарро, не знал, как быть с этими дикарями.

Стоял ужасный крик, приказы невозможно было расслышать, и в суматохе один из всадников был убит выстрелом из аркебузы, попавшим в него по ошибке. Вдруг мапуче первого эскадрона, уже захватив территорию, начали в беспорядке отступать, а за ними и остальные три эскадрона. Через несколько минут нападавшие покинули поле битвы и бежали в леса, как зайцы.

Испанцы были крайне удивлены, не понимая, что происходит, и боялись, что это какая-то новая тактика врага, так как не могли найти другого объяснения такому внезапному отступлению, которым окончилась едва начавшаяся битва. Вальдивия поступил так, как подсказывал ему его военный опыт, — приказал преследовать неприятеля. Он описал это в одном из писем королю следующим образом: «Едва всадники приблизились, как индейцы поворотились к нам спиной и три оставшихся эскадрона поступили так же. Было убито полторы или две тысячи индейцев, множество было ранено, а некоторых мы взяли в плен».

Очевидцы уверяют, что чудо было видимым для всех; что некая божественная фигура, сияющая, как вспышка молнии, опустилась на поле битвы, озаряя день сверхъестественным светом. Некоторым показалось, что они различили силуэт апостола Иакова верхом на белом коне; что он произнес перед дикарями пламенную проповедь, убеждая их сдаться христианам. Другие видели фигуру Девы Заступницы — парящей в вышине прекрасной дамы, облаченной в золотые и серебряные одежды. Попавшие в плен индейцы признавались, что видели огненную вспышку, которая прочертила по небосклону дугу и с грохотом взорвалась, оставив в воздухе шлейф звезд.

По прошествии времени ученые стали предлагать и другие объяснения: говорят, это был метеор, что-то вроде огромной скалы, отколовшейся от Солнца и упавшей на Землю. Я никогда не видела метеоров, но удивительно, если они имеют форму апостола или Девы Марии и падают точно в нужное время и в нужное место, чтобы помочь испанцам. Не знаю, что это было, чудо или метеор, но главное, что индейцы бежали в ужасе, а поле битвы осталось за христианами, пораженными этой незаслуженной победой.

По сведениям, доходившим до Сантьяго, Вальдивия взял в плен около трехсот человек — хотя он сам в письме к королю сообщает только о двух сотнях — и приказал наказать их: им топором отрубали правую руку и ножом отрезали нос. Одни солдаты принуждали пленников класть руки на пень, чтобы негры-палачи обрушивали на них тяжелые топоры, а другие прижигали им культи кипящим маслом, чтобы эти несчастные не умерли от потери крови, а вернулись к своим и напоминали им о суровом наказании. Третьи уродовали бедолагам лица.

Отрезанных рук и носов набрались большие корзины, и кровь пропитала землю. В письме королю Вальдивия писал, что, наказав таким образом этих мапуче, он собрал их и произнес перед ними речь, ведь среди них были касики и другие важные индейцы. Он объявил, что «поступил так, потому что не единожды посылал к ним послов для заключения мира, но они отвергали наши условия». Так что после пытки пленникам пришлось вынести еще длинную речь по-испански. Потом те, кто мог держаться на ногах, спотыкаясь, удалились в сторону леса, чтобы показать культи своим соплеменникам. Многие после ампутации теряли сознание, но затем вставали и тоже уходили, полные ненависти, не порадовав своих мучителей ни мольбами, ни стонами боли. Когда палачи от усталости и тошноты больше не могли орудовать топорами и ножами, на их место встали солдаты. Корзины с руками и носами выкинули в реку, и они поплыли к морю, оставляя за собой кровавый след.

Узнав о случившемся, я спросила у Родриго, зачем было учинять такие зверства, которые, на мой взгляд, могли привести только к ужасным последствиям, потому что после такого поступка с нашей стороны от мапуче стоит ждать не милосердия, а лишь самой страшной мести. Родриго объяснил мне, что иногда такие действия необходимы для устрашения врага.

— Ты бы тоже сделал что-нибудь подобное? — поинтересовалась я.

— Наверное, нет, Инес. Но меня там не было, и я не могу судить о правильности решений, принимаемых генерал-капитаном.

— Родриго, я прожила с Педро десять лет, деля с ним горести и радости, и такое никак не вяжется с тем человеком, которого я знала. Педро сильно изменился, и, с позволения сказать, я очень рада, что его больше нет в моей жизни.

— Война есть война. Я молю Господа, чтобы она поскорее закончилась и мы могли мирно основывать новые города.

— Если война есть война, то так можно оправдать и то кровопролитие, которое Франсиско де Агирре устроил на севере, — сказала я.

Совершив такой дикий акт устрашения, Вальдивия приказал отобрать у индейцев весь провиант и животных, которых только можно было найти, и доставить все это в форт. Он послал в города гонцов с известием, что ему с помощью апостола Иакова и Девы Марии удалось меньше чем в четыре месяца установить мир на этой земле.

Мне показалось, что он слишком поторопился объявлять о победе.

В последние три года жизни Педро де Вальдивии я почти его не видела, а новости о нем мне доходили только через третьих лиц. Пока мы с Родриго процветали, практически не прикладывая к этому усилий, потому что поголовье скота увеличивалось, посевы тучнели, а камни превращались в золото от одного нашего взгляда, Вальдивия пустил все силы на постройку фортов и основание новых городов на юге.

Сначала испанцы на выбранное место водружали крест и флаг и, если был священник, служили мессу; затем появлялось древо правосудия, иными словами — позорный столб; затем начинали рубить лес для постройки оборонительной стены и жилищ. Самым сложным было найти жителей для этих городов, но мало-помалу солдаты и их семьи подтягивались туда. Так появились, среди прочих, Консепсьон, Ла-Империаль и Вильяррика; последний город — рядом с золотой жилой, которую обнаружили в притоке Био-Био. Это была такая богатая жила, что при покупке хлеба, мяса, фруктов, овощей и другой провизии в тех краях расплачивались только золотым песком, и монеты, отчеканенные не из золота, не имели хождения. Рыночные торговцы, трактирщики и прочие продавцы всегда брали с собой весы, чтобы взвешивать не только товар, но и плату за него. Так наконец исполнилась мечта конкистадоров, и никто больше не осмеливался называть Чили ни «страной нищих», ни «могилой для испанцев». Кроме того, был основан город Вальдивия, названный так по настоянию капитанов, а не из пустого тщеславия губернатора. Надпись на гербе прекрасно описывает этот город: «Серебряная река, серебряный город». Солдаты рассказывали, что где-то в горах существует знаменитый Город Цезарей, целиком построенный из золота и драгоценных камней, в котором живут прекрасные амазонки, то есть настоящее воплощение мифа об Эльдорадо, но Педро де Вальдивия, будучи человеком практичным, не стал терять времени на его поиски.

В Чили стали приезжать и сухопутным, и морским путем многочисленные военные, но их было все равно недостаточно, чтобы заселить обширные территории побережья, лесов и гор. Чтобы завоевать расположение солдат, губернатор раздавал поместья с индейцами со свойственной ему щедростью, но это все были подарки лишь на словах, поэтические порывы, потому что земли эти были девственны, а индейцы — непокорны. Ведь мапуче можно было принудить к работе только грубой силой.

Нога у Педро зажила, хотя и продолжала болеть, но сесть на коня он мог. Он без устали разъезжал по необъятным просторам юга со своим небольшим войском, углубляясь в тенистые влажные леса, блуждая под высоким зеленым сводом, свитым из веток самых благородных деревьев и увенчанным гордыми кронами араукарий, четкие силуэты которых выделялись на фоне неба. Копыта лошадей ступали по ароматному мягкому чернозему, а всадники прорубали себе шпагами путь сквозь заросли, иногда непроходимые из-за сплетенных листьев папоротников. Они переходили через ледяные ручьи, на берегах которых замерзали птицы, через те самые воды, в которые матери мапуче окунали своих новорожденных детей. Озера были будто природные зеркала, отражавшие насыщенную голубизну неба, такие недвижные и прозрачные, что можно было пересчитать камешки на дне. Между веток дубов, миртов и лещин пауки ткали свои паутины, и на них замирал жемчуг росы. Хором пели лесные птицы: диуки, зонотрихии, свиристели, чилийские голуби, трупиалы, дрозды и даже дятлы, отбивающие ритм своим неустанным тук-тук-тук. Шаги солдат вспугивали облака бабочек, а любопытные олени подходили приветствовать пришельцев. Свет падал через листья, и вокруг ложились причудливые тени; от теплой земли поднимался туман, обволакивая окружающий мир налетом таинственности. Дожди, реки, озера, белые от пены водопады — путников окружала настоящая вселенная воды. Вдалеке всегда виднелись заснеженные верхушки гор, дымящиеся вулканы, легкие облака. Осенью пейзаж приобретал оттенки золота и крови, становясь от этого еще прекраснее. Душа Педро де Вальдивии рвалась наружу, запутываясь между стволами деревьев, поросшими мягким, как бархат, мхом. Это был эдемский сад, земля обетованная, рай. Молча, с катящимися по щекам слезами конкистадор, пораженный этой красотой, шел все дальше исследовать и покорять этот великолепный край света, Чили.

Однажды, когда он вместе с солдатами собирал орехи в чаще леса, с вершин деревьев на них стали падать золотые самородки. Не веря такому чуду, солдаты тут же спешились и бросились поднимать твердые желтые комки. Удивленный не меньше, чем его люди, Вальдивия тщетно пытался восстановить порядок. Солдаты были заняты дележом золота, когда их окружила сотня лучников мапуче. Лаутаро научил их целиться в самые уязвимые места тела, не прикрытые железом доспехов. Через десять минут лес был усеян убитыми и ранеными. Прежде чем оставшиеся в живых смогли ответить налетчикам, они исчезли так же внезапно и бесшумно, как и появились немногим раньше. Потом оказалось, что наживкой были простые речные камешки, обернутые в тонкую золотую фольгу.

Несколько недель спустя другой отряд испанцев, находившийся в тех же краях, услышал женские, голоса. Солдаты рысью подъехали к тому месту, откуда голоса доносились, раздвинули листья папоротников и увидели очаровательную картину: в реке плескались несколько девушек. Они были наги, только длинные черные волосы немного скрывали их тела, а головы были украшены венками. Чудесные ундины продолжали купание, не выказывая ни тени страха, когда солдаты, пришпорив коней, с радостными криками, предвкушая удовольствие, бросились пересекать реку. Похотливые бородачи далеко не ушли: дно реки оказалось топким болотом, в котором лошади увязли по брюхо. Тогда наездники спешились, намереваясь вытащить коней на твердую землю, но из-за тяжелых доспехов сами застряли в топком иле. Тут снова появились беспощадные лучники Лаутаро и изрешетили их стрелами. Нагие красавицы-индианки с радостью взирали на эту бойню с другого берега.

Вальдивия очень скоро понял, что имеет дело со столь же умелым военачальником, как и он сам, с кем-то, кто отлично знает все слабые места испанцев. Однако поначалу он не очень обеспокоился этим, потому что был уверен в своем превосходстве. Мапуче, какими бы воинственными и смекалистыми они ни были, не могли сравниться в воинском мастерстве с его опытными капитанами и солдатами. «Это лишь вопрос времени, — думал он. — Араукания будет моей». Скоро он выучил имя, передававшееся из уст в уста, — Лаутаро. Так звали токи, осмеливавшегося тягаться с испанцами. Лаутаро! Ему и в голову не могло прийти, что это не кто иной, как Фелипе, его бывший конюх. Это он узнает только в день своей смерти.

Вальдивия навещал отдаленные поселки колонистов и подбадривал их жителей полными непобедимого оптимизма речами. Его сопровождала Хуана Хименес, как раньше сопровождала я, а Мария де Энсио пережевывала свою досаду, оставаясь в Сантьяго. Губернатор писал письма королю, в которых сообщал его величеству, что дикари поняли необходимость принять его власть и благодать христианства, что он укротил этот прекрасный, обильный и приветливый край, где недостаток был только в испанцах да в конях. И между делом просил себе все новых титулов, полномочий и бенефициев, но император эти просьбы оставлял без внимания.

Пастене, адмирал флота, состоящего из двух потрепанных кораблей, продолжал исследовать побережье, продвигаясь с севера на юг и обратно, борясь с невидимыми течениями, страшными черными волнами, неукротимыми ветрами, раздирающими паруса в куски, и тщетно пытаясь отыскать пролив, соединяющий два океана. Ему это так и не удалось. Пролив отыскал другой капитан в 1554 году. Педро де Вальдивия умер, так и не узнав об этом и не исполнив свою мечту расширить границы завоеваний вплоть до этой естественной границы.

Во время своих скитаний Пастене обнаружил места идиллической красоты. Он описывал их с истинно итальянским красноречием, умалчивая о бесчинствах, которые творили его люди. Однако об их зверствах стало известно, как это всегда бывает рано или поздно. Хронист, путешествовавший вместе с Пастене, рассказал, что однажды, сойдя на берег, они были очень радушно приняты местными жителями: их накормили и поднесли подарки, а солдаты в ответ на такое гостеприимство изнасиловали женщин, а мужчин одних убили, а других взяли в рабство. Потом они доставили пленников в цепях в Консепсьон, где выставили их на всеобщее обозрение, как скот на ярмарке. Вальдивия счел, что этот случай, как и многие другие, в которых солдаты проявляли себя не с лучшей стороны, не достоин чернил и бумаги, и не стал сообщать об этом королю.

Другие капитаны, например Вильягра и Альдерете, то приезжали, то уезжали, скакали по долинам, поднимались в горы, погружались в леса, плавали по озерам, утверждая таким образом свое присутствие в этом волшебном краю. У них часто случались стычки с небольшими группами индейцев, но Лаутаро старался не показывать своей настоящей мощи, пока тщательная подготовка к войне в самом сердце Араукании не будет окончена.

Мичималонко погиб в одной из таких стычек с Лаутаро, и некоторые из его воинов перешли на сторону своих братьев по крови, мапуче, но многих Вальдивии удалось удержать у себя.

Губернатор настаивал на продвижении конкисты на юг, но чем большую территорию он занимал, тем хуже ее удавалось контролировать. В каждом городе для защиты поселенцев приходилось оставлять солдат, других приходилось отправлять исследовать территорию, устраивать карательные операции против индейцев, воровать скот и провизию. Армия разделилась на маленькие группки, связи между которыми часто не бывало месяцами.

Зимой конкистадоры укрывались в деревушках колонистов, которые называли городами, потому что невозможно было передвигаться с тяжелым снаряжением по размокшим тропам, под немилосердным дождем, при ночных заморозках, борясь со снегом и ветром, пробирающим до костей. С мая по сентябрь земля отдыхала, вся природа молчала, и только шум взбаламученных рек, стук капель дождя и грозы с громом и молниями прерывали зимний сон.

В это время, когда все отдыхали и темнело рано, Вальдивию одолевали демоны, душу его смущали дурные предчувствия и угрызения совести. Когда он не скакал на коне и шпага не висела на поясе, душа его мрачнела и погружалась в уверенность, что его преследуют неудачи. До нас в Сантьяго доходили слухи, что губернатор сильно переменился, что он быстро стареет, что солдаты уже не доверяют ему так слепо, как раньше.

По словам Сесилии, его звезда взошла, когда он познакомился со мной, и начала клониться к закату, когда он со мной расстался. Мне эта теория совсем не нравится, потому что я не хочу ни быть ответственной за его успехи, ни тем более виноватой в его неудачах. Каждый хозяин своей судьбы.

Вальдивия проводил холодные месяцы под крышей, кутаясь в шерстяные пончо, греясь у жаровни и сочиняя письма королю. Хуана Хименес поила его мате, настоем горькой травы, которая помогала ему переносить боль старых ран.

Тем временем воины Лаутаро незаметно и неотрывно наблюдали за уинками из чащи леса, как приказал им ньидольтоки.

В 1552 году Вальдивия навестил Сантьяго. Он не знал наверняка, что это будет его последний визит, но предчувствовал это, потому что его снова стали одолевать дурные сновидения. Как и раньше, ему снились жестокости и убийства, и он дрожа просыпался в объятиях Хуаны. Откуда я это знаю? Потому что он лечился от кошмаров, заваривая кору латуэ.

В этой стране всем все известно. Приехав в столицу, Вальдивия нашел город украшенным в честь своего приезда, процветающим и хорошо обустроенным, ведь Родриго де Кирога мудро управлял в его отсутствие.

Наша жизнь заметно улучшилась за эти пару лет. Дом Родриго на площади был обустроен под моим чутким руководством и превратился в особняк, достойный вице-губернатора. Так как энергии у меня было много, я приказала построить еще один дом на расстоянии нескольких кварталов с мыслью подарить его тебе, Исабель, когда ты выйдешь замуж. Кроме того, у нас были удобные дома в загородных имениях. Мне нравятся просторные дома, с высокими потолками и галереями, с садами, где растут фруктовые деревья, цветы и лекарственные растения. Третий двор у меня всегда для домашних животных — там они живут под присмотром, и нет опасности, что их украдут. Я стараюсь, чтобы у слуг были достойные комнаты, и злюсь, видя, что у других колонистов лошади живут в лучших условиях, чем люди. Я не забыла, что сама из простой семьи, поэтому я прекрасно нахожу общий язык со слугами, а они за это отвечают мне верностью. Они для меня как семья.

В те времена домашними делами заправляла Каталина, еще здоровая и крепкая, но и я не теряла бдительности, смотря, чтобы слуг никто не притеснял. Мне не хватало суток, чтобы переделать все дела. Я занималась несколькими коммерческими предприятиями, строительством и еще помогала Родриго в делах управления городом. Это помимо благотворительности, необходимость в которой никогда не исчезает. Очередь из бедных индейцев, которые ежедневно получали еду у нас, в несколько колец обвивала Оружейную площадь, а Каталина так сильно жаловалась на толкотню и грязь, что в конце концов я решила открыть столовую на другой улице.

На одном из кораблей из Панамы в Чили приехала донья Флор, сенегальская негритянка, потрясающая повариха, которая взяла на себя устройство этой столовой. Ты знаешь, о ком я говорю: это та самая женщина, с которой ты знакома. Она приехала в Чили босой, а теперь одевается в парчу и живет в доме, которому завидуют самые богатые дамы в Сантьяго. Ее стряпня оказалась так хороша, что господа стали жаловаться, что нищие едят лучше их. Тогда донье Флор пришло в голову, что можно зарабатывать на обеды для бедных, продавая изысканные кушанья обеспеченным людям, да еще и себе кое-что оставлять. Так она и разбогатела. Для нее это, конечно, хорошо, но моя проблема так и осталась нерешенной, потому что, как только ее карманы наполнились золотом, она позабыла о нищих и они снова стали приходить за едой к дверям моего дома. И по сей день продолжают идти.

Когда стало известно, что Вальдивия направляется в Сантьяго, Родриго обеспокоился. Он не знал, как действовать в такой ситуации, чтобы никого не обидеть, и метался, разрываясь между своей должностью и обязанностями, верностью другу и желанием защитить меня. Мы уже два года не видели моего бывшего возлюбленного, и его отсутствие было для нас как нельзя более кстати. С его приездом я переставала быть губернаторшей, и я в шутку спрашивала себя, решится ли Мария де Энсио занять это место. Представить ее в этой роли было трудно.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Родриго. Успокойся, с Педро не будет никаких проблем, — сказала я мужу.

— Может быть, тебе лучше уехать за город вместе с Исабель…

— Родриго, я не собираюсь убегать. Это и мой город тоже. Я не буду принимать участия в управлении, пока он тут, но ничего больше в моей жизни не изменится. Я уверена, коленки у меня при виде Педро подкашиваться не будут, — засмеялась я.

— Тебе неизбежно придется часто видеться с ним, Инес.

— Более того, Родриго, нам нужно будет устроить прием в его честь.

— Прием?

— Конечно, ты ведь второе лицо в Чили, так что нам полагается принять его. Мы пригласим его вместе с Марией де Энсио, и если захочет, то и со второй тоже. Как там зовут эту галисийку?

Родриго посмотрел на меня с тем выражением сомнения, какое часто появлялось у него на лице, когда я рассказывала о своих идеях, но я быстро поцеловала его в лоб и заверила, что от этого никакого скандала не будет. На самом деле я уже посадила несколько женщин шить скатерти, а донья Флор, нанятая по такому случаю, уже доставала нужные ингредиенты, особенно для любимых сладостей губернатора. Патоку и сахар к нам привозили на кораблях, и если эти продукты были дороги в Испании, то в Чили цены на них были просто непомерные. Но не все сладости можно делать с медом, поэтому пришлось смириться и заплатить, сколько просили. Я хотела удивить гостей блюдами, никогда не виданными в нашей столице. «Но лучше бы подумать, что надеть, да, сеньорай», — напомнила мне Каталина. Я тут же послала ее гладить только что привезенное из Испании элегантное платье из переливчатого шелка медного цвета, который выгодно подчеркивал оттенок моих волос… Мне не нужно признаваться тебе, Исабель, что я закрашивала проступающую седину хной, подобно мавританкам и цыганкам, ведь ты и так это знаешь. Надо сказать, что платье было мне немножко тесновато, потому что от спокойной жизни и любви Родриго у меня раздобрела не только душа, но и тело. Но в любом случае я была одета с куда большим вкусом, чем Мария де Энсио, которая одевалась как публичная женщина, или чем ее смекалистая служанка, которой тоже до меня было далеко. Не смейся, доченька. Я знаю, что подобное замечание кажется тебе дурным тоном с моей стороны, но это правда: это были совершенно заурядные бабы.

Педро де Вальдивия торжественно вступил в Сантьяго, проехав под арками из веток и цветов под рукоплескания городского совета и всего населения. Родриго де Кирога, капитаны и солдаты в до блеска начищенных доспехах и в шлемах с плюмажами выстроились на Оружейной площади. Мария де Энсио стояла в дверях дома, который раньше был моим, поджидая своего хозяина с манерной гримасой на лице. Какая противная женщина! Я решила не принимать участия в шествии и наблюдала за всем из окна. Мне показалось, что на Педро вдруг навалились годы; он отяжелел и двигался как-то очень медленно и церемонно — не знаю, от самодовольства ли, от тучности или от усталости после долгого пути.

Ночью губернатор, полагаю, наслаждался объятиями двух своих любовниц, а на следующий день принялся за работу со свойственным ему рвением. Он выслушал полный и подробный доклад Родриго о состоянии дел в колонии и в городе, проверил счета казначея, выслушал заявления городского совета, одного за другим принял всех жителей города, которые желали обратиться к нему с прошениями или за правосудием. Он превратился в чванливого, нетерпеливого, заносчивого и тираничного человека. Теперь он при малейших возражениях разражался угрозами; он больше не просил советов и никого не посвящал в свои планы, а держался как полновластный государь. Он слишком много времени провел на войне и привык, что солдаты беспрекословно подчиняются ему. Точно так же теперь он обращался и со своими капитанами и друзьями, а любезность проявлял только в общении с Родриго де Кирогой: наверное, он чувствовал, что тот не потерпит неуважительного к себе отношения. По словам Сесилии, от которой ничто не могло укрыться, любовницы и слуги стали бояться его, потому что на них Вальдивия вымещал все свои недовольства, начиная от ломоты в костях и до упорного молчания короля, который не отвечал на его письма.

Прием в честь губернатора был одним из самых пышных, что мне приходилось устраивать за свою долгую жизнь. Даже составить список приглашенных оказалось задачей не из легких, ведь мы не могли пригласить все пять сотен семей, проживавших в городе. Многие важные люди ожидали приглашения. Сантьяго бурлил пересудами. Все хотели прийти на этот праздник; мне приносили неожиданные подарки и письма с витиеватыми уверениями в дружбе от людей, которые прежде на меня даже не смотрели. Но нам пришлось ограничить список приглашенных теми капитанами, которые прибыли в Чили вместе с нами в 1540 году, — настоящими основателями города и членами городского совета. Мы привезли индейцев из наших загородных имений и одели их в безукоризненные ливреи, но оставили босыми, потому что они не выносят обуви. Дом и сад был освещен сотнями свечей, масляных ламп, факелов, пропитанных сосновой смолой, которые наполняли воздух ароматным дымом. Дом был безукоризнен: повсюду цветы, огромные блюда с фруктами, клетки с птицами. Мы подавали перуанское вино из лучших тамошних виноградников и чилийское — которое мы с Родриго недавно начали производить. Тридцать гостей мы разместили за главным столом и еще сотню — в других залах и во дворе. Я решила, что в этот вечер женщины будут сидеть рядом с мужчинами — я слышала, что так делается во Франции, — а не на подушках на полу, как в Испании.

Чтобы обеспечить разнообразие блюд, было зарезано множество поросят и барашков. Кроме того, на столах стояла фаршированная птица и морская рыба, живьем привезенная в бочках с водой. Сладости стояли на отдельном столе: тут были торты, слоеные пирожки, меренги, бисквиты, марципаны и фрукты. Ветер носил запахи яств по всему городу: пахло чесноком, жареным мясом, карамелью.

Гости пришли в лучших своих нарядах, ведь случай извлечь роскошную одежду со дна сундуков представлялся не часто. Самой красивой женщиной на празднике была, конечно, Сесилия: на ней было голубое платье с золотым поясом и украшения инкской принцессы. Она привела с собой негритенка, чтобы он стоял за ее стулом и обмахивал ее опахалом. Эта изысканная деталь поразила нас, всех остальных, грубых людей. Вальдивия явился с Марией де Энсио, которая, должна признать, смотрелась неплохо. Но вторую свою женщину не привел, потому что явиться с двумя любовницами сразу означало бы плюнуть в лицо нашему небольшому, но гордому обществу. Он поцеловал мне руку и осыпал соответствующими случаю галантными любезностями. В его взгляде мне почудилась смесь грусти и ревности, но, может быть, мне это только показалось. Когда все сели за стол, он предложил тост за Родриго и меня, гостеприимных хозяев, и произнес прочувствованную речь, в которой сравнивал тяжелые времена голода в Сантьяго за десять лет до того и теперешнее изобилие.

— На этом поистине королевском приеме, прекрасная донья Инес, не хватает только одного… — заключил он, поднимая бокал. В глазах его блестели слезы.

— Не говорите больше ничего, ваша милость, — ответила я.

В этот самый момент вошла ты, Исабель, в муслиновом платье, с лентами и цветами на голове и серебряным блюдом в руках, накрытым льняной салфеткой. На блюде лежал пирог для губернатора. Это появление было встречено громкими аплодисментами, потому что все помнили тощие времена, когда на начинку для пирожков шло все, что попадалось под руку, даже ящерицы.

После ужина были танцы, но Вальдивия, который был ловким танцором с прекрасным слухом и природной грацией, танцевать не стал, отговорившись ломотой в костях. Как только гости разошлись и слуги закончили раздавать остатки ужина бедным, собравшимся на звуки праздника на Оружейной площади, закрыли двери и погасили свечи, мы с Родриго в изнеможении упали в постель. Я, как всегда, положила голову ему на грудь и проспала без сновидений целых шесть часов, что для меня целая вечность: я ведь всегда спала очень мало.

Губернатор провел в Сантьяго три месяца. За это время он принял решение, которое, без сомнения, долго вынашивал: послал Херонимо де Альдерете в Испанию, чтобы вручить королю шестьдесят тысяч песо золотом — пятину, по закону принадлежащую короне, смешную сумму в сравнении с груженными этим металлом галеонами, которые отправлялись в Испанию из Перу. Кроме того, у Альдерете были адресованные монарху письма, содержащие различные просьбы — в том числе и о том, чтобы губернатору был пожалован титул маркиза и Орден святого Иакова.

Вальдивия переменился и в этом смысле: он больше не хвалился презрением к титулам и почестям. Более того, он, прежде питавший отвращение к рабству, испрашивал разрешения занять на работах две тысячи черных рабов, не платя налога.

Вторая часть миссии Альдерете состояла в том, что он должен был навестить Марину Ортис де Гаэте — она так и жила в скромном имении в Кастуэре, — передать ей деньги и пригласить ее в Чили, где бы она получила титул губернаторши и была рядом с мужем, которого не видела семнадцать лет. Хотелось бы мне знать, как восприняли эту новость Мария и Хуана.

Жаль, что Херонимо де Альдерете не удалось привезти Вальдивии положительный ответ от короля. Насколько я помню, он отсутствовал почти три года, ведь плавать по океану — дело не быстрое, да и король спешки не любил. На обратном пути, когда Альдерете пересекал Панамский перешеек, на него напала тропическая горячка и отправила капитана в лучший мир. Херонимо де Альдерете был хорошим солдатом и верным другом, и я надеюсь, что он займет на страницах Истории то почетное место, которого заслуживает. Между тем умер и Педро де Вальдивия, так и не узнав, что король наконец жаловал ему те милости, о которых он так долго просил.

Марина Ортис де Гаэте, получив от мужа приглашение приехать в его королевство, которое она, неизвестно почему, представляла себе наподобие Венеции, и семь с половиной тысяч песо золотом на расходы, купила себе позолоченный трон и достойное императрицы приданое. Несчастная собрала себе впечатляющую свиту из многочисленных родственников и прибыла с ними в Чили, только чтобы узнать, что уже овдовела. В Сантьяго она обнаружила, что Педро оставил ее без всякого состояния и чуть не пустил по миру, а в довершение бед меньше чем в полгода все ее обожаемые племянники погибли в войне с индейцами. Ей остается только посочувствовать.

Пока Педро де Вальдивия был в Сантьяго, мы виделись с ним мало и только в обществе, в окружении других людей, которые лукаво смотрели на нас, ожидая, чтобы мы выдали себя каким-нибудь жестом или выражением лица, и пытаясь угадать наши чувства. В этом городе невозможно было и шагу ступить, чтобы на тебя не смотрели из окон и не обсуждали твои поступки. Но что это я говорю в прошедшем времени? Сейчас на дворе 1580 год, а люди здесь любят сплетничать все так же.

Проведя рядом с Педро самые насыщенные годы своей молодости, теперь в его присутствии я чувствовала удивительную отстраненность. Мне казалось, что я с отчаянной страстью любила вовсе не этого человека. Незадолго до того, как Вальдивия объявил о своем скором отъезде на юг, где он полагал навестить новые города и продолжить поиски Магелланова пролива, ко мне явился Гонсалес де Мармолехо.

— Я хотел рассказать тебе, дочь моя, что губернатор испрашивает у короля титул епископа Чили для меня, — сказал он.

— Об этом знает уже весь Сантьяго, падре. Говорите, зачем вы на самом деле пришли.

— Да, Инес, дерзости тебе не занимать! — рассмеялся клирик.

— Давайте, падре, выкладывайте, что там у вас.

— Губернатор желает поговорить с тобой наедине, дочь моя. И это, понятное дело, нельзя делать ни в твоем доме, ни в каком общественном месте. Ведь нужно соблюдать приличия. Поэтому я предложил ему встретиться с тобой в моей резиденции…

— Родриго знает об этом?

— Губернатор полагает, что незачем отвлекать твоего супруга по таким пустякам, Инес.

Мне показались подозрительными и вестник, и известие, которое он принес, и таинственность, окружавшая все это дело. Поэтому в тот же день, чтобы не нажить лишних проблем, я рассказала обо всем этом Родриго и обнаружила, что он уже все знает: Вальдивия просил у него разрешения встретиться со мной с глазу на глаз. Зачем же тогда он хотел, чтобы я скрывала это от мужа? И почему Родриго не рассказал мне об этом? Наверное, Вальдивия хотел испытать меня, а вот муж — не думаю. Родриго не способен на такие хитрости.

— Ты знаешь, о чем Педро хочет говорить со мной? — спросила я его.

— Он хочет объяснить тебе, почему он поступил так, как поступил.

— Но прошло уже больше трех лет! И тут он вдруг решил давать объяснения? Это как-то странно.

— Если ты не хочешь разговаривать с ним, я так прямо ему и скажу.

— А тебя не беспокоит, что я буду встречаться с ним наедине?

— Я полностью доверяю тебе, Инес. И никогда не стал бы обижать тебя ревностью.

— Ты как будто бы и не испанец, Родриго. У тебя в жилах, верно, течет голландская кровь.

На следующий день я отправилась в дом Гонсалеса де Мармолехо, в самый большой и роскошный дом в Чили — после моего, конечно. Огромное состояние клирика, без сомнения, было божественного происхождения. Дверь мне открыла его экономка, индианка кечуа, очень мудрая женщина, хорошо разбиравшаяся в лекарственных растениях. Мы с ней были довольно близкими подругами, и поэтому она не скрывала от меня, что уже много лет живет с будущим епископом как жена с мужем. Мы прошли через несколько залов, отделенных друг от друга резными дверями, привезенными по заказу клирика из Перу, и добрались наконец до маленькой комнатки, где стоял его письменный стол и большая часть книг. Губернатор, одетый в щегольской красный дублет с рукавами с прорезями, бледно-зеленые штаны и шапочку из черного шелка с кокетливым пером, сделал несколько шагов вперед, чтобы поприветствовать меня. Экономка тактично удалилась, закрыв за собой дверь.

И вот, оказавшись наедине с Педро, я почувствовала, как стучит у меня в висках и разрывается сердце, не в силах выдержать взгляд этих голубых глаз, веки которых я так часто целовала, когда он спал. Как сильно Педро ни изменился, он все равно когда-то был моим возлюбленным, за которым я последовала на край света. Педро положил мне руки на плечи и повернул к окну, чтобы рассмотреть меня при дневном свете.

— Ты такая красивая, Инес! На тебе ход времени не оставляет и следа! — потрясенно выдохнул он.

— Ты просто без очков плохо видишь, — ответила я, отступая назад и высвобождаясь из его рук.

— Скажи, что ты счастлива. Твое счастье для меня очень важно.

— С чего бы это? Неужели тебя мучает совесть?

Я улыбнулась, он рассмеялся, и нам обоим стало легче — лед начал таять. Он подробно рассказал мне о суде, перед которым ему пришлось предстать в Перу, и о приговоре ла Гаски. Сказал, что мысль выдать меня замуж за другого пришла ему в голову как единственный способ спасти меня от изгнания и нищеты.

— Этим решением ла Гаска вонзил кинжал мне в грудь, и эта рана до сих пор кровоточит, Инес. Я всегда тебя любил, ты единственная женщина в моей жизни — остальные не в счет. Знать, что ты замужем за другим, очень тяжело для меня.

— Ты всегда был ревнив.

— Не смейся надо мной, Инес. Я очень страдаю оттого, что ты не со мной. Но рад тому, что ты богата и выбрала себе в супруги самого благородного человека в этой стране.

— Тогда, когда ты послал ко мне Гонсалеса де Мармолехо с письмом, он намекнул, будто ты уже выбрал для меня кого-то. Это был Родриго?

— Инес, я слишком хорошо знаю тебя, чтобы пытаться навязывать тебе что-то, тем более мужа, — ответил он уклончиво.

— Тогда я успокою тебя: тебе пришло в голову отличное решение. Я счастлива и очень люблю Родриго.

— Больше, чем меня?

— Тебя я такой любовью уже не люблю, Педро.

— Ты уверена в этом, Инес души моей?

Он снова взял меня за плечи и привлек к себе. Я почувствовала щекотное прикосновение его рыжей бороды и тепло дыхания, отвернула лицо и легонько оттолкнула Педро от себя.

— Ты ведь больше всего во мне ценил верность, Педро. Я все так же верна, но теперь не тебе, а Родриго, — сказала я с грустью, предчувствуя, что в эту минуту мы прощаемся навсегда.

Педро де Вальдивия снова покинул Сантьяго, чтобы продолжать конкисту и укреплять семь городов и форты, недавно основанные на юге. Там было обнаружено несколько новых золотых и серебряных жил, которые привлекли новых поселенцев; даже некоторые жители Сантьяго оставили свои плодородные имения в долине реки Мапочо и вместе с семьями отправились в таинственные леса юга, ослепленные жаждой золота и серебра. На приисках работало двадцать тысяч индейцев, и металлов там добывалось почти так же много, как в Перу. Вместе с другими жителями Сантьяго покинул и альгвасил Хуан Гомес, но Сесилия и дети остались в городе. «Я остаюсь в Сантьяго. Если ты хочешь уехать и с головой погрузиться в эти болота — вперед», — сказала ему Сесилия, не подозревая, что ее слова станут пророческими.

Прощаясь с Вальдивией, Родриго де Кирога посоветовал ему не пытаться захватить больше того, что можно держать под контролем. Во многих фортах было всего по нескольку солдат, а некоторые города были практически не защищены.

— Родриго, там совершенно безопасно. Индейцы в тех краях нас практически не беспокоили, территория покорена.

— Меня удивляет, что мапуче, о непокорности которых мы слышали еще в Перу, до того как начали завоевание Чили, не сопротивлялись там так упорно, как можно было бы ожидать.

— Они поняли, что мы — слишком могучий для них враг, и отступили, — объяснил Вальдивия.

— Хорошо, если так. Но все же — не теряй бдительности.

Они горячо обнялись на прощание, и Вальдивия уехал, не придав большого значения предостережениям Кироги. Несколько месяцев надежных известий о нем не было: до нас доходили только слухи о том, что он сибаритствует, возлегая на подушках и толстея в своем доме в Консепсьоне, который называет своим «зимним дворцом». Поговаривали, что Хуана Хименес прячет золото, которое привозят с приисков большими лоханями, чтобы не делиться им ни с кем и не декларировать его у королевских чиновников. Завистники добавляли, что у них с губернатором скопилось столько золота и столько еще оставалось на приисках в Килакойе, что Вальдивия теперь богаче самого императора Карла V. Люди так любят судить ближних! Напоминаю тебе, Исабель, что Вальдивия после смерти не оставил ни гроша. По-видимому, мифических губернаторских сокровищ никогда не существовало, если только Хуана Хименес не похитила их и не скрылась в неизвестном направлении, а не была похищена индейцами, как полагают.

Один из фортов, призванных устрашать индейцев и защищать серебряные и золотые прииски, назывался Тукапель. Впрочем, там была всего дюжина солдат, которые дни напролет всматривались в лесную чащу и скучали. Капитан, стоявший во главе форта, подозревал, что мапуче что-то затевают, хотя до сих пор отношения с ними были мирные. Раз или два в неделю индейцы приносили в форт провизию; это всегда были одни и те же люди, и солдаты, уже знавшие их, обменивались с ними дружественными знаками. Однако в поведении этих индейцев было что-то, что заставило капитана взять в плен нескольких из них; у них он выпытал, что племена готовят мощное восстание. Могу поклясться, что эти индейцы рассказали только то, что Лаутаро хотел, чтобы уинки знали, потому что мапуче никогда не сломить пытками. Капитан послал просить подкрепления, но Педро де Вальдивия придал столь малое значение этим известиям, что выделил для форта Тукапель дополнительно только пять конных солдат.

В благоухающих лесах Араукании стояла весна 1553 года. Было тепло, и от поступи пятерых солдат в воздух поднимались тучи насекомых и шумных птиц. Вдруг в идиллически мирный пейзаж вторгся ужасный шум, и испанцы тут же оказались окруженными толпой индейцев. Трое солдат упали, пронзенные копьями, а остальным двоим удалось спастись. Они бешеным галопом понеслись обратно в ближайший форт за подмогой.

Тем временем в форт Тукапель явились те самые индейцы, которые всегда приносили снедь, с самым покорным видом приветствуя тамошних солдат, будто и не подозревали о том, каким пыткам были подвергнуты их товарищи. Солдаты открыли ворота форта и впустили индейцев с тюками. Оказавшись внутри, мапуче развязали свои мешки, выхватили оттуда оружие и бросились на солдат. Те быстро оправились от неожиданности и побежали за шпагами и кирасами, чтобы защищаться. В следующие минуты мапуче внутри форта были разгромлены: одни убиты, другие взяты в плен. Однако этот ход индейцев принес результат, потому что, пока испанцы были заняты теми, кто оказался внутри, тысячи других индейцев окружили форт снаружи. Капитан с восьмью конными солдатами выехал навстречу врагу — это был очень храбрый, но совершенно бесполезный шаг, потому что враг был слишком многочислен. После непродолжительной, но героической схватки оставшиеся в живых солдаты отступили внутрь форта, где неравная битва продолжалась в течение всего дня, пока наконец с наступлением темноты нападавшие не отошли назад.

В Тукапеле в живых остались только шесть испанских солдат, довольно много янакон и взятые в плен индейцы. Капитан предпринял отчаянную попытку запугать мапуче, которые ждали рассвета, чтобы напасть снова. Он слышал легенду о том, как я спасла Сантьяго, бросая головы касиков в толпу индейцев, и решил поступить так же. Он приказал обезглавить пленников, а затем стал кидать их головы через стену. В ответ послышался рык, похожий на шум морских волн в бурю.

В течение следующих часов окружение форта становилось все плотнее, и шесть испанцев поняли, что спастись они могут, только попытавшись под покровом ночи верхом пересечь вражеские ряды и добраться до ближайшего форта, Пурена. Это означало оставить на произвол судьбы янакон, для которых лошадей не было. Не знаю, как им удалось выполнить этот дерзкий план, ведь лес буквально кишел индейцами, которые пришли издалека, созванные Лаутаро для большого восстания. Может быть, испанцев пропустили с каким-то умыслом. В любом случае с первыми лучами солнца индейцы, ждавшие поблизости, ворвались в покинутый форт, где на окровавленном дворе нашли останки своих товарищей. Несчастные янаконы, оставшиеся в форте, были все перебиты.

Известие о первой успешной атаке дошло до Лаутаро очень быстро благодаря системе оповещения, которую он сам придумал. Молодой ньидольтоки только что выплатил соответствующий выкуп и официально вступил в брачный союз с Гуакольдой. Он не принимал участия в праздничных возлияниях по этому случаю, потому что презирал спиртное и был слишком занят планированием второго шага военной кампании. Его целью был Педро де Вальдивия.

Хуан Гомес, прибывший на юг за неделю до того, не успел и помыслить о золотых приисках, которые заставили его покинуть семью, как получил зов о помощи из форта Пурен.

Гарнизон этого форта состоял из одиннадцати солдат, к которым присоединились шесть человек, выживших в Тукапеле. Как и всякий помещик, Гомес был обязан по первому зову отправляться на войну, что он и сделал не колеблясь. Прибыв в Пурен, он встал во главе тамошнего небольшого отряда. Выслушав детальный рассказ о произошедшем в Тукапеле, он ясно понял, что речь шла не об отдельной западне, которых в прошлом было великое множество, а об обширном восстании южных племен. Он приготовился к сражению так хорошо, как это только можно было, имея в распоряжении лишь в высшей степени скромные силы Пурена.

Через несколько дней на рассвете послышались воинственные крики индейцев, и часовые увидели у подножия холма большой отряд мапуче, которые эти крики издавали, но оставались недвижными. Хуан Гомес подсчитал, что на каждого его человека приходится по пяти сотен вражеских воинов. На его стороне, конечно, были такие преимущества, как огнестрельное оружие, лошади и дисциплина, которой так славились испанские солдаты. Он имел большой опыт сражения с индейцами и знал, что лучше биться с ними на открытом пространстве, где свободно могут маневрировать всадники и более эффективны аркебузы. Он решил выйти навстречу врагу со всеми силами, которыми располагал: семнадцатью конными солдатами, четырьмя аркебузирами и двумя сотнями янакон.

Ворота форта распахнулись, и отряд Хуана Гомеса вышел вперед. По его знаку конники бешеным галопом пустились вниз по склону холма, размахивая шпагами, но индейцы не разбежались, как они надеялись, а ожидали их в полном боевом порядке. Мапуче уже не были наги: на них были нагрудники и шлемы из тюленьей кожи, такой же твердой, как доспехи испанцев. В руках они держали копья в четыре аршина длиной, острия которых были направлены на груди коней, и тяжелые палицы с короткой рукоятью, более удобные, чем прежние дубины. Они не двинулись с места и приняли на себя лобовую атаку конницы, которая накололась на копья. Несколько лошадей были смертельно ранены, но солдаты быстро оправились от потрясения. Испанцы убили множество индейцев, но, несмотря на это, мапуче не дрогнули.

Через час послышался бой в барабаны, который ни с чем нельзя спутать, и индейское войско остановилось и стало отступать в лес, оставляя на поле боя множество убитых и раненых. Передышка для испанцев длилась всего несколько минут, потому что тут же на месте ушедших появились тысячи новых воинов. Солдатам не оставалось ничего другого, как продолжать сражаться.

Мапуче повторяли этот трюк каждый час: раздавался барабанный бой, усталые воины отступали и в бой вступали свежие силы, в то время как у испанцев не было времени даже перевести дух. Хуан Гомес понял, что противиться этому хитрому приему при таком малом количестве людей совершенно невозможно. Войско мапуче было разделено на четыре отряда, которые сменяли друг друга: пока один отряд сражался, остальные три отдыхали, ожидая своей очереди. Гомес отдал приказ отступать в форт, потому что его люди практически все были ранены и им необходимо было немного отдохнуть и выпить воды.

Следующие часы были заняты обработкой ран и едой. На закате Хуан Гомес решил, что стоит попытаться еще раз пойти в атаку, чтобы не дать врагу возможности отдохнуть ночью. Многие его раненые солдаты заявляли, что предпочитают умереть в бою, зная, что, если индейцы войдут в форт, их ждет неминуемая и бесславная смерть. Теперь у Гомеса была только дюжина всадников и полдюжины пехотинцев, но это его не остановило. Он построил своих солдат, произнес перед ними прочувствованную речь, в которой вверял их и себя заботам Господа и апостола Иакова, покровителя Испании, и тут же подал сигнал к началу атаки.

Столкновение шпаг с палицами продлилось меньше получаса. Мапуче, казалось, упали духом, сражались уже без утреннего ожесточения и неожиданно быстро отступили под барабанный бой. Гомес думал, что вскоре нахлынет следующая волна индейцев, как это было утром, но этого не произошло, и он, недоумевая, приказал отступать в форт. На этот раз потерь у него не было.

В течение этой ночи и следующего дня испанцы не спали, ожидая нападения противника, не снимая доспехов и не выпуская оружия из рук. Но враг не подавал признаков жизни, и в конце концов они уверились, что индейцы не вернутся, и, опустившись на колени во дворе форта, возблагодарили апостола Иакова за эту странную победу. Они разбили врага, сами не зная как. Хуан Гомес решил, что не имеет смысла оставаться без сообщения с внешним миром за стенами форта, натощак ожидая, когда страшные крики возвестят о возвращении мапуче. Лучше было воспользоваться ночной темнотой, когда индейцы редко что-то предпринимали из-за страха перед злыми духами, и отправить пару быстрых гонцов к Педро де Вальдивии с сообщением о необъяснимой победе и предупреждением, что началось всеобщее восстание племен и что, если его не подавить сразу же, можно потерять всю территорию к югу от Био-Био. Гонцы скакали так быстро, как только им позволяла лесная чаща и темнота, боясь, как бы на них из-за какого-нибудь поворота тропы не выскочили индейцы. Но этого не случилось, и им удалось без всяких происшествий к рассвету добраться до цели. Им казалось, что, пока они скакали, мапуче наблюдали за ними из зарослей папоротника, но, так как те не нападали, гонцы решили, что это был лишь плод их возбужденного воображения. Они не могли вообразить, что Лаутаро хочет, чтобы Вальдивия получил от них известие, и именно поэтому позволил им проехать, так же как позволил проехать гонцам, везшим ответ губернатора — письмо, в котором он приказывал Гомесу подойти к разрушенному форту Тукапель для объединения сил в день Рождества Христова.

Ньидольтоки строил свои планы с расчетом именно на это. Узнав об этом приказе — шпионы у него были везде, — вождь довольно улыбнулся: Вальдивия действовал так, как ему и хотелось. Лаутаро послал один эскадрон осаждать Пурен, чтобы не дать Гомесу выйти оттуда и выполнить полученные от губернатора инструкции, а сам в Тукапеле заканчивал подготовку ловушки для своего тайты.

Вальдивия, окруженный заботами Хуаны Хименес, спокойно провел зимние месяцы в Консепсьоне, глядя из окна на дождь и развлекаясь игрой в карты. Ему было пятьдесят три года, но хромота и тучность состарили его раньше времени. Он ловко играл в карты, и удача сопутствовала ему: он почти всегда выигрывал. Завистники уверяли, что к золоту с приисков прибавлялось то, что он вытягивал у других игроков, и все это вместе складывалось в легендарные сундуки Хуаны, которые до сих пор никто не видел.

Весна уже вступала в свои права, на деревьях появились почки, и запели птицы, когда стали приходить сумбурные известия об индейском восстании, которые поначалу показались ему преувеличенными. Больше из чувства долга, чем из убеждения в серьезности ситуации, он собрал около пятидесяти солдат и нехотя отправился в Тукапель, где намеревался соединиться с отрядом Хуана Гомеса и в два счета разбить дерзких мапуче, как бывало раньше.

Он проделал путь в пятнадцать лиг с полусотней конных солдат и пятнадцатью сотнями янакон медленным шагом, потому что приходилось подстраиваться под скорость шага носильщиков. Впрочем, скоро первоначальная его лень и размеренность рассеялись, потому что инстинкт солдата подсказывал, что опасность близка. Он чувствовал, что из лесной чащи на него смотрят десятки глаз. Он уже больше года думал о смерти, предчувствуя, что она может очень скоро настигнуть его, но решил не беспокоить своих людей подозрениями о том, что за ними следят. Из предосторожности он послал вперед пятерых солдат, чтобы они разведали путь, а сам продолжил двигаться шагом, стараясь успокоить нервы, подставляя лицо теплому ветерку и вдыхая смолистый аромат сосен.

Когда через пару часов пятеро посланных на разведку не вернулись, его дурные предчувствия обострились. Через лигу один из всадников вскрикнул от ужаса и указал на что-то свисавшее с ветки дерева. Это была человеческая рука, все еще в рукаве дублета. Вальдивия приказал продолжать движение с оружием наготове. Еще через несколько саженей они увидели ногу в сапоге, тоже подвешенную на дерево, а еще дальше их ждали и другие «трофеи»: ноги, руки и головы, висевшие на ветках, будто кровавые плоды леса. «Отомстим за товарищей!» — в ярости закричали солдаты, готовые галопом пуститься на поиски убийц, но Вальдивия приказал придержать лошадей. Худшее, что можно было сделать в такой ситуации, — разделиться; следует держаться вместе до самого Тукапеля, решил он.

Форт располагался на вершине безлесного холма, потому что все деревья, росшие там раньше, пошли на строительство, но подножие возвышенности утопало в густой растительности. Сверху открывался вид на полноводную реку. Конники въехали на холм и первыми добрались до еще дымящихся руин форта, а за ними последовала медленная вереница янакон, груженных военным снаряжением. В соответствии с распоряжениями Лаутаро мапуче дождались, когда на холм взойдут все до последнего, и только тогда дали знать о своем присутствии жутким звуком флейт, сделанных из человеческих костей.

Губернатор, который едва успел спешиться, бросил взгляд между обгорелых бревен стены и увидел там плотно выстроенные отряды индейцев со щитами и копьями в руках. Во главе отрядов стояли токи, окруженные лучшими своими людьми. Вальдивия поразился увиденному и решил, что дикари своим умом дошли до принципов древнеримского военного построения, которым наследовали и испанские терции. А во главе этих индейцев не мог стоять никто иной, как токи, о котором он столько в эту зиму слышал, — Лаутаро. Он почувствовал, как волна гнева накрыла его и по телу покатились ручьи пота. «Этот паршивец умрет страшной смертью!» — закричал он.

Страшной смертью… В нашем королевстве страшных смертей было столько, что они навсегда останутся тяжким грузом на нашей совести. Мне придется отвлечься, чтобы рассказать, что Вальдивия не смог исполнить свою угрозу Лаутаро, который погиб в бою вместе с Гуакольдой спустя несколько лет. В короткий срок этот военный гений сумел посеять панику во всех испанских городах юга, которые пришлось эвакуировать, и дошел со своим войском до окрестностей Сантьяго. К тому времени население мапуче резко сократилось из-за голода и болезней, но Лаутаро продолжал сражаться, имея в своем распоряжении небольшое, но очень дисциплинированное войско, в котором сражались даже женщины и дети. Он вел войну умно и смело всего несколько лет, но этого оказалось достаточно, чтобы разжечь восстание мапуче, которое длится и по сей день. Родриго говорил мне, что во всей мировой истории очень немногие могут сравниться с этим молодым человеком, которому удалось превратить скопище нагих дикарей в самое грозное войско во всей Америке.

После смерти Лаутаро на его место встал токи Кауполикан, который был равен ему смелостью, но менее дальновиден.

Он попал в плен и был посажен на кол. Уверяют, что когда его жена Фресия увидела его в цепях, она бросила ему под ноги сына, которому было всего несколько месяцев от роду, крича, что не желает растить отпрыска побежденного. Но скорее всего, это очередная военная легенда, как и история о Деве Марии, появившейся в небе во время битвы. Кауполикан без единого стона принял ужасную казнь, когда острый кол медленно входил в его тело, — об этом нам в стихах рассказал молодой Сурита. Или его звали Суньига? Боже мой, я стала путать имена! Кто знает, сколько ошибок в моем повествовании. Хорошо, что я не присутствовала при казни Кауполикана и что Бог оградил меня от зрелища типичного наказания мятежных индейцев, когда им топором отрубают половину правой ноги. Впрочем, это не расхолаживает их: и без ноги они продолжают сражаться. Когда другому касику, Гальварино, отрубили обе кисти рук, он приказал привязать себе оружие к плечам, чтобы вернуться в бой. После таких зверств мы не можем рассчитывать на милосердие со стороны индейцев. Жестокость порождает жестокость — и так до бесконечности.

Вальдивия разделил своих людей на группы с конными солдатами во главе и янаконами в хвосте и приказал им спускаться с холма. Он не мог пустить конницу галопом, как обычно, потому что понимал, что она наколется на копья мапуче, которые, по-видимому, переняли европейскую манеру ведения войны. Сначала нужно было обезоружить копьеносцев. В первом столкновении преимущество было на стороне испанцев и янакон, и после недолгого, но ожесточенного боя мапуче отступили к реке. Их отступление было встречено радостными криками, и Вальдивия приказал возвращаться в форт. Солдаты были уверены в победе, но губернатор был неспокоен, потому что мапуче действовали в идеальном порядке. С вершины холма он видел, как они пьют и моют раны в реке, что его людям было недоступно. В этот самый момент послышались крики, и из леса появились новые отряды индейцев, свежие и дисциплинированные. Мапуче использовали тот же прием, что и против людей Хуана Гомеса при Пурене, но Вальдивия о нем еще не знал. Впервые губернатор осознал всю серьезность ситуации. До той минуты он считал себя хозяином Араукании.

Весь остаток дня битва продолжалась таким же образом. Испанцам, раненым, мучающимся жаждой и изможденным сражением, приходилось снова и снова сражаться с отдохнувшими и сытыми отрядами мапуче, уставшие отряды которых отходили отдыхать к реке. Часы проходили, испанцев и янакон становилось все меньше и меньше, а долгожданный отряд Хуана Гомеса все не появлялся.

В Чили нет человека, который бы не слышал о трагических событиях рождественской ночи 1553 года. Но существует несколько версий произошедшего, и я буду рассказывать об этом так, как услышала из уст Сесилии.

В то время как Вальдивия и его небольшой отряд защищались как могли в Тукапеле, Хуан Гомес не мог выйти из Пурена. Мапуче осаждали этот форт два дня подряд, а на третий день бесследно исчезли. В напряженном ожидании прошли утро и часть дня, пока наконец Гомес не выдержал. Он с солдатами отправился на разведку в лес. Ничего. Ни одного индейца в поле зрения. Тогда он заподозрил, что осада форта была тактическим ходом, чтобы задержать их и не дать соединиться с отрядом Вальдивии, как он приказывал. Пока они прохлаждались в Пурене, губернатор ждал их в Тукапеле, и, если его там атаковали, чего следовало опасаться, его положение должно было быть отчаянным. Не колеблясь, Хуан Гомес приказал, чтобы все четырнадцать здоровых людей, оставшихся у него, сели на лучших коней и немедля ехали с ним в Тукапель.

Они скакали всю ночь напролет и следующим утром были вблизи форта. Они увидели холм, дым пожара и разрозненные группы мапуче, пьяных от вина и мудая и потрясающих в воздухе человеческими головами и конечностями: оставшиеся силы испанцев и янакон были разбиты накануне. В ужасе, четырнадцать всадников поняли, что они окружены и их ожидает та же участь, что постигла людей Вальдивии. Но пьяные индейцы праздновали победу и не напали на них. Испанцы пришпорили своих усталых коней и поднялись на холм, по дороге рубя шпагами тех немногочисленных пьяных, которые попытались помешать им. От форта осталась лишь груда дымящихся головней. Солдаты хотели найти среди целых и расчлененных трупов тело Педро де Вальдивии, но тщетно. Они утолили жажду грязноватой водой из кувшина, потому что времени ехать к реке не было: в этот момент по склону холма стали подниматься тысячи и тысячи индейцев. Это были вовсе не те пьяницы, которых они видели до того, а отряды трезвых воинов в боевом порядке.

Так как защищаться на руинах форта, где их застали врасплох, было невозможно, испанцы снова вскочили на своих измученных коней и пустились с холма вниз, намереваясь прорубить себе дорогу сквозь вражеские ряды. Они оказались в самой гуще мапуче, и начался беспощадный бой, длившийся до конца дня. Сложно поверить, что люди и лошади, которые всю ночь галопом скакали из Пурена, час за часом выдерживали ужасную схватку, но я, повидавшая испанцев в бою и сама сражавшаяся бок о бок с ними, знаю, на что мы способны. В конце концов солдатам Гомеса удалось бежать, но воины Лаутаро преследовали их, не отпуская далеко. Лошади давно выбились из сил, а лес был усеян поваленными деревьями и другими препятствиями, мешавшими бежать коням, но не индейцам, которые откуда ни возьмись появлялись между деревьями и пытались перехватить всадников.

Эти четырнадцать человек, храбрецы из храбрецов, решили тогда по очереди жертвовать собой, чтобы давать шанс продвигаться вперед своим товарищам. Они не спорили, не бросали жребий, не слушали ничьего приказа. Первый крикнул остальным: «Прощайте!» — осадил своего коня и развернул его, чтобы биться с преследователями. Он наносил удары направо и налево, приготовившись сражаться до последнего вздоха, потому что попасть в плен было бы гораздо более тяжкой участью. Через несколько минут сотня рук стащила его с лошади, и индейцы стали рубить его теми самыми шпагами и ножами, которые им достались от поверженных людей Вальдивии.

За те минуты, которые этот герой подарил своим товарищам, они немного продвинулись вперед, но скоро мапуче настигли их снова. Тут пожертвовать собой решил второй солдат. Он тоже крикнул: «Прощайте!» — и остановился, оказавшись лицом к лицу с толпой индейцев, жаждущих крови. Затем то же сделал третий герой. Так, один за другим, пали шесть солдат.

Оставшиеся восемь человек, среди которых были тяжелораненые, продолжали свой отчаянный бег, пока не достигли теснины, где жизнью пожертвовал еще один, чтобы дать возможность пройти остальным. С ним индейцы тоже разделались в считаные минуты. Тут конь Хуана Гомеса, раненный несколькими стрелами и окончательно обессилевший, упал наземь. К тому времени тьма уже сгустилась, и продолжать движение было практически невозможно.

— Забирайтесь на круп моего коня, капитан! — предложил один из солдат.

— Нет! Поезжайте вперед и не задерживайтесь из-за меня! — приказал Гомес, зная, что тяжело ранен, и понимая, что лошадь все равно не выдержит веса двух седоков.

Солдатам пришлось повиноваться. Они продолжили движение, ощупью продвигаясь вперед и наугад выбирая направление, а Гомес все дальше углублялся в чащу. По прошествии многих страшных часов шесть выживших человек выбрались к форту Пурен, передали печальные известия товарищам и упали замертво от усталости.

В Пурене они оставались недолго: едва перевязав раны и дав немного передохнуть коням, они выехали в Ла-Империаль, который тогда был небольшой деревней. Янаконы несли в гамаках тех раненых, у которых еще оставался шанс выжить, а умирающим обеспечили быструю и достойную смерть, чтобы мапуче не нашли их живыми.

В это время Хуан Гомес пытался идти по лесу, но ноги у него увязали в раскисшей почве, которую недавние зимние дожди превратили в топкое болото. Истекающий кровью, раненный несколькими стрелами, изможденный, мучимый жаждой, не евший два дня, он не сдавался смерти. Он практически ничего не видел и продвигался очень медленно, пробираясь между деревьями и кустами. Он не мог ждать рассвета: ночь была его единственной союзницей. Он явственно слышал радостные крики мапуче, когда они обнаружили его упавшего коня, и стал молить Бога, чтобы это благородное животное, которое было ему верным спутником в стольких битвах, было уже мертво. Индейцы часто истязают раненых животных, чтобы отомстить их хозяевам. По запаху дыма Гомес понял, что преследователи зажгли факелы и ищут его в зарослях, уверенные, что всадник не мог уйти далеко. Он снял с себя доспехи и одежду и утопил все это в грязи. Нагой, он вошел в болото; мапуче были уже очень близко, он слышал их голоса и видел мелькание света факелов.

Дойдя до этого места своего рассказа, Сесилия, у которой было поистине испанское мрачное чувство юмора, хохотала, рассказывая о той ужасной ночи. «Мой муж с головой ушел в болото, от чего я его и предостерегала», — сказала инкская принцесса. Хуан срезал шпагой тростинку камыша и тут же полностью погрузился в зловонное болото. Не знаю, сколько часов он провел в этой глинистой жиже, голый, с кровоточащими ранами, препоручив душу Господу и думая о детях и жене, этой красавице, которая оставила дворец, чтобы последовать за ним на край света. Мапуче несколько раз проходили рядом, едва не касаясь его, не в силах представить себе, что человек, которого они ищут, погребен под болотной жижей, и лежит там, не выпуская из рук шпаги и дыша сквозь тоненькую тростинку.

На следующее утро испанцы, направлявшиеся в Ла-Империаль, повстречали кошмарное существо, покрытое кровью и грязью, пробиравшееся через плотные заросли. В этом существе по шпаге, которую оно не выпускало из рук, они признали Хуана Гомеса, капитана четырнадцати славных солдат.

Прошлой ночью в первый раз с тех пор, как умер Родриго, мне удалось поспать несколько часов. В рассветной полудреме я почувствовала, как что-то давит мне на грудь и мешает дышать, но ощутила вовсе не беспокойство, а, наоборот, успокоение и радость, потому что поняла, что это рука Родриго и он спит рядом со мной, как в лучшие времена. Я лежала недвижно, с закрытыми глазами, и радовалась этой чудесной тяжести. Мне хотелось спросить мужа, затем ли он пришел, чтобы наконец забрать меня с собой. Хотелось сказать, что я была счастлива с ним все тридцать лет, которые мы прожили вместе, и единственной моей печалью были его долгие отлучки на войну. Но я боялась, что он исчезнет, если я с ним заговорю. За месяцы одиночества я поняла, что духи страшно застенчивы.

С первыми лучами солнца, которые просочились через щели в ставнях, Родриго покинул меня, оставив у меня на груди след своей руки и запах на подушке. Но когда в спальню вошли служанки, все признаки его пребывания в комнате уже исчезли.

Несмотря на неожиданную радость, которую появление Родриго подарило мне, с утра я так плохо выглядела, что послали за тобой, Исабель. Я не больна, доченька, у меня ничего не болит, я чувствую себя хорошо, как никогда, так что не смотри на меня с таким похоронным выражением лица. Но я полежу в кровати еще немного, потому что мне холодно. Если не возражаешь, мне бы хотелось использовать это время, чтобы подиктовать тебе.

Как тебе известно, Хуан Гомес выжил в этом испытании, хотя загноившиеся раны заживали у него несколько месяцев.

Он бросил думать о золоте, вернулся в Сантьяго и до сих пор живет здесь вместе со своей красавицей-женой, которой теперь должно быть уже лет шестьдесят, но она все такая же, как в тридцать, — ни морщин, ни седины. Не знаю только, чудо это или колдовство.

В тот роковой декабрь началось восстание мапуче — беспощадная война, которая идет уже сорок лет, и конца ей не видно. Пока в живых будет хоть один индеец и хоть один испанец, кровь будет литься. Я должна бы ненавидеть мапуче, Исабель, но не могу. Они мои враги, а я восхищаюсь ими. Если бы я была на их месте, я бы умерла, сражаясь за свою землю, так же как умирают они.

Я уже несколько дней тяну с рассказом о смерти Педро де Вальдивии. Двадцать семь лет я старалась не думать об этом, но, думаю, теперь пришла пора рассказать тебе все, что я знаю. Я хотела бы верить в наименее страшную версию его гибели — что Педро сражался, пока ему не размозжили голову топором. Но Сесилия помогла мне узнать правду.

Только один янакона смог спастись из Тукапеля; он-то и поведал о том, что случилось в то Рождество, но о том, что сталось с губернатором, он не знал. Два месяца спустя Сесилия пришла ко мне и рассказала, что в ее доме есть служанка — девушка мапуче, недавно прибывшая из Араукании. Сесилия узнала, что эта индианка, не знавшая ни слова по-испански, была найдена неподалеку от Тукапеля. Тут мапудунгу, которому я научилась у Фелипе — ныне Лаутаро, — пришелся кстати. Сесилия привела ко мне свою служанку, и я расспросила ее. Это была девушка лет восемнадцати, низенькая, с тонкими чертами лица и крепкой спиной. Так как она не понимала нашего языка, она казалась глуповатой, но, поговорив с ней на мапудунгу, я поняла, что она очень умна. Вот что мне удалось узнать у выжившего в Тукапеле янаконы и этой юной мапуче, которая, по ее словам, видела казнь Педро де Вальдивии собственными глазами.

Губернатор находился на развалинах форта и вместе с кучкой храбрецов отчаянно сражался против тысяч мапуче, которые постоянно сменяли друг друга, в то время как испанцам приходилось работать шпагами без передышки. Весь день прошел в бою. На закате Вальдивия потерял надежду на то, что Хуан Гомес придет на подмогу. Солдаты были измождены, лошади, как и люди, истекали кровью, а по склону холма настойчиво взбирались все новые отряды врага.

— Господа, что будем делать? — спросил Вальдивия у девятерых солдат, еще державшихся на ногах.

— А что же нам еще делать, как не сражаться и умирать? — ответил один из них.

— Тогда умрем с честью, сеньоры!

И десять самых стойких испанцев и оставшиеся в живых янаконы бросились навстречу врагу биться и умирать со шпагами наголо и с именем святого Иакова на устах.

Через несколько минут восемь солдат уже были выбиты из седел болеадорами и лассо, повалены на землю и растерзаны сотнями мапуче. Только Вальдивия, один священник да еще один верный янакона смогли прорвать окружение и бежать единственным возможным путем, остальные же были блокированы противником. В форте спрятался еще один янакона, который пережил пожар под грудой обломков и убежал два дня спустя, когда мапуче покинули это место.

Открывшаяся перед Вальдивией тропа была любезно предоставлена ему Лаутаро. Это был тупик: тропа вела через густой лес к болоту, где ноги лошадей стали вязнуть, на что и рассчитывал индеец. Отступить беглецы не могли, потому что за спиной у них был враг. В вечернем свете они увидели, как из зарослей кустарника появляются сотни мапуче, а сами они безвозвратно тонут в вонючей жиже, от которой идет серный смрад ада. Мапуче не позволили болоту поглотить испанцев, они вытащили их оттуда, потому что приготовили своим врагами совсем иную смерть.

Поняв, что все пропало, Вальдивия попытался выторговать у мапуче свободу, обещая им, что он покинет города, основанные на юге, что испанцы уйдут из Араукании навсегда и одарят их овцами и другим добром. Янаконе пришлось переводить это, но прежде, чем он закончил говорить, мапуче бросились на него и убили. Они научились не верить обещаниям уинок. Священнику, который сделал крест из двух веточек и хотел соборовать янакону, как до этого он соборовал губернатора, топором размозжили череп.

Затем началось истязание Педро де Вальдивии, самого ненавистного врага, воплощавшего в себе все несправедливости и жестокости, причиненные народу мапуче. Они помнили о тысячах убитых, о сожженных мужчинах, поруганных женщинах, разрубленных на куски детях, о сотнях рук, выброшенных в реку, об отрубленных ногах и носах, о кнутах, цепях и собаках.

Мапуче заставили пленника присутствовать при казни янакон, выживших в Тукапеле, и поругании тел павших там испанцев. Затем его нагого потащили за волосы в деревню, где ожидал Лаутаро. По пути острые камни и ветки резали ему кожу, и, когда его бросили к ногам ньидольтоки, он был весь покрыт грязью и кровью и представлял собой жалкое зрелище. Лаутаро приказал дать ему воды, чтобы он пришел в себя, а затем привязать к столбу. Насмехаясь над бывшим губернатором, вождь в знак своей победы надвое переломил шпагу из толедской стали, верную спутницу Вальдивии, и воткнул ее куски в землю у ног пленника. Придя в себя настолько, чтобы открыть глаза и осознать, где находится, Вальдивия обнаружил перед собой своего бывшего слугу.

— Фелипе! — закричал он, обнадеженный тем, что видит знакомого человека, с которым к тому же можно говорить по-испански.

Лаутаро вперил в него взгляд, полный бесконечного презрения.

— Ты не узнаешь меня, Фелипе? Это я, твой тайта, — настаивал пленник.

Лаутаро плюнул ему в лицо. Он ждал этого момента целых двадцать два года.

Радостные мапуче по приказу ньидольтоки стали подходить к Педро де Вальдивии с заточенными ракушками в руках и отрезать от него куски кожи. Затем они разожгли костер и теми же ракушками стали срезать мускулы с его рук и ног. Эти куски мяса они жарили и ели у него на глазах. Это страшное действо длилось три ночи и два дня, а матушка Смерть все не приходила на помощь несчастному. Наконец на рассвете третьего дня Лаутаро, увидев, что Вальдивия умирает, влил ему в рот расплавленное золото, чтобы он насытился этим металлом, который так ему нравился и который приносил столько страданий индейцам на приисках.

Ох, как больно! Как больно! Эти воспоминания для меня — все равно что удар копьем в самую середину груди. Который теперь час, дочка? Почему так потемнело вокруг? Верно, время пошло вспять и сейчас снова рассвет. Думаю, этот рассвет будет вечным…

Останков Педро де Вальдивии так и не нашли. Говорят, что мапуче съели его тело, сделали флейты из его костей, а его череп токи до сих пор используют как чашу для мудая. Ты спрашиваешь меня, Исабель, почему я верю этой ужасной версии событий, услышанной от служанки Сесилии, а не другой, более гуманной — что Вальдивия был казнен ударом дубины по голове, как описал его смерть поэт, ведь у индейцев юга это обычный способ казни.

Я тебе объясню. В течение тех трех роковых декабрьских дней 1553 года я была очень больна. Как будто бы душа знала то, чего еще не знал разум. Перед моими глазами одни ужасные образы сменялись другими, будто в кошмаре, но проснуться я не могла. Мне виделись в комнатах дома корзины с отрезанными руками и носами, во дворе — индейцы, закованные в цепи и посаженные на кол, в воздухе пахло паленым человеческим мясом, а ночной ветер доносил до меня щелканье кнутов. Конкиста стоила огромных страданий… Никто не может простить такую жестокость, а уж тем более — мапуче, которые никогда не забывают обид, как не забывают и оказанных им милостей. Меня мучили воспоминания, я была будто одержима демонами. Ты знаешь, Исабель, что я, слава Богу, всегда отличалась отменным здоровьем — если не считать болей в сердце, — так что иначе объяснить болезнь, мучившую меня в те дни, не могу. В то время как Педро ужасно страдал в ожидании смерти, моя душа, хоть и на расстоянии, была с ним и скорбела о нем и обо всех жертвах прошедших лет. Я едва могла пошевелиться, со мной сделались такие колики и такой жар, что все вокруг опасались за мою жизнь. В бреду я ясно слышала стоны Педро де Вальдивии и его голос, произнесший: «Прощай, Инес души моей…»