Едем по дороге Архимеда через сквер Галилея и въезжаем на Молуккскую улицу. Перед мостом через Обводный канал у меня возникает сильное желание свернуть направо, на набережную Валентейна, и проехать ее всю, до входа во Флевопарк.

Там я мог бы показать Давиду тело Ришарда Х., если предположить, что оно все еще лежит в зарослях. У меня нет оснований предполагать что-либо иное: после событий того раннего утра средства массовой информации сообщили только о ликвидации Макса Г.

Разумеется, нельзя исключать, что любитель бега пошел в полицию и рассказал, что ни свет ни заря видел на берегу Нового Глубокого озера троих мужчин, причем один из них был ранен, а другой угрожал бегуну пистолетом. Но даже если так, неужели кого-нибудь послали бы осматривать Флевопарк? Я чуть не рассмеялся при этой абсурдной мысли.

На мосту сбавляю скорость. Что именно я хочу показать Давиду? Мы едем на похороны, о которых сегодня вечером сообщат в новостях по всем каналам, а завтра – на первых страницах газет. Что к этому можно прибавить? Так называемую суровую действительность?

За прошедшие дни боль в диафрагме утихла: это уже не боль, а смутное воспоминание о боли. Нос – другое дело. Болезненных ощущений нет, но нос теперь кажется чужим, будто его заново приделал пластический хирург.

В то утро, увидев, в каком состоянии я приплелся на кухню, Кристина прижала ладони к лицу. Конечно, она прямо спросила, не имеет ли отношения к этому Макс и не он ли звонил к нам в дверь в половине шестого утра. После недолгих колебаний мне, наверное, пришлось утвердительно кивнуть, потому что позже, вытирая мне лицо влажным полотенцем, Кристина сказала: «Я не хочу, чтобы ты продолжал знаться с этими типами».

Она произнесла это тоном матери, запрещающей сынишке играть на детской площадке с «нехорошими» приятелями. Потом я провалился в глубокий сон, а когда проснулся, жена стояла в изножье кровати. В руке у нее были мои туфли.

– Я все-таки отчистила кровь.

Она села на край кровати.

– Помнишь, что ты сказал утром?

Я вопросительно посмотрел на нее.

– В ответ на мой вопрос, откуда вся эта кровь, – уточнила она.

Она приложила руку к моей щеке: стало больно, но мне было приятно, что ее рука лежит именно так.

– Ты сказал: «Ты, наверное, не поверишь, но это чайка налетела на ветряк».

День за днем боль постепенно отступала, через неделю она больше походила на обычную мышечную боль после занятий спортом или на истому после долгого пребывания на свежем воздухе.

И теперь, когда я чуть не остановил машину на мосту через Обводный канал, остался только нос, который казался совсем не моим; я думаю о том, что тело Ришарда Х. лежит в зарослях, в каких-нибудь восьмистах метрах отсюда, прибавляю газу и продолжаю ехать прямо.

– А сегодня вечером покажут тот выпуск «Миллионера недели»? – спрашивает Давид, когда мы поворачиваем на дорогу Крейка, проезжая мимо бывшей бойни у Скотопригонного рынка.

– Да, – говорю я.

Я мог бы сказать, что совсем забыл, однако это неправда: я старался не думать об этом, но не думать и забыть – разные вещи.

– А ты выиграл?

За несколько недель, прошедших со дня записи программы до дня показа, то есть сегодняшнего, Давид уже не раз задавал этот вопрос. Каждый раз я отвечал, что он должен посмотреть сам, иначе будет не так интересно.

Я искоса смотрю на сына, размышляя, что ему ответить. Что я выиграл шестнадцать тысяч гульденов? Что этой суммы не хватит даже на уплату долга за «джип-чероки»? Или сначала надо рассказать, как Макс на «линии помощи» выдал себя за нашего бывшего учителя французского?

Представляю себе, как мы все сидим на диване перед телевизором: плошка арахиса, бутылочка пива, голова Давида на плече матери, Кристина, ласково гладящая его по голове. По всей вероятности, это первый случай в истории «Миллионера недели», когда человека с «линии помощи» к моменту показа передачи нет в живых. Когда на экране участник скажет, что ролятор – это дезодорант, а не ходунок, надо подмигнуть сыну, и тогда он поймет, что этот неправильный ответ тоже часть большой тайны, которую мы с сегодняшнего утра делим друг с другом; правда, он не сразу поймет почему.

Разумеется, в прошлый вторник вечером в итальянском ресторане «Маре Нострум» зашла речь о программе Эрика Менкена; я, например, узнал, что вопрос, который должен был наконец принести мне десять миллионов, имел отношение к немецкому генералу, в мае 1940 года преодолевшему Арденны, чтобы обогнуть линию Мажино.

– Да как же его звали-то? – с ухмылкой сказал Макс, залпом выпив вторую порцию ледяной травяной настойки от заведения; глаза его покраснели, будто он не спал несколько ночей, и у меня сложилось впечатление, что это были не первые его стаканчики в тот вечер.

– Штудент, – напомнил я. – Курт Штудент.

Макс подсчитал в столбик на салфетке, сколько я остался ему должен: девять миллионов за вычетом шестнадцати тысяч гульденов, которые я выиграл.

– У меня получилось всего восемь миллионов девятьсот восемьдесят четыре тысячи, – сказал он и посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом.

Потом он взял салфетку и разорвал ее на мелкие клочки.

– Давай ненадолго забудем об этом, – предложил он. – Я хочу тебя кое о чем спросить…

Мне сразу пришло в голову, что вопрос будет о Сильвии – о Сильвии, которая позвонила мне тем утром в надежде выяснить, не знаю ли я, куда запропастился Макс. Я понятия не имел, где он, но сообщил ей, что мы с ним условились встретиться вечером в «Маре Нострум». Потом я спросил, не передать ли ему что-нибудь.

– Речь о Шерон, – сказала Сильвия. – Она заболела.

– Надеюсь, ничего серьезного?

На другом конце линии ненадолго воцарилась тишина.

– Еще не знаю, – ответила наконец Сильвия. – Утром, когда Макс уходил, это напоминало обычную простуду. Пусть он мне позвонит.

Я пообещал ей передать все Максу, но до этого дело так и не дошло; в то утро я еще удивлялся, что Сильвия не может дозвониться до Макса, но с течением времени мое удивление постепенно сходило на нет.

– Как дела? – спросил Макс – быстрее, чем я ожидал, – когда мы заказали по аперитиву.

Я пожал плечами:

– Никакого хронического ущерба.

– Надо смотреть на вещи шире, – сказал Макс. – Ты увел у нас из-под носа кругленькую сумму. Такое никогда не остается безнаказанным. И дело не только в тебе. Дело в правдоподобии. Понимаешь, что я имею в виду?

– Но… – начал я.

– Я знаю, что ты хочешь сказать. Это был импульсивный поступок. Я всегда действовал импульсивно, потому-то так долго и держусь на ногах в этом бизнесе. Если бы этот чурбан не стал размахивать пистолетом перед тем глупым бегуном, я бы, наверное, никогда этого не сделал, и – как знать? – мы бы сейчас распрекрасно сидели тут втроем.

Макс понюхал свой стаканчик, снова поставил его на стол и в третий или четвертый раз за то время, что мы там сидели, посмотрел на дверь.

– Но история с тем бегуном стала для меня последней каплей. Я стал считать до десяти, а когда мы подошли к машине, досчитал уже до ста, и все равно перед глазами были красные круги. Раз – и готово, вот как делаются такие вещи. Бабах – и убрано. Только для того, чтобы не слышать больше этого скулежа. Ришард действительно мог до бесконечности скулить о чем угодно. Сначала ты и твоя квартира снизу. Господин считал это «непрофессиональным», а с твоим шурином, конечно, нельзя было так… А когда я подделался под нашего любимого учителя французского на «линии помощи», он совсем с цепи сорвался. Кричал так сердито, знаешь ли, таким возмущенно-осуждающим тоном, да что он о себе возомнил, этот сукин сын, мать его, кто он такой?

Я опустошил свой стаканчик и сделал глубокий вдох.

– И наша марокканская уборщица, – сказал я.

– Ну ладно, – продолжал Макс, будто не слышал моих слов. – Можно на многое смотреть сквозь пальцы, я, по крайней мере, могу, но это же еще не все…

Он подался ближе ко мне, опираясь о стол, и еще раз бросил взгляд на дверь.

– Годик назад или около того я просил его немножко последить за женушкой, знаешь ли. За Сильвией. Я хочу сказать, что иногда подолгу не бывал дома, я и сам, конечно, не святой, но я семьянин. Я мог бы простить, если бы она тоже иногда заводила шуры-муры – кто я такой? Но я предпочел бы не знать об этом, понимаешь? И вот недавно я прослушиваю свою голосовую почту: оказывается, эта глупая курица – конечно, случайно – нажала на горячую клавишу с моим номером. Что я тогда услышал – не спрашивай, у меня в глазах потемнело, я дошел до белого каления, даже не дослушал до конца.

Я попытался вспомнить ситуации, в которых видел Ришарда Х. и Сильвию вместе: мне ни разу не бросилось в глаза ничего особенного.

– И он еще говорит о непрофессионализме, – сказал Макс. – Мать его! С женой босса, это же надо додуматься! Самое ужасное, что это не было приключение на одну ночь, я хочу сказать, такое я еще смог бы пережить, но я заметил в Сильвии что-то такое – оно бывает у женщин… Что-то в ее глазах, в том, как она распускает волосы или напевает, поливая цветы на балконе.

Макс потер глаза и заглянул в свой пустой стаканчик – почти удивленно, словно не понимал, почему тот пуст. Покачав головой, он несколько раз подряд прочистил горло.

– Короче говоря, однажды вечером, не так давно, я все выложил: думал, иначе рехнусь. Море слез, вопли, битье посуды, так что бедная Шерон, сокровище мое, встала с постельки и пришла спросить, чем занимаются папа и мама. Ну, парень, тут просто сердце разрывается. На этот раз мы сохранили семью, но я – наверное, сдуру – сказал, что при первом же удобном случае прострелю Ришарду башку.

Возле нашего столика появился хозяин «Маре Нострум», чтобы принять у нас заказ.

– После того раза мне повсюду было не по себе, – сообщил Макс, когда хозяин ушел на кухню. – Я имею в виду, если вдруг она ему что-нибудь сказала – кто тогда первый, кто в кого стреляет? Сечешь, о чем я? Во Флевопарке я просто был первым. С одной стороны, облегчение, с другой стороны, после этого я не был дома. Я хочу сказать, она довольно быстро все сообразит, если ее милый не перезвонит: она ведь не слабоумная. Поэтому если она звонит и ее номер высвечивается на дисплее, я сразу сбрасываю звонок. Для нее я сижу в Тимбукту или в Одессе.

Он похлопал по карману рубашки.

– Кстати, о мобильниках… – начал он и нахмурил брови.

– Или на «Звезде Одессы», – сказал я.

Макс посмотрел мне в глаза:

– На какой звезде?

– На «Звезде Одессы». Помнишь, мы встретились в «Тимбукту»? Как раз тогда «Звезда Одессы» шла через Северный морской канал…

– Думаю, я оставил мобильник в машине, – перебил он меня.

Мы встали одновременно. Я направился к автомату по продаже сигарет, висевшему в глубине ресторана. Макс пошел на улицу. Мне хотелось курить, и, получив пачку «Мальборо», я сразу зажег сигарету и прошел в туалет.

Там я посмотрел в зеркало. «Я тоже импульсивен», – подумал я, глядя на свой синий пиджачок. Вообще-то, это был не мой собственный синий пиджачок, а пиджачок Эрика Менкена: вскоре после съемки я увидел, как он висит без присмотра на стуле в костюмерной. Когда мы садились за столик, Макс лишь мельком взглянул на пиджачок и поднял брови. Сейчас я расскажу, о чем он напомнил Максу.

Я двинулся к выходу из туалета – и только тогда впервые связал в уме две фразы, которые услышал сегодня: сначала одну, а через некоторое время и другую.

«Утром, когда Макс уходил, это напоминало обычную простуду», – сказала мне по телефону Сильвия.

«С другой стороны, после этого я не был дома, – только что сказал Макс. – Для нее я сижу в Тимбукту или в Одессе».

Утром я поведал Сильвии, что мы с Максом условились встретиться вечером в «Маре Нострум».

Чувствуя странное покалывание в затылке, я вошел в ресторан. «Все это полная чепуха, – мысленно говорил я себе. – Полная чепуха, разыгравшееся воображение. Надо было сказать об этом, но мне очень хотелось узнать, о чем Макс собирается спросить меня».

Не успел я дойти до нашего столика, как увидел, что хозяин ресторана вместе с тремя официантами стоит в дверях и смотрит на улицу, обеими руками держась за голову.

– Mama mia! – выкрикнул он.

А потом еще раз:

– Mama mia!

– Ну, папа, теперь-то можно сказать, – говорит Давид. – Ты выиграл или проиграл?

Мы едем по Панамскому бульвару и набережной Пита Хейна в сторону Центрального вокзала.

– Это что-нибудь меняет? – говорю я. – Значит ли это, что я стою десять миллионов или вообще ничего не стою?

Сын открывает бардачок и достает пачку «Мальборо», которую я четыре дня назад вытащил из автомата в «Маре Нострум»; не глядя на меня, он берет сигарету в рот и щелкает зажигалкой.

– Мы едем в машине за сто тысяч на похороны твоего друга, – говорит он, и в его голосе не сквозит ничего, похожего на упрек. – И ты спрашиваешь меня, что это меняет?

Через несколько дней после происшествия у «Маре Нострум» Сильвия позвонила опять; тогда-то она и спросила, не хочу ли я сказать пару слов на похоронах. Я ответил, что мне не очень нравится эта идея.

– Макс всегда говорил о тебе с большой симпатией, – сказала Сильвия. – Иначе я не стала бы просить.

– Сильвия, мне не очень нравится эта идея, – повторил я.

Последовала пауза – я слышал только помехи на линии. Потом Сильвия резко сменила тему.

– Вам нравится в вашей новой квартире на первом этаже? – спросила она. – А сыну? Как я слышала, он все-таки перейдет в следующий класс?

Она назвала школу, в которой учится Давид, и улицу, на которой эта школа расположена; я не сразу понял, что Сильвия вовсе не меняла тему разговора.

– Я подумаю, – пообещал я.

Этим я и занимался все дни, оставшиеся до похорон, и лишь когда Давид напомнил мне о показе «Миллионера недели», я решил, что первая мысль была самой удачной.

Сейчас мы приедем на кладбище; не знаю, будут ли снимать выступления в траурном зале, но уж парковку-то снимут точно. Я могу помахать операторам. Выходящий из черного «джипа-чероки» мужчина с сыном лет пятнадцати: милая картинка, вполне подходящая для новостей на канале АТ5. А потом – само выступление, которое могут не показать по телевизору, но, наверное, процитируют в завтрашних газетах. «Бывший одноклассник освежает в памяти воспоминания об опасном домашнем животном Макса Г.» – и это в сочетании с вечерним показом «Миллионера недели», в котором снова зайдет речь о школе, где учились два бывших одноклассника; кот, название школы, фамилия ликвидированного бывшего учителя…

В памяти всплыла собака госпожи Де Билде, Плут: сегодня рано утром, когда мы с Давидом сидели в саду, он вышел из дома, пошатываясь, и улегся на плитках террасы. Только теперь, задним числом, я понимаю, что очень часто видел его там. Сначала я думал, что это самое прохладное место в саду, но потом оказалось, что он лежит там и в холодные ветреные дни.

– Выиграл или проиграл? – спрашивает сын и кладет руку мне на колено.

– Выиграл, – говорю я.