Закрываю глаза и снова открываю; в это время в саду должно быть прохладно, но пока что там жарко. Не вставая с шезлонга, бросаю взгляд на кухонную дверь и раздумываю, не распахнуть ли ее, как будто из дома в сад может устремиться более холодный воздух. Вижу кухню в свете настольной лампы, которая отбрасывает маленькое, уютное пятнышко света на алюминиевый столик, за которым я по утрам обычно читаю газету.

Мне всегда нравилось так смотреть на свой новый дом – на расстоянии, словно я там не живу. При взгляде из сада он представляется домом, в который я могу войти, а могу и не входить. Например, я мог бы пойти в дом, чтобы еще немного поспать, чтобы отдохнуть перед завтрашними похоронами – сегодняшними, мысленно поправляю я сам себя, – но лучше я оставлю эту возможность в мыслях, рассмотрю ее лишь теоретически, потому что есть события, перед которыми не надо отдыхать, и похороны – одно из них.

Не знаю, который час – должно быть, между половиной третьего и четырьмя часами ночи. Небо еще не зацвело красками, но ощущение времени связано не столько со светом, сколько со звуками, точнее, с отсутствием звуков: не поют птицы, не дерутся коты в соседних садах, более того – не грохочут поезда на сортировочной станции.

Вспоминаю новоселье, устроенное несколько месяцев назад. Оглядываясь назад, можно сказать, что это была не самая удачная идея – устраивать новоселье, я имею в виду уже само слово! Но задним числом всегда легко говорить. Новоселье… новоселье… – если сказать это несколько раз подряд, идея будет становиться все смехотворнее и наконец вовсе потеряет смысл.

Это был один из первых теплых весенних дней, так что вечеринка проходила отчасти в доме, а отчасти – на воздухе. Кристина поставила в саду стол с напитками и закусками, и большинство гостей осталось там. Вялый Петер Брюггинк полулежал в одном из деревянных садовых кресел, которые мы недавно купили в специализированном магазине, и задирал перед всеми желающими футболку, показывая тридцатисантиметровый шрам поперек живота; кожа на его лице приобрела цвет упаковочного картона, и он сбросил не меньше двадцати килограммов. В суете перестройки квартиры на первом этаже у меня оставалось мало времени, чтобы навещать его в больнице: я делал это всего раза два. Есть в больничной атмосфере нечто такое, от чего у меня потеют ладони, когда я прохожу через вестибюль и иду по коридорам с указателями, на которых значатся названия разных отделений: такие слова, как «онкология» и «кардиология», греческого или латинского происхождения, из-за своей научной сдержанности звучат более зловеще, чем «рак» или «инфаркт», если представить, что эти последние стоят на тех же желтых табличках с черными стрелками. В одно из двух посещений я попытался объяснить Петеру, что именно поэтому – в первую очередь – захожу к нему так редко. Но Петер, только что прооперированный, был подключен к множеству трубочек и мониторов, и мне показалось, что он меня не слушает.

Теперь он попался моим тестю и теще, которые озабоченно справлялись о дальнейшем ходе его болезни и видах на полное выздоровление. В нерешительно висящей вдоль тела руке тесть держал за шнурок видеокамеру; вскоре после прихода он запечатлел сад одним плавным движением камеры, чтобы потом точно так же зафиксировать верхний этаж. «Вот так живет мой зять», – мысленно услышал я его комментарий откуда-то из полутемной комнаты, где он будет подробно объяснять эти кадры гостям и родственникам. Подозреваю, что он с удовольствием направил бы объектив на осунувшееся лицо Петера Брюггинка, и остановило его только смутное воспоминание о приличиях. Тем временем теща обеими руками накрыла руку моего друга.

– Теперь известны травы и овощи, которые гарантируют полное выздоровление, – услышал я ее голос, проходя мимо.

Это звучало как телереклама безболезненной кремации в сосновом гробу.

В глубине сада, у маленькой террасы, полускрытой за папоротником и нависающими ветками плодового дерева, стояли складные стульчики и алюминиевый столик из кухни. Там сидели Давид и Натали; перед ним стояла банка колы, перед ней – пустой бокал на ножке. После недолгих колебаний я вернулся к столу с напитками и закусками и взял с него початую бутылку белого вина.

– Жажда мучает?

Даже не оборачиваясь, я узнал говорящего по одному тембру голоса, неотличимому от естественного; этим голосом он без конца спрашивал участников викторины, уверены ли они «на все сто процентов», что единственный правильный ответ – «Б».

В это время года неестественный оттенок загара на лице Эрика Менкена особенно сильно бросался в глаза. Еще несколько месяцев назад могло показаться правдой, что недавно он был в отпуске и катался на лыжах, но теперь – из-за зернистой кожи вокруг глаз и особенно из-за подозрительного загара «гусиных лапок» – было видно, что он побывал в солярии или, хуже того, воспользовался тональным кремом. Поскольку я ничего не ответил, телеведущий поднял свой полупустой бокал и кивнул на бутылку вина у меня в руке.

– Красивый сад, между прочим, – заметил он. – Я только что сказал твоей жене: чему можно позавидовать в Амстердаме-Южном, так это садам.

Я справился с искушением разбить бутылку о его подбородок, словно он был новым кораблем, готовым соскользнуть со стапеля на воду, и подлил вина в его бокал. Это было бы чересчур – возникшая словно из ничего вспышка насилия на вечеринке по случаю моего новоселья. К тому же – слишком много чести для такого ничтожного слизняка, как Эрик Менкен. Но мне так понравилось представлять себе, как бутылка белого вина вдребезги разбивается о подбородок телеведущего, что я мысленно разыграл эту сцену еще несколько раз, смотря на него и стараясь сохранять безразличие.

– Да, – сказал я наконец, поняв, что до сих пор так ничего и не сказал.

Я мог бы произнести и что-нибудь другое, но это, как и разбивание бутылки о подбородок, означало бы, что я оказываю ему слишком много чести.

На мгновение я зажмурился, представляя себе, как сильно я мог бы изменить внешность Менкена при помощи отбитого горлышка бутылки, что в конечном счете привело бы к серьезному снижению доходов от рекламы, показываемой во время «Миллионера недели». Через несколько недель вещатели – после серьезных переговоров, искусственно завышенных оценок и смягчающих отговорок – были бы вынуждены искать ему замену с целью вернуть заоблачный рейтинг программы.

– Что такое? – спросил Менкен.

– Ничего. А что должно быть?

– Не знаю. Ты стоишь и улыбаешься. Если бы я знал, что тут смешного, то, может быть, посмеялся бы вместе с тобой.

Я покачал головой, а потом посмотрел ему прямо в глаза.

– Мне вспомнилось нечто весьма приятное, – сказал я. – Просто внутреннее удовольствие. Трудно объяснить.

С этими словами я повернулся к нему спиной и ленивой походкой направился к террасе на другом конце сада.

Льняные волосы Натали были связаны в хвостик, который оживленно раскачивался вверх и вниз, пока она – с явным одобрением – слушала моего сына: тот что-то объяснял ей, широко жестикулируя. Когда возле их столика появился я, Давид почти сразу же замолчал.

– Понимаешь? – успел он сказать подружке. Она кивнула и в последний раз махнула хвостиком.

С вопросительной улыбкой я поднес наклоненную бутылку к ее пустому бокалу.

– Да, да, с удовольствием… – сказала она.

Она взяла бокал со столика и снова поставила его обратно. Стульев больше не было, и я продолжал стоять возле столика с бутылкой в руке; отчасти я чувствовал себя официантом, который дает посетителю ресторана попробовать вино, но ни Давид, ни Натали, похоже, не собирались уравнивать положение. Как я только что заметил, под стулом Натали, высунув язык, дремал Плут. Пес госпожи Де Билде испытывал особую склонность к подруге сына и, когда Натали бывала у нас, буквально не отходил от нее.

И тут Натали так неожиданно подняла на меня глаза, что я почти испугался.

– Фред, какое замечательное вино! – сказала она.

Я ждал продолжения, но через несколько секунд понял, что новых сообщений не последует. Задерживаясь у столика и дальше, я показался бы назойливым. Нельзя было разрушать то, что так тщательно выстраивалось в прошедшие месяцы: она уже с полгода обращалась ко мне не «господин Морман», а «Фред», и мы перешли на «ты» – это дорогого стоило.

Раньше она всегда опускала глаза, если наши взгляды встречались, или сразу покидала комнату, когда я входил в нее. Не уверен на сто процентов, что Натали подозревала о моей причастности к исчезновению нашей соседки снизу, но, несомненно, она, со своей наивной интуицией, если можно так сказать, чувствовала нечто такое, что простым смертным, включая мою жену и двух сыщиков, казалось просто немыслимым. Натали все еще жила дома, у своего отца и его новой подруги, на дороге к стадиону в районе Амстердам-Юг. Однажды вечером, когда было уже поздно и я отвозил ее домой на машине, я заметил, что обращаю внимание на номер дома и даже на то, через какую из четырех дверей она входит в вестибюль.

Не прошло и недели, как я передал эту информацию Максу; мы встретились на террасе кафе «Егерь» на площади Рулофа Харта. Стояли последние погожие дни осени.

– Между прочим, она живет за углом от тебя, – сказал я.

Макс поставил на столик свой бокал колы с бакарди и посмотрел на меня в упор.

– Ты о чем? – спросил он.

– Что ты имеешь в виду? – начал я, но что-то в его взгляде дало мне понять: сегодня не стоит испытывать его терпение.

В то время Макс стал гораздо нервознее, заводился с полоборота; сам он называл это «коротким фитилем».

– Сегодня у меня очень короткий фитиль, – смеялся он.

Для его окружения, в особенности для Ришарда Х., это означало, что не следует задавать глупых или запутанных вопросов. В кафе Макс по возможности всегда садился подальше от входа, спиной к стене или там, откуда он мог наблюдать за дверью.

Воспользовавшись случаем, я спросил Макса, боится ли он чего-то конкретного. Он пожал плечами.

– Так уж полагается, – сказал он. – Тореадор тоже не поворачивается к быку спиной.

В тот день на террасе «Егеря» он непрерывно шнырял глазами по площади Рулофа Харта и нервно потирал дисплей мобильника большим пальцем.

– О чем ты? – спросил он еще раз. – Что мне делать с этой информацией?

– Ничего, – поспешно ответил я. – Я только думал…

– Ты даешь мне адрес подруги своего сына. Иногда я и в самом деле не понимаю, все ли у тебя в порядке с башкой.

Я хотел рассказать Максу о происшествиях на Менорке, например об инциденте в столовой, когда Натали разразилась слезами, поскольку я так цинично говорил о людях, но момент показался мне не самым подходящим. В то время меня тревожило, что в разговоре со следователями по делу об исчезновении госпожи Де Билде она могла бы указать на отсутствие у меня всякого уважения к «человеческой жизни». С другой стороны, я не знал, о чем мне беспокоиться, – расследование буксовало уже несколько месяцев. В вольном переводе с амстердамского это означало следующее: никто совершенно не интересовался тем, что случилось с моей соседкой снизу. Желая сменить тему разговора, я завел речь о тупости полиции, напирая на тот необъяснимый факт, что после первого посещения два сыщика больше не давали о себе знать.

– Вот оно что, – сказал Макс. – Стыд и срам. Из какого, говоришь, отделения они были?

– Понятия не имею. Не помню, сказали они это или нет…

– Как они выглядели?

Я вкратце описал индонезийца и его заспанного напарника.

– Томми? – сказал Макс. – Томми Мусампа?

Я скривился.

– Не думаю, что…

– Очень похоже на Томми Мусампу, – перебил меня Макс. – Клевый чувак. В полном порядке. Комплекс неполноценности – как отсюда до Токио, но ладно, он есть у каждого, кто приехал из тех мест. Не каждому дано быть Старски. Или Хатчем. А тот, второй, случайно, не заикается?

– У него заспанная физиономия, это главное, – сказал я, чтобы дать хоть какой-то ответ: о заикании я не мог вспомнить ничего.

– Раньше Томми сидел на Свекольной улице. А потом, полагаю, перешел на бульвар Лейенберга. Вряд ли он хоть раз в жизни что-нибудь обнаружил, но ведь и стоящие часы дважды в сутки показывают правильное время. А тот, другой, наверное, Бертье Дурачило. На самом деле его зовут иначе, но эту кличку он получил из-за своей пустой башки, и у него, понимаешь ли, шаловливые ручонки – во всяком случае, так говорят. Наверное, не зря: с такими мозгами настоящую женщину ни за что не заполучить. Но так или иначе, если Томми еще раз к тебе зайдет, в чем я сомневаюсь, ты должен передать ему привет от меня. Просто скажи, что если он захочет узнать больше, то всегда может позвонить мне.

Я уставился на Макса. Как раз в это время из-за поворота на площадь Рулофа Харта выскочил трамвай пятого маршрута – с таким завыванием, что мы оба молчали до тех пор, пока он не оказался на середине улицы Ван Барле.

– Но… – начал я.

– Господи, да не смотри ты так испуганно, – засмеялся Макс. – Это же Амстердам. В определенном смысле – еще одни остановившиеся часы. Все парни вроде Томми Мусампы хотят иметь осведомителя, это повышает их статус, понимаешь ли, и они могут притворяться перед своими коллегами вроде Бертье Дурачилы, будто знают больше остальных. Смотри, Бертье Дурачило на самом деле непонятлив, – может быть, я правильно угадал, откуда взялась эта кличка, – но индонезийские полукровки вроде Мусампы хотят выглядеть лучше, чем им предназначено от рождения. Они готовы на все, чтобы догнать других, даже если нужно ехать по обочине. Смешно, но эти сыщики хвастаются друг перед другом тем, у кого самый крутой осведомитель. Так вот, я даю Томми кое-что такое, с чем можно выступать. Время от времени я что-нибудь подбрасываю ему – разумеется, не то, что действительно важно, а то, за счет чего простой сыщик может жировать. Например, тот бедный учитель французского – забыл его фамилию: я позаботился о том, чтобы сыщик Мусампа прибыл на место первым. Взамен я получаю не так много, но все-таки получаю – условно говоря, можно проехать разок на красный свет, потому что такие вещи они забывают не сразу.

Я вдруг почувствовал, как у меня зашевелились волосы. А вдруг Макс звонил сыщику Мусампе, чтобы тот расследовал исчезновение старухи с улицы Пифагора? Но я сразу вытряхнул из головы эту нелепую мысль. Не я ли сам известил полицию? Но тогда, может быть, не случайно к делу подключили именно Мусампу и его сонного, а не заикающегося напарника; и не случайно то, что дело до сих пор не раскрыто.

– Что с тобой? – спросил Макс.

– Что? Со мной? Ничего, я…

– Ты сидишь, и стонешь, и вертишь головой. Если тебе надо посрать, я даю свое разрешение.

Я покачал головой.

– Мне просто жарко, – сказал я.

Макс посмотрел на меня, потом подозвал официантку.

– Я тебе кое-что расскажу, – сказал он, убирая мобильник во внутренний карман. – Дай мне знать, если я уже рассказывал об этом. Год назад или около того мы с Ришардом и еще парочкой друзей сидели на террасе на улице П. К. Хофта, просто трепались и пили пиво, как вдруг появился на велосипеде премьер-министр, этот, как его, Вим Кок, который, значит, с приятностью, по-старинному, на велосипеде – ты же знаешь эту манеру: мы не выпендриваемся, мы и так со странностями, – а за ним, виляя колесом, наш славный бургомистр, немножко «белая кость», но лицо симпатичное, ты же знаешь, Патейн, Схелто Патейн.

Тем временем официантка добралась до нашего столика, и Макс протянул ей сотню.

– В этой компании были и другие важные деятели, все запросто, на велосипедах, как большие мальчики, – явно устроили велосипедную тренировку по ориентации в столице. И знаешь, что забавно? Казалось, что они понятия не имеют, где находятся – в какой стране, в каком городе и тем более на какой улице, если ты понимаешь, что я хочу сказать. В этом было даже что-то милое, обезоруживающее: седой Кок, который предпочтет двойной бутерброд с сыром, а не настоящую еду с напитком, почти радостно едет на велосипеде по улице П. К. Хофта, а позади него – славный бургомистр, персонаж сериала пятидесятых годов. Все это так ужасно, так вопиюще наивно. Понимаешь, что я хочу сказать? Помнится, Ришард или кто-то другой поднял стаканчик за их здоровье и крикнул что-то вроде «Эй, Вимпи!»; бедняга сначала испугался, но потом приветливо помахал рукой. У нас после этого завязалась целая дискуссия: если отсюда посмотреть на людей, управляющих страной, ты поймешь, как велик разрыв между вами и как много ты можешь себе позволить. Никто никогда ничего не узнает.

Макс сунул полученную от официантки сдачу в карман, а потом дал ей десятку. Прежде чем встать, он оглядел улицу Ван Барле слева и справа.

– Со мной в последнее время тоже происходят странные вещи, – сказал я, но Макс уже протискивался между столиками к выходу. – У нас была уборщица-марокканка. Не знаю, рассказывал ли я тебе…

Макс, не останавливаясь, широко зашагал в сторону Музейной площади; я не знал, стоит ли пройтись вместе с ним – вдруг он решит, что я ему докучаю? Поэтому я старался идти так, чтобы между нами оставалось хотя бы полметра.

– Ну так вот: летом она ушла в отпуск и не вернулась. А пару недель назад явился марокканец, оказавшийся ее братом, и спросил, не знаем ли мы, что случилось с Фатимой – так зовут его сестренку. В Марокко она, похоже, приехала совсем ненадолго – мы с самого начала именно так и подумали, – и теперь он обходит всех, у кого она работала, и спрашивает, не знают ли они чего-нибудь.

Не сбавляя шага, Макс достал из внутреннего кармана мобильник и стал набирать номер.

– И знаешь, что самое странное? – продолжил я поспешно. – Я все время думал о том, что мне знакомо это лицо. Я уже где-то видел брата Фатимы. И вдруг вспомнил. В кино. В «Калипсо», где мы с тобой встретились в антракте «Столкновения с бездной». Тот марокканец, который пытался спереть сумочку у Сильвии. Ты ему тогда врезал по морде…

Макс остановился, поднес мобильник к уху и снова опустил руку.

– Разве не странно? – сказал я. – Это же какой-то бред, разве не так? Я хочу сказать, велика ли вообще вероятность, что это случится на самом деле?

Макс посмотрел на меня; мне показалось, в его взгляде я уловил искорки легкой иронии, но, оглядываясь назад, я думаю, что это, скорее, был жалостливый взгляд.

– Еще с год назад я бы сказал: один шанс из десяти миллионов, – сказал я. – Но при той скорости, с которой сегодня размножается этот сброд, я скажу так: один к трем.

– Приятного времяпрепровождения, – сказал я Давиду и Натали и уже было повернулся, но, подумав, поставил бутылку белого вина на столик между ними.

Через несколько шагов я скрылся в зарослях хвойника высотой с человека, где мог отдышаться, прежде чем снова появиться перед гостями, пришедшими на новоселье. Дорога на кухню была перерезана шурином, которого я увидел из-за пушистых зеленых ветвей, покрытых иголками. Шурин становился все несноснее. Уже во время ремонта он в своей характерной манере, туманно и неуловимо, намекал, что «много знает»; сначала я думал, что он «шутит» или «иронизирует», но это повторялось все чаще и все больше действовало мне на нервы.

– Те твои друзья, – говорил он, например, после ужина, склеивая самокрутку или открывая банку пива. – Выбросили бедную старушку из машины на проселочной дорожке или с якорем на шее опустили в воду в порту? Как думаешь?

Подобные замечания он отпускал преимущественно в тех случаях, когда Кристина или Давид переступали порог комнаты, имея возможность в любой момент вернуться; у меня не было времени ему ответить – оставалось только посмеиваться с глупым видом.

Но однажды днем мы стояли вдвоем в припаркованном перед дверью контейнере, куда постепенно складывали имущество госпожи Де Билде.

– А что, собственно, имеется в виду? – спросил он. – Мы для приличия поставим это барахло обратно, когда я закончу? Или сплавим туда же, куда сплавили ее, где бы это ни было?

Я почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом, и невольно поглядел наружу через открытую дверь контейнера, но улица была пуста.

– Чего ты, собственно, добиваешься? – сказал я, делая шаг в его сторону.

Должно быть, что-то в моем голосе прозвучало угрожающе: он поспешно огляделся, прикидывая, достаточно ли места между ящиками и предметами обстановки на случай рукопашной схватки.

– Играешь в хохмача? Или поднимаешь себе настроение? Или просто интересничаешь?

– Да нет, вовсе нет, – сказал он, не сумев скрыть дрожь в голосе. – Я только подумал…

– А, вот вы где сидите?

Мы не слышали, как подошла Кристина, поэтому она появилась в дверях контейнера совершенно неожиданно. В обеих руках у нее было по банке «Хейнекена».

Лицо шурина расплылось в широкой ухмылке.

– Я только подумал, не наступит ли время, когда придется чем-то отплатить, – сказал он так тихо, что Кристина не могла это услышать. – Услугой за услугу, хочу я сказать. Ведь так полагается в их среде? У них же ничего не делают даром?

– Дядя Фред…

Я почувствовал, как Тамар дергает меня за пальцы.

– Пойдем, – сказала Тамар и с мягкой настойчивостью вытянула меня из-за хвойника.

Мимо шурина и невестки, мимо еще нескольких гостей, лица которых показались мне лишь отдаленно знакомыми, – наверное, приятели Кристины или те соседи, которых я не знал в лицо, – она провела меня через кухню к гостиной; остановившись у двери, она приложила пальчик к губам.

Я просунул голову в дверь и заглянул в комнату: у окна, за новым компьютерным столом, сидел Вилко, братишка Тамар, и глядел в монитор. Изображения на мониторе не было: я лишь накануне вечером перенес компьютер в нашу «новую» гостиную и еще не успел его подключить. Но Вилко, казалось, не испытывал никакого неудобства оттого, что компьютер не работал: он сидел на стуле, раскинув руки, и с помощью губ имитировал гул самолетных двигателей. Сделав несколько «кругов», самолет, судя по звукам и соответствующим жестам, рухнул. После этого Вилко ударил по каким-то клавишам неподключенной клавиатуры, и «полет» начался снова.

Я посмотрел на сестренку Вилко, которая все еще держала меня за руку. Состроив рожицу, она постучала себе по лбу указательным пальцем свободной руки. Я утвердительно кивнул, постучал по своему лбу, а потом присел перед ней на корточки.

– Твой братишка совсем помешался, – сказал я, размышляя о том, как, черт побери, у таких отвратительных, пустых родителей могли родиться и это милое существо, и «одаренный» урод.

– А как папа и мама? – спросил я.

Тамар пожала плечами:

– Да ничего.

Я тяжело вздохнул и головой указал в сторону гостиной, где в этот момент, судя по звукам, снова рухнул самолет.

– Если дома тебе станет невыносимо, ты всегда можешь пожить у нас. Места хватит.

Тамар испытующе посмотрела на меня своими большими черными глазами; я высвободил пальцы, за которые она по-прежнему крепко держалась, и ласково ущипнул ее за ручку.

– Я серьезно. Ты очень милая и умная девочка. И ты не заслуживаешь того, чтобы жить в одном доме с занудами и неудачниками.

– Госпожа Де Билде!

Я вскочил, потерял равновесие и сильно ударился спиной о стену коридорчика.

– Госпожа Де Билде! – прозвучало еще раз, но я пока не понимал, откуда доносятся звуки.

Голос показался мне смутно знакомым – высокий, мужской; точнее, голос мужчины, который пытается изображать женщину.

– Ха-ха-ха! – услышал я. Одновременно раздался стук по почтовому ящику. Посмотрев в ту сторону, я увидел, что через прорезь подглядывает кто-то очень знакомый.

– Что, испугался? – сказал Макс, все еще смеясь, когда я открыл ему дверь.

Рядом с ним стояла длинная Сильвия в белой футболке и джинсах; Ришард Х., оставшийся на тротуаре, занимался крышей «мерседеса».

– Господи, парень, ты словно привидение увидел!

Я усмехнулся и протянул руку.

– Проходите, – сказал я как можно сердечнее.

Несколькими неделями раньше я сообщил Максу о скором новоселье: было бы странно, если бы я этого не сделал. Но я никак не думал, что он примет мое приглашение, да еще и приведет с собой свиту. Сильвия подставила мне левую щеку для поцелуя, и в это время я почувствовал, как мимо меня в дом протискивается Шерон.

– Привет, милый, – сказала Сильвия.

Она, в свою очередь, поцеловала только воздух возле моих щек. Две девочки, Шерон и Тамар, секунду стояли неподвижно, разглядывая друг друга, а потом, как по команде, вместе бросились в сад. Макс был уже на кухне, когда Ришард Х. наконец тоже пожал мне руку.

– Привет, парень, – сказал он и подмигнул мне с огромной высоты.

– Стало очень мило, – крикнул Макс. – Я взял ее для советов по саду. – Он указал головой в сторону своей жены. – Какие растения сажать, какие – нет, такого рода вещи. Где твоя жена?

– Всем привет, – сказала Сильвия.

Она помахала рукой, посылая коллективное приветствие всем присутствующим в саду; коллективное – потому что и в самом деле все движение и все разговоры разом замерли, когда Макс и его жена вышли в сад. И, однако, все было не так, как на моем дне рождения: Сильвия, в джинсах и футболке, не выделялась на общем фоне, а Макс на этот раз тоже надел рубашку поло с короткими рукавами, хотя и черную; черными были и его брюки, и туфли.

Не имело никакого значения, что было на Сильвии в этот момент: среди всех женщин в саду она была не только самой высокой, но и самой красивой, если не сказать ослепительной.

Но у моих гостей едва ли была возможность перевести дух. Все случилось, когда в сад наконец вышел Ришард Х.

Он простоял у двери не дольше секунды, как вдруг из глубины сада, из угла, где сидели за столиком Давид и Натали, раздался громкий лай. Не могу припомнить, чтобы пес госпожи Де Билде когда-нибудь так быстро перебегал через лужайку: с рычаньем и лаем, высунув язык, с которого летели брызги слюны, он пересек лужайку по диагонали и ринулся прямо на нас. Точнее, на Ришарда Х. Я почувствовал, как меня бьет озноб: пришлось стиснуть челюсти – иначе я, наверное, застучал бы зубами. Ришард Х. сначала замер, а потом сделал то, чего никак нельзя было ожидать: опустился на одно колено и протянул руку к рычащему псу. Другую руку он сунул в карман пиджака и вытащил оттуда что-то, завернутое в белую салфетку.

Плут остановился совсем рядом с протянутой рукой. Он гавкнул еще несколько раз, а когда Ришард Х. развернул салфетку, склонил голову и взглядом, полным ожидания, уставился на содержимое.

– Вот, – сказал Ришард Х., вкладывая ему в пасть кусок ливерной колбасы.

Другой рукой он взял виляющего хвостом, громко чавкающего пса за ошейник и подтянул к себе.

– Что, вкусно?

Не оказывая никакого сопротивления, Плут позволил огромной ручище погладить себя по голове.

Всего минутой позже прерванные разговоры были продолжены. У стола с винными бутылками и закусками Макс взял меня за плечо и сказал мне в правое ухо:

– Вскоре нам надо будет кое-что обсудить.

В этот момент шурин устремил на меня многозначительный взгляд с противоположной стороны стола, сопроводив его медленным кивком своей пустой головы.