Сын везет ее по району, отведенному для переселенцев. В его центре вокруг площади раскинулись вместительные – длиной в целый квартал – новые жилые комплексы. Они проносятся мимо окон его машины один за другим – светлый бетон, синее стекло, неон, рядом птичьи рынки, мясные ряды и жужжащие машины для очистки мостовых; на углах таблички с бодрыми названиями улиц: проспект Сияющего Пути, улица Небесного Сада. Сетка и пленка, укрывающая строительные леса, хлопает на ветру; рабочие поднимают на веревках какие-то ведра. Все усыпано угольной пылью.

– Этот район, – поясняет Ли Цин, – один из лучших. А заселяют его в основном переселенцами из Первой Двадцатки.

Они останавливаются перед светофором. По обе стороны от машины стрекочут мотоциклы. Их стрекот перекрывается мощным рыком компрессора, визгом шлиф-машин и треском отбойного молотка. Ли Цин говорит что-то еще – о том, как интересно инженеру-строителю на голом месте возводить целые кварталы, сразу заложив в проект хорошую канализацию и широкие дороги, но мать чувствует, что слушать более не способна. Мимо проскальзывают женщины на велосипедах, где-то срабатывает автомобильная сигнализация, смолкает; выхлопные трубы работающих на холостом ходу мотоциклов беспрестанно изрыгают дым. Светофор зажигается зеленым; в тысяче окон одновременно вспыхивают голубые телеэкраны.

После обеда он начинает допытываться, заметила ли она, какие большие в этих домах окна; не хочет ли съездить туда еще раз, посмотреть образцовую квартиру, а мать как закроет глаза, так сразу видит Ли Цина таким, каким он был в три годика, – вот он катает по полу сосновую шишку, а потом учится врать: семян, мол, на пол ветром нанесло, а на простынке пятна оттого, что призрак прилетал на тучке.

Потом ему было двенадцать, и он привязывал сороконожек к воздушным шарам – смотрел, как они взлетают выше стен ущелья. Как же так вышло, что ему уже сорок четыре?

– Есть люди, которые и впрямь думают, будто плотина что-то испортит, – говорит он. – Они звонят на радио, организуют пикеты. В одной деревне они пригрозили закрыться в домах, приковать себя там цепями и утонуть, когда вода дойдет до потолка.

У нее на языке вертятся слова, которые она никак не может связать в предложения. С балкона квартиры ее сына виден весь город – нагромождение крыш и пожарных лестниц, призрачный лес антенн. За здания цепляется ветер, путается в них; все качается туда и сюда.

– Но на самом деле таких людей ничтожный процент, – продолжает Ли Цин. – Большинство строительство плотины одобряет. Сметающий все на своем пути поток во время наводнения – это же ужас что такое, сама знаешь. Прошлым летом наводнение унесло жизни тысячи человек. Да и уголь без конца сжигать мы не можем. А говорить можно что угодно. Выражать свое мнение… а как же! Я это всячески приветствую.

У кого-то, конечно… Себялюбие. Которое порождает жажду наживы. И вплоть до исступления. Но ты мне вот что лучше скажи: какого мнения был бы о плотине отец, как ты думаешь? Но все перед ее глазами плывет; ее вынесло на быстрину и куда-то тащит между высоких стен. Белые, все в трещинах, мимо проносятся известняковые утесы.