Уже за полночь рядом с Луво останавливают машину три англоговорящие финки. Из них две по имени Паула. На вид все три женщины слегка навеселе. Вопросов о том, почему у Луво такой измученный вид и как долго ему пришлось их дожидаться, сидя на обочине одной из самых глухих дорог во всей Африке, они задают поразительно мало. Не снимая шапки, он рассказывает им, что занимался поиском окаменелостей, и просит помочь с погрузкой черепа. Что ж, о’кей – они соглашаются и вместе берутся за работу, время от времени прерываясь, чтобы пустить по кругу бутылку каберне, так что через пятнадцать минут череп сперва переваливает через стенку, а потом оказывается в задней части кузова жилого автофургона, дачи на колесах, – там специально освобождают место для громоздкой находки.

Финки путешествуют по Южной Африке. Одной из них только что стукнуло сорок, а остальные рванули сюда с ней за компанию, чтобы это событие отпраздновать. Весь пол фургона по колено завален обертками от съестного, картами и пластиковыми бутылками. Они передают друг дружке толстую, звездообразно надрезанную палку сыра; одна из Паул отламывает от нее клинья и кладет на крекеры. Луво ест медленно, оглядывая свои сорванные ногти и думая о том, что от него, должно быть, попахивает. Тем не менее смех женщин звучит искренне, а магнитола играет рэгги.

– Вот так приключение! – наперебой повторяют они, наводя его этим на мысли о тех нескольких затрепанных книжках, что лежат на дне его рюкзака.

Остановив машину на высшей точке перевала, они выходят и просят Луво сфоткать их около погнутой ржавой таблички с надписью «Die Top»; у Луво возникает чувство, что это ангелы, посланные небесами.

Рассвет застает всех за завтраком: сделав остановку в придорожном городке Матьесфонтейн, они сидят в пустой и гулкой столовой зале гостиницы «Квинз», едят яичницу-болтунью с помидорами. Луво запивает ее ледяной фантой и смотрит, как едят женщины. Их путешествие кончается, и они показывают друг дружке снимки на экране фотокамеры. Страусы, виноградники, ночные клубы.

Покончив с первой бутылкой фанты, Луво принимается за вторую, над ним медленно крутятся лопасти потолочного вентилятора, и три улыбчивые женщины то и дело обращают к нему свои добрые, лоснящиеся от пота лица, как будто в их мире черные и белые это одно и то же, да и другие различия между людьми не так уж много значат; потом они встают и загружаются в фургон, чтобы ехать уже до самого Кейптауна.

Одна из Паул за рулем, две другие женщины спят. За окнами мелькают столбы с телефонными проводами и машут ими, машут, как тонкими крыльями, гнущимися наподобие пологих парабол. Дорога неукоснительно прямая. Паула-водительница время от времени поглядывает назад, на Луво, сидящего на заднем сиденье.

– Болит голова?

Луво кивает.

– А что за окаменелость-то?

– Похоже, что это, ну… были такие, называются горгонопсии.

– Горгоно… чего? Это как та Медуза? Змеи вместо волос и все такое?

– Про это я точно не знаю.

– Хотя те-то просто горгоны. Ну, то есть Медуза и ее сестры. Обращали в камень всякого, кто глянет им в глаза.

– Правда?

– Правда, – подтверждает сорок раз новорожденная финка Паула.

– Эта горгонопсия очень древняя, – говорит Луво. – Из тех времен, когда вся тутошняя пустыня была болотом, через которое текли полноводные реки.

– Понятно, – говорит Паула. Едет, постукивая большим пальцем по баранке в такт музыке. – Так тебе, стало быть, нравится это дело, а, Луво? Приезжать туда и копаться, искать всякие древности?

Луво смотрит в окно. Интересно, что еще таится под обнесенными колючей проволокой пастбищами, под плосковерхими горами, спящими при свете то солнца, то далеких и вечных звезд, под вельдом, кое-где поросшим карликовым кустарником, под всей беспрерывно обдуваемой ветром и с сотворения мира нетронутой землей Кару. Что там таится еще?

– Ну, в общем, да, – отвечает он. – Мне это нравится.