Альма с Гарольдом в кинозале. Им примерно лет по тридцать. Кино показывают про подводный мир и ныряльщиков с аквалангами. Над пляжем по экрану носятся белые птицы с раздвоенными хвостами. Лучи заката цепляются за гребешки волн, волны бьются о берег. Альма с Гарольдом сидят бок о бок, Альма в ярко-зеленом платье, зеленых туфлях, с зелеными пластмассовыми клипсами в ушах, Гарольд в дорогой коричневой рубашке. Колено Гарольда боком прижимается к колену Альмы. Луво чувствует, как между ними пробегают электрические токи.

Тут камера погружается под воду. По экрану прыскает радуга рыбок. Медленно проплывая, перед объективом разворачивается стена кораллов. Сердце Альмы работает как часы.

Вдруг перескок памяти: Альма и Гарольд едут в такси, на сиденье между ними фотоаппарат Альмы в чехле из толстой кожи. Едут по местам, которые, на взгляд Луво, очень похожи на Кэмпс-Бей. За окнами все как-то смазано и размыто: это потому, что для Альмы там вроде как и смотреть не на что. Все пропитано одним-единственным ощущением – Альма предвкушает то, как она вот-вот окажется наедине с молодым мужем.

Еще миг, и они уже поднимаются на крыльцо царственного, выкрашенного в красивый кремовый цвет отеля, стоящего в окружении освещенных луной живописных гор. Повсюду носятся чайки. На небольшой скромной вывеске выведено золотыми буквами: «Отель „Двенадцать Апостолов“». В вестибюле их встречает тоненькая как тростинка девушка в белой рубашке и белых брючках, ее талия перетянута ремнем с золотой пряжкой; девушка выдает им ключ на медной цепочке, после чего они долго шествуют по коридорам.

Оказавшись в номере, Альма неудержимо смеется счастливым, искренним смехом. Осушает бокал вина. Все точно так, как надо: два сияющих чистотой окна, широченная белая кровать, на лампах пышные плойчатые абажуры. Гарольд включает проигрыватель, снимает туфли и, как бы танцуя, неуклюже топчется в носках. За окнами вал за валом набегают подсвеченные прожектором волны и, складываясь пополам, рушатся на пляж.

Через какое-то время (прошло, может быть, несколько минут) Гарольд перепрыгивает через перила веранды и бежит к воде, на ходу стаскивая рубашку и носки. «Давай со мной!» – зовет он, и Альма, прихватив фотоаппарат, выходит вслед за ним на пляж. Гарольд бросается в волны прибоя, Альма смеется. Немного поплескавшись, он поворачивает к берегу, встает, широко ухмыляясь. «Водичка-то – ух! ледяная!» – кричит он. Пока он выходит из воды, Альма наводит камеру на резкость и делает снимок.

Если они что-то еще друг другу и говорят, это памятью не фиксируется и на картридж не попадает. Любовью Гарольд в этом воспоминании занимается с Альмой дважды. Луво чувствует неловкость, надо бы уйти, прекратить просмотр картриджа, вернуться в дом Альмы во Вредехуке, но номер в отеле такой чистенький, простыни так приятно холодят Альме спину… Все такое нежное, мягкое… Вокруг все будто преисполнено готовности одарить чем-то еще. У Альмы на губах соль с кожи Гарольда. Его большие, сильные руки у нее на ребрах, кончики пальцев где-то чуть ли не на шишечках позвонков.

Ближе к концу воспоминания Альма закрывает глаза и словно уходит под воду – будто обратно в фильм, который они недавно смотрели: перед ее глазами снова колышутся колючки большого черного морского ежа, и опять она удивляется тому, что под водой нет молчания, там полно всяких звуков – например, все время что-то негромко щелкает; вскоре нежные краски кораллов из поля зрения уходят, глядь – между пальцами серебристыми черточками снуют мелкие рыбки, похожие на иголки, способные извиваться, а Гарольд уже вроде как бы и не на ней, а в воде с нею рядом; они вместе плывут, медленно удаляясь от рифа туда, где дно резко понижается, его становится не видно, и только столбы света косо уходят в толщу воды, в бездонную глубину, при этом у Альмы такое чувство, будто вся кровь прилила у нее к самой коже.