Перед Альмой на полотенце исходят паром три яйца. Одно она разбивает. За окном сплошная тьма – что небо, что океан. У нее на кухне высокий мужчина с огромными ручищами – ходит тут, пальцы растопыривает.

– У нас, – говорит, – время вышло. У нас обоих – и у меня, и у тебя, бабуля.

И вновь принимается расхаживать по кухне, мерит ее шагами взад и вперед. Перила веранды стонут на ветру, а может быть, это ветер в них стонет или и ветер, и перила вместе – ее ушам уже не вычленить одно из другого. Высокий мужчина поднимает руку за сигаретой, заткнутой у него за ленту шляпы, сует себе в рот, но не прикуривает.

– Ты, может, воображаешь себя этакой героиней, – говорит он. – Воительницей, вышедшей с мечом против целой армии. – (Роджер машет воображаемым мечом, рубит им воздух. Старуха пытается не обращать на него внимания, сосредоточившись на теплом яйце, которое держат ее пальцы. Надо бы посолить, но куда-то делась солонка, нигде не видно.) – Но ты обречена на поражение. На ужасное поражение. Ты отступаешь и скоро кончишь тем же, чем кончают все старые богатые наркоши: вырубишься, выпадешь в отруб, съедешь с катушек, сидя на игле этих твоих искусственных воспоминаний. Так и будешь ими ширяться, пока от тебя пустое место не останется. Я правильно говорю? Ты ведь и сейчас уже яма бездонная, скажешь нет, Альма? Яма, а к ней труба. И что ни кинь в эту трубу сверху, сквозь нее оно падает прямо в яму.

В руке у Альмы яйцо, которое она, надо полагать, только что облупила. Она его медленно ест. На лице стоящего перед ней мужчины промелькивает что-то затаенное – гнев? за всю жизнь отстоявшееся презрение? Не поворачивая головы, она чувствует, что оттуда – из темноты, что за окнами кухни, на нее надвигается нечто ужасное.

– Да у тебя еще и слуга! – упорствует долговязый; ей хочется его как-то унять, заставить умолкнуть. – Насчет слуги – это как посмотреть, а то тут даже и некая жертвенность проглянет. Ах, какой хороший мальчик, какой способный: говорит по-английски, хроническими болезнями не страдает, завел себе махонького негритенка, ездит каждый день на автобусе по десять миль в один конец из тауншипа в белый пригород, чтобы заваривать чаёк, поливать садик, причесывать хозяйке парики. Набивать продуктами холодильник. Подстригать бабке ногти. Гладить и складывать старушечье исподнее. Апартеид кончился, и наш прекрасный мальчик взялся за женскую работу. Святой! А услужливый-то какой! Я правильно все обрисовал?

Перед Альмой еще два яйца. Сердце у нее в груди быстро-быстро работает клапанами. Высокий черный мужчина не снял в помещении шляпу. Откуда-то у нее в сознании возникает цитата из «Острова Сокровищ»: При мысли о деньгах все их страхи исчезли. Вспыхнули глаза, шаги стали торопливее, тверже. Они думали только об одном – о богатстве, ожидающем их, о беспечной, роскошной, расточительной жизни, которую принесет им богатство.

Роджер в это время постукивает себя пальцем по виску. Его глаза – водовороты, в которые она запрещает себе смотреть. Меня здесь нет, думает Альма.

– А можно ведь глянуть и иначе, попробуем? – продолжает свой трындеж долговязый. – Слуге дорога открыта всюду – в ворота, в дверь, он смотрит, как ты еле волочишь ноги, слоняется поодаль, но так, чтобы немножечко попасть и в твою память. Тоже ведь ждет наследства, а как же. Пальчик-то совал небось в кубышку. Он тоже сосиски ест – или нет? И счета твои, наверное, он оплачивает. Знает, какие деньги ты тратишь на этого своего эскулапа.

– Замолчи, – говорит Альма. А сама думает: меня тут нет. Меня вообще нигде нет.

– Этому мальчишке я сделал то же, что ты себе, – продолжает долговязый. – Вот я уверен: ты даже не понимаешь, чего мне это стоило. Я нашел его в парке «Компаниз гарден», и кто он был тогда? Какой-то просто сирота, беспамятный, бездомный. Я заплатил за операцию. Кормил его, заботился. Забрал к себе. Теперь содержу, слежу за его здоровьем. Он у меня гуляет где хочет.

Фары случайной машины, отфильтрованные листвой, вдруг прочесали двор. Страх у Альмы стоит уже в горле. Свет фар меркнет. По дому гуляет ветер.

– А ну-ка замолчи, – пытается приказать она.

– А ты ешь, ешь, – говорит Роджер. – Ты ешь, я замолчу, а мальчишка наверху найдет то, что мне нужно, и тогда можешь идти хоть на тот свет, и покойся там себе с миром.

Она дергается, моргает. На мгновение мужчина в ее кухне трансформируется в какого-то демона – властный, неистовый, с каменным лицом смотрит на нее сверху вниз. И машет, машет своими ужасными ручищами.

– У нас у всех здесь страшилище, звероящер, – сообщает демон. Показывая при этом себе на грудь.

– А я знаю, кто вы, – говорит она спокойно и со значением. – По вам это сразу видно.

– Еще бы было не видно! – говорит Роджер.