— Покорнейше прошу меня извинить, мадам, — сказал я, — но я совершенно забыл про цветок, о котором вы говорили. К счастью, я узнал вас по голосу, ибо ваш голос, — добавил я, изо всех сил стараясь быть галантным, — забыть невозможно.

— О, это вы? — воскликнула она, легонько втянув голову в плечи и скользнув по мне взглядом. — Мистер Ливингстон, я полагаю?

И прыснула, радуясь собственному остроумию.

— Садитесь за мой столик, — предложила она. — Мне не хотелось бы, чтобы этот бармен нас слышал.

Мелкими танцующими шажками она пошла к своему столику, я последовал за ней. Немыслимого цвета волосы были собраны в конский хвост, доходивший почти до пояса; сиреневое пальто, розовое пятно шляпки, оранжевая шевелюра — мешанина цветов была зверская, и я впервые в жизни пожалел, что я не дальтоник.

— Я вас, конечно, уже видела раньше, — сказала она, как только мы сели, — и могу вернуть вам ваш комплимент: женщине трудно забыть такого красивого мужчину, как вы.

Это заявление было подкреплено неизбежным хихиканьем. Я чувствовал себя страшно неловко: у меня абсолютно не было опыта общения с такими женщинами, я опасался, что со стороны может показаться, будто я подобрал свою даму на панели. Говорить с ней о Пат! И снова задал я себе все тот же вопрос: возможно ли, чтобы моя жена водила знакомство с Кэтрин Вильсон, чтобы они дружили? Нет, тысячу раз нет! Здесь явно что-то было не так.

— Да, я вас уже видела. Теперь я припоминаю, это было, когда я последний раз встретила Патрицию на улице. В сорок пятом, на рождество. Вы шли с ней под ручку по Пикадилли. Я чуть было не остановила вас, но потом подумала, что, может быть, Патриции это будет неприятно, и прошла мимо как ни в чем не бывало. Помню, в ту минуту у меня прямо-таки сжалось сердце, я вообще очень чувствительная, ну просто до болезненности. Мама мне всегда говорит: «Кэт, ты слишком чувствительная». Но я ничего не могу с собой поделать. Если мне кажется, что кто-то начал ко мне плохо относиться, у меня сразу ком в горле встает, и я не могу заставить себя подойти к человеку и спросить, что случилось. — Она опять хихикнула. — Вот видите, я уже делюсь с вами самым сокровенным… (Где она подцепила это выражение? Какого рода литературой была вскормлена эта женщина?) Я чувствую, что мы станем с вами большими, очень большими друзьями. Господи, если бы мой муж сейчас нас увидел, он бы меня убил!

Я предпочел не углубляться в вопрос о ревности мистера Крейна и попытался перейти к делу.

— Поскольку у вас такая хорошая память, миссис Крейн, вы наверняка сумеете мне помочь. Пат…

Но тут я запнулся, потому что вдруг почувствовал, как нелегко признаться в том, что Пат не рассказала мне про случай с автомобилем. Кэтрин Крейн воспользовалась этой паузой, чтобы задать вопрос, который, видно, все время вертелся у нее на языке.

— По телефону вы мне сказали, что Патриция исчезла. Я как-то не поняла, в чем, собственно, дело. Может быть, вы сперва объясните мне это?

Темы мне все равно было не избежать, и я не стал откладывать неприятный разговор. Не вдаваясь в подробности, я рассказал миссис Крейн о том, что произошло. Она слушала с огромным интересом и хотя при этом театрально воздевала руки и гримасничала, но вопреки моим опасениям не позволила себе ни одной пошлой реплики. Рассказывая, я присматривался к ней. Если бы не толстый слой пудры и румян, ее лицо можно было назвать приятным: великолепные зубы, четко очерченный подбородок, бархатные глаза; при всей ее аффектации и жеманстве в ней чувствовалась непритворная человеческая теплота и душевная щедрость; будь она иначе одета, иначе причесана и подкрашена, это была бы милая и красивая женщина. И в девушках она, наверно, была по-своему очаровательна, хоть и заурядна.

Когда я закончил свой рассказ, она вдруг снова стала на секунду этой девушкой; посмотрела на меня так ласково, почти с нежностью, и сказала без всякого жеманства, с милым простонародным выговором:

— Честное слово, я очень за вас огорчена. — И тут же добавила. — Могу ли я вам чем-то помочь?

Поначалу я превратно истолковал эти слова; я с ужасом подумал, что миссис Крейн попросту предлагает утешить меня на свой лад. Но, к счастью, это было не так; во всяком случае, она думала сейчас не о том; к тому же она так боялась своего грозного мужа!.. И я поспешил сказать ей, чего я от нее жду — некоторых разъяснений относительно людей, которые знали Пат до ее замужества.

— Но может быть, — добавил я, — вам будет трудно ответить на этот вопрос. Ведь Пат была для вас просто случайной знакомой…

Меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, мне хотелось, чтобы Кэтрин Крейн-Вильсон сумела мне помочь, сообщила как можно больше сведений, навела меня на след, каким бы неожиданным он ни оказался. Но, с другой стороны, мне было бы очень приятно узнать, что Пат не имела никакого отношения к тому сомнительному обществу, великолепным образчиком которого являлась миссис Крейн… И это второе желание, эта потребность верить в чистую и гордую Пат были настолько глубоки, что я почувствовал чуть ли не разочарование, когда услышал в ответ:

— Нет, что вы! Я очень хорошо ее знала. Около двух лет она была моей самой близкой подругой.

Если бы я захотел полностью воспроизвести рассказ Кэтрин Крейн, мне не хватило бы этой тетради. Я пробыл с ней вместе — спешу уточнить: в самом благопристойном смысле этого слова — около шести часов. После недолгого и довольно слабого сопротивления она призналась, что ее муж в данный момент находится в дальней поездке (из чего я заключил, что никакого мужа у нее вообще не было, что Крейн — это фамилия, под которой она живет, и что категорический отказ Кэтрин и ее матери дать домашний адрес объяснялся причинами куда менее благовидными, чем боязнь семейного скандала) и посему она свободна и может со мной пообедать. Мы перебрались в кафе «Ройял» («Ах, такое изысканное заведение — там можно встретить писателей и актеров!») и ели тушеную баранину по-ирландски; потом перешли то ли в кафе «Лион», то ли еще куда и там пили кофе и завершили свой день в холле «Камберленда», то есть именно там, куда Кэтрин ни за что не желала прийти ко мне утром. Она уже порядочно выпила, ее чувствительность и ее простонародный выговор решительно о себе заявили, и я могу без ложной мужской скромности утверждать: пожелай я посягнуть на ее добродетель, я встретил бы очень слабый отпор. Но добродетель (или то, что от нее осталось) миссис Крейн-Вильсон меня совершенно не интересовала; меня интересовали ее воспоминания, относящиеся к героической поре 1943–1945 годов, и эти воспоминания я попытаюсь сейчас воспроизвести.

Чтобы понять, каким образом Кэтрин и Пат, девушки столь разные, могли подружиться, наверно, нужно было бы вспомнить атмосферу, в которой жил Лондон в те годы. Но сам я провел войну на Тихом океане и могу высказывать на этот счет лишь гипотезы. Повествование миссис Крейн было довольно сбивчивым и невнятным, и она, разумеется, излагала лишь свою собственную точку зрения. Было вполне естественно, что такую девушку, как Кэтрин Вильсон, могло привести в восторг знакомство с «порядочными людьми», но куда менее было естественным (так по крайней мере я считал до последнего времени, но теперь мое мнение на этот счет начинает меняться), чтобы Пат могло чем-то привлечь общество мисс Вильсон и ее дружков…

Они познакомились в конце 1943 года, в самый тяжелый период войны, на квартире одного члена парламента, лейбориста, чье имя Кэтрин категорически отказалась мне назвать, ссылаясь на то, что он до сих пор входит в палату общин и ей ни за что на свете не хотелось бы причинять ему неприятности. Квартира принадлежала члену парламента, но вечеринку устраивал его сын, юный франт, который, вместо того чтобы, как большинство его сверстников, сбрасывать бомбы на Германию, предпочел, числясь чиновником какого-то министерства, отсиживаться в Лондоне и кутить на папенькины деньги. Вообще, судя по рассказам Кэтрин Вильсон, в Лондоне в ту пору многие юнцы предавались кутежам; нравы «золотой молодежи» в изображении Кэтрин мне живо напомнили страницы «Мерзкой плоти» Ивлина Во.

Насколько я мог догадаться, родители Кэтрин были мелкими лавочниками из Уайтчепела. Смазливая девчонка довольно рано стала обращать на себя пристальное внимание джентльменов, чьи намерения далеко не всегда отличались чистотой и невинностью; прибегая к обычному в таких случаях красноречию, эти господа в конце концов убедили ее в том, что она создана для театра. Семнадцати лет Кэтрин решила вступить на стезю искусства; благодаря своей энергии (и, разумеется, покровительству некоторых особ) она вскоре получила место статистки в Ковент-Гарден, а потом и несколько маленьких ролей в разных театрах Хеймаркета. Там и открыл ее сын лейбористского члена парламента, и она стала душой вечеринок, которые проходили в доме почтенного политического деятеля на Кэрзон-стрит между полуночью и четырьмя утра, о чем законный владелец квартиры, разумеется, не подозревал. Эти вечеринки (мне больно об этом писать, поскольку в них участвовала Пат, но рассказ миссис Крейн не оставлял на сей счет никаких сомнений) чаще всего перерастали в настоящие оргии: много пили, много смеялись, а когда начинали завывать сирены воздушной тревоги, в убежище никто не спускался; гасили свет, и наступала тишина, — «тишина, прерываемая вздохами», как безжалостно уточнила Кэтрин.

Публика на этих сборищах была самая разношерстная — сынки из богатых семей, по болезни, действительной или мнимой, освобожденные от воинской службы; спекулянты с черного рынка (об этих вещах Кэтрин говорила намеками), актеры, писатели, а также субъекты, чье социальное положение миссис Крейн затруднялась определить. Шла война; у всех этих людей было чувство, что жить осталось недолго и моральными нормами можно пренебречь.

Каким образом Пат проникла в эту среду? Кэтрин не смогла мне этого объяснить. Роз всегда мне говорила, что Пат всю войну работала сестрой милосердия в военных госпиталях и если она неохотно рассказывает об этом периоде своей жизни, то делает это только из скромности, потому что она вела себя как настоящая героиня.

— Может быть, Патриция и была раньше медсестрой, — сказала мне Кэтрин Вильсон, — но, когда Тед впервые привел ее на Кэрзон-стрит, она уже в госпитале не работала.

Кто такой был Тед? Его фамилии Кэтрин не знала, все звали его просто Тед; кажется, он был сын лорда или что-то в этом роде. Тед был безумно влюблен в Пат и не скрывал этого.

— А она? — спросил я с фальшивой непринужденностью. — Отвечала ли она ему взаимностью?

— Плевать она на него хотела! — незамедлительно откликнулась Кэтрин. Она мне прямо сказала. Она знала, что Тед на ней никогда не женится.

Значит, Пат была способна на мелкий корыстный расчет? Этому я поверить не мог. Миссис Крейн что-то напутала.

— Впрочем, — продолжала она, — это тянулась недолго: Тед был в отпуске после ранения; в начале сорок четвертого он вернулся в свою часть, и, кажется, вскоре его убили. Но за это время Пат успела с нами сдружиться. «С нами» — это значит с Бобом (сыном лейбористского члена парламента), с его друзьями Фредом и Рут, с актером Гарри Монтегю… В общем, славная была компания… Кто еще в нее входил?.. Ах, да, конечно, еще Гарольд Рихтер.

Кэтрин впервые упомянула это имя. Я притворился, что меня оно тоже не очень интересует.

— Гарольд Рихтер? Кто же он такой?

— Очень странный тип, — отвечала Кэтрин. — Понятия не имею, как он попал на Кэрзон-стрит. Кажется, Боб был с ним знаком еще до встречи со мной. Рихтер был старше нас, ему было уже под сорок. Лысеющий блондин, высокий и стройный… очень импозантный и с большим обаянием. Патриция была от него без ума. Ах, извините! — спохватилась Кэтрин. — Я не это хотела сказать. Просто Рихтер за ней ухаживал… и ей это нравилось… Словом, вы меня понимаете…

Конечно, я понимал… я слишком хорошо ее понимал. Как я уже говорил, Том, в то утро я встал в боевом настроении и бодро пошел на войну; но сейчас я почувствовал, что почва уходит у меня из-под ног. Под каким бы соусом Кэтрин ни пыталась мне все это подать, ясно было одно: Пат не только утаила от меня важный эпизод своей жизни, не только водила в то время компанию с сомнительными людьми — у нее еще был флирт с весьма подозрительным типом, и флирт этот, очевидно, зашел довольно далеко.

Мне было мучительно больно слушать об этих вещах. Но я решил испить свою чашу до дна и попросил Кэтрин продолжать.

Понемногу теплая компания стала распадаться — сказались бомбежки, лишения, нехватка продуктов. К тому же отец Боба узнал наконец, какую жизнь ведет его сын; по этому поводу был даже весьма ядовитый запрос в палате общин; папаша перестал давать Бобу деньги и выгнал его с Кэрзон-стрит.

— Я снова вернулась в театр, — сказала Кэтрин, — мы сняли небольшую квартирку на Эджвер-Роуд… ту самую, где до сих пор живет моя мать. Но Рихтер по-прежнему приглашал нас, и раза три в неделю мы обедали вчетвером — Патриция, Рихтер, Боб и я. Платил всегда Рихтер; не знаю, где он брал деньги. Собирались в одном маленьком и очень симпатичном баре, но только уж слишком это было далеко, сами посудите: в Ричмонде! Чудное местечко, и люди там попадались чудные. Этот Рихтер там жил.

— Как назывался бар? — спросил я.

— «Фазан». Общий зал был там самый заурядный, обыкновенная забегаловка, но в задней комнате, в маленькой гостиной, было очень симпатично — мягкий свет, музыка; мы долго танцевали, и даже когда заведение закрывалось, нам разрешали еще посидеть. У Рихтера на втором этаже была комната. Говорили, что в «Фазане» был еще зал, где играли в карты, но сама я этого не видела… Да, странный был тип этот Рихтер. Одевался всегда с иголочки, потрясающие галстуки, туфли крокодиловой кожи — и это в то время, когда простую-то кожу нельзя было достать. Болтали, что он немец и занимается шпионажем, но я уверена, что все это неправда. Может, он и в самом деле был по происхождению немец, но подданство имел британское, и насчет шпионажа тоже все вранье. Иначе бы он так легко не отделался. После той аварии он всего шесть месяцев получил…

— После какой аварии? — спросил я, изображая удивление.

— Как, вы не знаете? Весной сорок пятого года — точнее я уже и не помню, наверно, где-то в конце мая или в начале июня, потому что война уже кончилась, — Рихтер объявил, что он раздобыл машину и теперь нам будет проще добираться до Ричмонда. Нам это показалось чудом; в то время машина была роскошью, о которой и мечтать было нельзя. В самом деле, через несколько дней Рихтер прикатил к нам вместе с Пат в стареньком «бентли», и мы несколько дней шиковали… Вы, наверное, помните, какое тогда всюду царило веселье, сразу после конца войны. Уж и не знаю, откуда бралось шампанское, но оно лилось рекой. Короче говоря, возвращались мы как-то вечером из Ричмонда, все четверо здорово под мухой; Рихтер что-то недоглядел на повороте, машина опрокинулась… Я потеряла сознание. Очнулась в больнице, долго понять не могла, что со мной. Немного погодя в палату ко мне пришел полицейский, он очень был вежлив и помог мне все вспомнить. Он сказал, что «бентли» был украден возле какого-то министерства. Бедный Гарольд лежал в той же больнице, у него нога была в гипсе, и из больницы он сразу попал в тюрьму. Вот как оно все получилось… Мне пришлось давать показания как свидетельнице, Патриции тоже, а Боба его папаша сумел выгородить, его даже не допрашивали. Словом, Рихтер схлопотал шесть месяцев тюрьмы; с тех пор я его больше ни разу не видела; говорили, что нога у него плохо срослась и он остался хромым на всю жизнь. Я и Патрицию, можно сказать, уже больше не видела. Она не была ранена, даже ушибов не получила, не то что я… Вся эта история на нее вроде сильно подействовала; наверно, она связана была с Рихтером теснее, чем хотела в этом признаться, и очень чего-то боялась…

Слова Кэтрин Вильсон поразили меня в самое сердце.

— Что вы хотите этим сказать? — резко спросил я ее. — Объясните!

Она посмотрела на меня с удивлением.

— Чего вы вдруг так обозлились? — испуганно спросила она, и голос у нее задрожал. — Я ничего такого не сказала.

— Нет, сказали! Вы сказали, что Патриция была связана с Рихтером теснее, чем хотела в этом признаться. Говоря так, вы что-то имели в виду. Я требую объяснений. Не забывайте, что речь идет о моей жене!

Мы сидели в холле «Камберленда», и я не осмеливался кричать, но, если бы я мог, думаю, я схватил бы Кэтрин за руки и начал их выворачивать.

Немного помолчав, она пробормотала:

— Если вы поклянетесь, что не будете использовать то, что я вам скажу, я попробую вам объяснить.

Разумеется, я поклялся.

— Ну так вот. Рихтера судили через две недели после аварии. В зале суда я встретила Патрицию, мы обменялись несколькими словами, и на этом все кончилось. Потом я пыталась несколько раз до нее дозвониться, но к телефону всегда подходила ее мать; она отвечала, что Пат нету дома, и наконец я поняла, что она не желает меня видеть. Я очень огорчилась, потому что по-настоящему любила Патрицию, но потом примирилась. У меня своих забот хватало. После истории с автомашиной Боб меня бросил, в театре дела пошли плохо, мне пришлось уйти. Стала работать продавщицей у Вулворта. Так что, сами понимаете, у меня больше не было случая опять попасть в «Фазан». А потом, в начале сорок шестого, я прочитала в газете, что полиция, наверно, на основании какого-то доноса, произвела в Ричмонде облаву. Выяснилось, что в «Фазане» были не только игорный дом и не только штаб квартира спекулянтов с черного рынка, но, главное — тут Кэтрин стыдливо потупилась, — там был дом терпимости. А еще в газете говорилось, что там нашли целый склад опиума и кокаина… Как в шанхайских притонах… Не знаю, конечно, насколько все это было правдой, но разразился страшный скандал, потому что в «Фазане» бывали люди из высшего общества; прошел даже слух, что в день облавы там оказался герцог Эдинбургский (которого тогда звали еще Филиппом Маунтбэттеном). Правда, лично я его никогда не видела, хотя ужинала там не меньше пятидесяти раз… «Фазан», конечно, закрыли, владельцев арестовали, и много народу оказалось скомпрометированным. Я, разумеется, сразу подумала о Рихтере и Пат, но не знала, у кого о них справиться. Лишь через несколько недель Гарри Монтегю рассказал мне, что Патриция вышла замуж и уехала в Соединенные Штаты. А Рихтеру повезло: за две недели до облавы он вышел из тюрьмы и сразу же смылся из Англии, так что полиции не удалось его схватить. Впрочем, историю с «Фазаном» поспешили замять: огласка задела бы рикошетом слишком многих людей… Владельцев отпустили, взяли с них большой штраф, на чем дело и закончилось. Я слышала, они снова открыли бар, но теперь-то уж поумнели, голыми руками их не возьмешь…

Наступило молчание, и у меня не хватало духу нарушить его. Каждое слово Кэтрин Вильсон причиняло мне боль, мучительную боль, но ее рассказ мог навести меня на след. Никогда в жизни не мог бы я предположить, что моя жена замешана в такой грязной истории; но все же лучше было знать правду, даже столь неприглядную, чем сражаться с ветряными мельницами, а я только этим и занимался все последние дни.

Кэтрин опять заговорила, но, казалось, теперь она не замечает моего присутствия и перебирает воспоминания ради собственного удовольствия.

— Монтегю сказал мне еще одну вещь, в которую мне как-то не хочется верить. Он встретил Фреда, бывшего приятеля Рихтера. Фред тогда только вернулся из Парижа, где виделся с Гарольдом, и Гарольд во всем винил Патрицию, он говорил, что она обвела его вокруг пальца, что она виновница всех его бед… Он даже утверждал. — Кэтрин понизила голос, — что именно Пат известила полицию обо всех делах, которые творились в «Фазане»… Но я всегда отказывалась этому верить. Я очень любила Пат; она сразу же понравилась мне, и не только потому, что была красивая и воспитанная, но еще и потому, что она очень умная была, а это такая редкость, чтобы женщина была умная. И характер у нее был приятный: за полтора года мы ни разу с ней не поссорились. Вот с мужчинами она была слишком жестока, это правда; Тед, бедняга, здорово от нее натерпелся. Ну а Рихтер мне никогда не нравился… Но доносить на него за это в полицию… И не на него одного, а на десятки людей… Нет, Пат на это была не способна. А Рихтер твердил, что это именно она. И он вроде поклялся ей рано или поздно отомстить.