Книга: Дорога в Гандольфо
Назад: Глава 13
Дальше: Глава 15

Глава 14

Ватиканские колокола звучали во всем своем великолепии. Отразившись эхом на площади Святого Петра, они поплыли над изваянными Бернини мраморными ангелами и были слышны далеко за пределами собора, включая и укромные уголки ватиканских садов. В одном из них, на скамейке из белого камня, сидел, наблюдая за оранжевыми лучами заходящего солнца, дородный мужчина, о чьем лице, если бы кто-нибудь попытался как можно точнее описать его, можно было бы сказать, что оно запечатлело на себе все семь десятилетий размеренной, хотя и не всегда мирной, естественной жизни, которой он жил. Лицо этого человека было сытым, однако в его крестьянских чертах, несколько сглаженных складками кожи, не было и намека на избалованность. Огромные карие глаза мягко смотрели на окружающий его мир. Но в них можно было обнаружить почти в тех же пропорциях и силу, и проницательность, и решимость, и веселость.
Человек этот был одет в великолепные белые одежды, соответствовавшие занимаемому им посту. Являлся же он не кем иным, как главой святой апостольской католической церкви, потомком самого Петра, епископом Рима и духовным наставником четырехсот миллионов душ, рассеянных по всему свету.
Папой Франциском I, наместником Христа на земле.
Настоящее имя этого человека было Джиованни Бомбалини. Он родился в самом начале века в небольшой деревушке к северу от Падуи. И надо заметить, что рождение его прошло практически незамеченным, поскольку его семья не пользовалась никаким влиянием в своей деревне. Принимавшая Джиованни акушерка даже позабыла сообщить деревенскому чиновнику о результате своих трудов, как, впрочем, и трудов своей клиентки: по простоте душевной она была уверена в том, что церковь сама позаботится обо всем, поскольку крещение приносило доход. И вполне возможно, что появление Джиованни на свет никогда не было бы официально зарегистрировано, если бы его отец не заключил со своим кузеном Фрескобальди, который жил севернее Падуи, на расстоянии трех деревень от него, пари относительно того, что его второй ребенок обязательно будет мужского пола, и, опасаясь, как бы кузен не оспорил пари, сразу же поспешил к деревенским властям.
Однако в этом же самом пари было и другое условие. И оно выражалось в том, что жена этого самого Фрескобальди, которая должна была родить приблизительно в то же время, произведет на свет девочку. Но поскольку случилось обратное и она родила мальчика, пари было аннулировано. Родившийся же мальчик, которого назвали Гвидо, согласно официальным записям, был всего на два дня моложе своего кузена Джиованни.
С самого раннего детства Джиованни резко отличался от других деревенских ребятишек. Взять хотя бы то, что он не захотел учить катехизис на слух, поскольку решил сначала прочитать его и только потом уже заучить наизусть. Данное обстоятельство весьма расстраивало деревенского священника, поскольку такое решение нарушало общепринятый порядок и к тому же являлось своеобразным вызовом его авторитету. Тем не менее желание мальчика было удовлетворено.
Надо заметить, что поведение Джиованни Бомбалини вообще отличалось экстраординарностью. И хотя он никогда не увиливал от полевых работ, он редко уставал настолько, чтобы не провести полночи с книгами. Причем читал он практически все, что только мог достать. В возрасте двенадцати лет он впервые посетил библиотеку в Падуе. Она была меньше библиотеки в Милане и не шла ни в какое сравнение с библиотеками Венеции и, конечно, Рима. Но те, кто знал Джиованни, утверждали, что он прочитал все книги сначала в Падуе, а потом в Милане и в Венеции. Именно в то время его священник и рекомендовал святым отцам в Риме обратить внимание на способного парня.
В церкви Джиованни нашел то, что искал. И поскольку он усердно молился, что было несравненно легче, чем работать в поле, хотя занимало ничуть не меньше времени, ему было разрешено читать намного больше, нежели он даже мог представить себе.
Когда Джиованни исполнилось двадцать два года, он был посвящен в сан. Поговаривали, что к тому времени он обладал фантастической эрудицией и был самым начитанным священником в Риме. Но Джиованни не обладал внешностью классического эрудита и к тому же высказывал далеко не ортодоксальные взгляды в отношении повседневной жизни. В литургической истории он чаще всего искал исключения и компромиссы, особенно отмечая то, что церковные писания черпали свою силу в существующих противоречиях. Причем некоторые считали, что делал он так злонамеренно.
А в двадцать шесть лет Джиованни Бомбалини был уже для Ватикана настоящей болью в голове. Со становившейся все более и более мужицкой внешностью, он являл собой полнейший антипод классического образа изможденного ученого, столь милого римской церкви, и походил скорее всего на карикатурное изображение крестьянина из северных районов. Низкорослый, приземистый, широкий в талии, он выглядел бы куда более на своем месте в хлеву, нежели в мраморных холлах ватиканских дворцов. И ни обширнейшие теологические познания, ни добрый нрав, ни даже глубокая вера не могли компенсировать нежелательной эволюции его образа мыслей и огрубления внешности. В результате его посылали служить в непрестижные приходы Золотого Берега, Сьерра-Леоне, Мальты и даже в Монте-Карло. Правда, в последний пункт его направили по ошибке. Усталый ватиканский чиновник вместо бразильского города Монтис-Кларус, о котором он, по всей видимости, даже и не слышал, вписал в соответствующее направление Монте-Карло. Эта оплошность изменила судьбу Джиованни Бомбалини.
Надо сказать, что в столице рулетки и бивших через край эмоций новый священник с его простоватой внешностью, выразительными глазами, мягким юмором и головой, набитой знаниями, перед которыми отступили бы даже двенадцать финансистов, собранных вместе, вызвал большой интерес. И на Золотом Берегу, и в Сьерра-Леоне, и на Мальте ему практически нечего было делать, и он в свободное от молитв и занятий с прихожанами время очень много читал, пополняя свою и без того феноменальную копилку знаний.
Давно и хорошо известно, что люди, живущие в постоянном нервном напряжении, рискующие изо дня в день, расслабляются с помощью алкоголя и как никто другой нуждаются в душевном успокоении. И такое успокоение этим заблудшим овцам нес не кто иной, как отец Бомбалини. К великому удивлению всех этих блудных сынов, они увидели перед собой не простого священника, налагающего епитимью, а в высшей степени интересного парня, который мог беседовать с ними на какую угодно тему. Этому удивительному клирику ничего не стоило часами рассуждать о мировых рынках, исторических прецедентах и давать политические прогнозы. Но больше всего его прихожанам импонировало то, что он любил поговорить о самых разных кулинарных изделиях. Сам он при этом отдавал предпочтение простым блюдам и соусам, избегая совершенно неуместных ухищрений, свойственных так называемой высокой кухне.
И уже очень скоро отец Бомбалини стал частым посетителем самых крупных отелей и лучших домов Лазурного берега. Этот эксцентричного вида, полноватый прелат оказался превосходным рассказчиком, и, находясь рядом с ним, каждый начинал вдруг чувствовать себя намного лучше перед тем, как совершить удачное путешествие к чужой жене.
В результате всей этой деятельности на имя Бомбалини стали поступать значительные суммы денег, пожертвованных церкви, со все увеличивающейся интенсивностью.
Понятно, что Рим не мог больше делать вид, что не замечает Бомбалини. Да и ватиканские казначеи по вполне понятным причинам все чаще и чаще упоминали его имя.
Во время войны Бомбалини находился в столицах стран антигитлеровской коалиции и в их действующих армиях. Это объяснялось двумя причинами. Во-первых, он весьма твердо заявил своему руководству, что не может оставаться нейтральным по отношению к замыслам гитлеровского командования. Он обосновал свое заявление на шестнадцати страницах, на которых приводил исторические, теологические и литургические прецеденты. И никто, кроме иезуитов, которые были на его стороне, так и не смог до конца понять его сочинение. Риму осталось только закрыть глаза на происходящее и надеяться на лучшее. И, во-вторых, богачи всего мира, знавшие его в конце тридцатых годов по Монте-Карло, стали теперь полковниками, генералами и дипломатами. И все они нуждались в нем. Его услуги пользовались таким повышенным спросом во всех странах коалиции, что сам Эдгар Гувер в Вашингтоне написал на его деле: «В высшей степени подозрителен. Вполне возможно, что педераст».
Послевоенные годы ознаменовались быстрым восхождением кардинала Бомбалини по ватиканской лестнице. Правда, большинством своих успехов он был обязан близкой дружбе с Анджело Рончалли, который являлся как ярым сторонником его неортодоксальных взглядов, так и большим любителем хорошего вина и игры в карты после вечерних молитв.
Теперь, сидя на белой скамейке в одном из ватиканских садов, Джиованни Бомбалини – папа Франциск I – думал о том, что ему не хватает Рончалли, с которым они как нельзя лучше дополняли друг друга, что было само по себе хорошо. То, что их пути к трону Святого Петра были во многом похожи, не переставало забавлять его и сейчас, как, несомненно, забавляло и Рончалли.
Их продвижение по церковной иерархической лестнице чаще всего являлось следствием компромиссов, на которые вынуждены были идти ортодоксы из курии для того, чтобы погасить огонь недовольства среди их паствы. Хотя, конечно, все понимали, что рано или поздно с компромиссами будет покончено. Рончалли относился к консерваторам довольно спокойно. Он пользовался только теологическими аргументами, и не очень-то искушенные социальные реформаторы находили, что этого вполне достаточно. Он не осуждал молодых священников, которые хотели жениться и иметь детей, и подвергал нападкам только гомосексуалистов. Нельзя сказать, чтобы все эти проблемы не волновали Джиованни. И он в своих рассуждениях исходил из того, что не было ни одного теологического закона или догмы, которые бы запрещали брак или продолжение рода. Ну а если уж любовь к себе подобному не преодолела библейской двусмысленности, то тогда чему они все учились? Значит, все это одна суета.
У него было много еще не оконченных дел, но доктора весьма недвусмысленно заявили, что дни папы сочтены. И это все, что они могли сказать. Так и не определив саму болезнь, они ограничились констатацией того факта, что жизненные силы Франциска I уменьшались, приближаясь к тревожному рубежу.
Джиованни сам требовал от врачей только правды, поскольку никогда не боялся смерти. Он с любовью принимал и все остальное. Вместе с Рончалли он мог бы еще попахать сухую землю виноградников, а затем затеять игру в баккара. После их последней встречи за картами долг Рончалли ему превысил шестьсот миллионов лир.
Джиованни заявил докторам, что они слишком много смотрят в свои микроскопы и слишком мало видят в реальной жизни. Машина износилась, и это не так уж трудно понять. Они же в ответ лишь значительно кивали головами и угрюмо изрекали:
– Три месяца, от силы – четыре, святой отец. – И это врачи?.. Все, хватит! Они же самые обыкновенные ветеринары, подвизающиеся в курии. А их счета? Да это просто безумие какое-то! Ведь любой пастух в Падуе разбирается в медицине больше, чем они.
Услышав за спиной шаги, Франциск обернулся. По садовой дорожке к нему приближался молодой папский помощник, чьего имени он не помнил. Прелат держал в руке небольшой переносной пюпитр, на нижней стороне которого красовалось распятие, что выглядело довольно глупо.
– Ваше высокопреосвященство, вы просили нас решить некоторые мелкие вопросы до того, как начнется вечерня.
– Да, друг мой. Напомните мне, какие именно.
Молодой священник с некоторой торжественностью перечислил несколько маловажных дел, и Джиованни польстил ему тем, что поинтересовался его мнением о большинстве из них.
– И еще, ваше высокопреосвященство, я бы обратил ваше внимание на запрос из американского журнала «Да здравствует гурман!». Я бы не стал докладывать о нем, если бы он не был снабжен довольно настойчивой рекомендацией из информационной службы вооруженных сил Соединенных Штатов.
– Это удивительно, – проговорил Франциск I. – Не так ли, друг мой?
– Да, ваше высокопреосвященство, весьма непонятно!
– И что же содержит в себе этот запрос?
– Они имеют наглость просить ваше высокопреосвященство дать интервью какой-то журналистке относительно ваших любимых блюд.
– А почему вы решили, что это наглость?
Несколько секунд озадаченный этим вопросом прелат молчал. Потом доверительно произнес:
– Потому что так сказал кардинал Кварце, ваше высокопреосвященство.
– Но наш ученый кардинал хоть как-то пояснил свое заявление? Или, как обычно, свел все к божьей воле и вынес свой вердикт?
Говоря это, Франциск постарался как можно сильнее смягчить свою реакцию на сообщение помощника об Игнацио Кварце. Кардинал был в высшей степени отвратительной личностью, которая встречается почти в каждом коллективе. Этот ученый-аристократ родом из влиятельной итало-швейцарской семьи обладал чувством сострадания в той же мере, что и разъяренная кобра.
– Да, он пояснил свое заявление, ваше высокопреосвященство, – ответил помощник с явным смущением. – Он… он…
– Как я предполагаю, – сказал папа, демонстрируя великолепную проницательность, – наш нарядный кардинал заявил, что любимые блюда папы весьма просты. Ведь верно?
– Я… я…
– Я вижу, что это так. Но все дело, друг мой, в том, что я действительно предпочитаю более простую кухню, нежели наш кардинал с его вечным насморком, и отнюдь не от недостатка знаний. Скорее от отсутствия зазнайства. Понятно, этим я вовсе не хочу сказать, что нашему кардиналу с его больным глазом, который косит вправо, когда он говорит, не хватает скромности. Я просто не верю в то, что ему в голову могла когда-либо прийти мысль о том, что мне и в самом деле нравится незамысловатая пища.
– Нет, конечно, нет, ваше высокопреосвященство.
– И я думаю еще вот о чем. В наше время высоких цен и растущей безработицы такое интервью, в котором сам папа расскажет о том, что отдает предпочтение простым и недорогим блюдам, будет весьма уместным и полезным… Кто желает встретиться со мной? Вы, кажется, сказали, что какая-то журналистка? А известно ли вам, что женщины совсем не умеют готовить? Но это, само собой, между нами.
– Нет, конечно, нет, ваше высокопреосвященство. Хотя римские монахини весьма усердны…
– Преувеличение, друг мой, преувеличение! Кто эта журналистка из этого кулинарного издания?
– Лилиан фон Шнабе. Она американка, из Калифорнии, замужем за пожилым немецким эмигрантом, бежавшим из Германии еще во времена Гитлера. По стечению обстоятельств она сейчас находится в Берлине.
– Я только спросил, кто она, но не про ее биографию. Каким образом вам удалось узнать все это?
– Эти данные были приложены к рекомендации военных, которые, кстати, отзываются о ней весьма высоко.
– Понятно… Вы сказали, что ее муж бежал от Гитлера? Что ж, я полагаю, нельзя уклоняться от встречи с такой сострадательной женщиной. Договоритесь с ней о времени, друг мой! Можете сообщить также нашему блистательному кардиналу, страдающему одышкой, что мы приняли такое решение без какой бы то ни было задней мысли по отношению к нему. «Да здравствует гурман!»… Что ж, видно, господь бог был добр ко мне, и это – знак признания. Но почему, интересно знать, корреспондентка этого издания находится в Берлине, если в Бонне кардиналом непревзойденный мастер по приготовлению блюд из щавеля?

 

– Я готова поклясться, – сказала Лилиан, как только Сэм вошел в комнату, – что у тебя между зубами застряли перья!
– Это гораздо лучше, чем куриный помет!
– Что?
– Те, с кем я встречался, пользуются довольно своеобразным видом транспорта!
– О чем ты это, Сэм?
– Я хочу принять душ!
– Но только без меня, мой милый!
– Я еще никогда в жизни не был таким голодным! Ни минуты передышки! Все в стиле: «Айн, цвай, драй! Мах шнелль!» – «Раз, два, три! Быстрее!» Боже мой, до чего я хочу есть! Они полагают самым серьезным образом, что выиграли войну!
– Ты самый грязный и дурно пахнущий из всех виденных мною мужчин! – воскликнула Лилиан, отходя от Дивероу. – И я удивляюсь, как тебя впустили в отель!
– У меня сложилось впечатление, что мы с моими провожатыми шли гусиным шагом. Но что это? – указал Сэм на большой белый конверт, который лежал на бюро.
– Прислали снизу, – ответила Лилиан, – и сообщили, что очень срочно. Они не были уверены, что ты зайдешь за ним сам.
Дивероу взял конверт. В нем оказались авиационные билеты и записка. Даже не читая ее, он мог бы догадаться, о чем там идет речь, поскольку авиабилеты сказали ему все.
Алжир.
Затем он прочитал записку.
– Да нет же, черт побери! Нет! Ведь это же меньше чем через час!
– Что «это»? – спросила Лилиан. – Самолет?
– Какой самолет? Откуда ты, к черту, можешь знать про самолет?
– Потому что звонил Хаукинз из Вашингтона, – пояснила она. – Ты даже представить себе не можешь, как он был шокирован, когда я ответила…
– Избавь меня от всех этих надуманных подробностей! – перебил Лилиан Дивероу, бросаясь к телефону. – Мне надо кое-что сказать этому сукину сыну! Ведь он даже не удосужился согласовать со мною день отлета! Не оставил времени на еду и душ!
– Ты не сможешь связаться с ним, – поспешила предупредить Сэма Лилиан. – Поэтому он, собственно, и звонил. В течение дня его не будет.
С угрожающим видом Дивероу направился к Лилиан. Затем остановился. Эта девочка спокойно может расколоть его пополам.
– Но он хотя бы объяснил, почему я должен лететь именно этим рейсом? Понятно, после того, как оправился от шока, вызванного твоим ангельским голоском?
Лилиан выглядела смущенной. Сэм подумал о том, что ее смущение не совсем искренне.
– Мак что-то говорил о немце по имени Кёниг. И еще он сказал, что этот Кёниг ждет не дождется, когда ты покинешь Берлин на каком бы то ни было виде транспорта.
– И поэтому-то Мак и решил, что самое лучшее при данных обстоятельствах – это отправить меня в Алжир самолетом «Эр-Франс», летящим через Париж?
– Да, он и в самом деле упоминал об этом. Хотя и в несколько иных выражениях. А вообще, я должна сказать тебе, Сэм, что Мак очень расположен к тебе, и каждый раз, когда речь заходит о тебе, у меня складывается впечатление, будто он говорит о своем сыне. Которого у него никогда не было.
– И если есть Иаков, то я – Исав. Или, иными словами, меня поимели, как Авессалома.
– Не надо вульгарностей…
– Надо! Это единственное, что надо! Какой черт ждет меня в Алжире?
– Шейх Азаз-Варак, – ответила Лилиан Хаукинз фон Шнабе.
Хаукинз ушел из «Уотергейта» в спешке. У него не было ни малейшего желания говорить с Сэмом. Тем более что он был абсолютно уверен в Лилиан, как, впрочем, и во всех остальных своих женах: они прекрасно делали свое дело! И, кроме всего прочего, он должен был встретиться с одним израильским майором, который при известном везении мог бы помочь ему справиться со стоявшим перед ним затруднением. Этим затруднением был шейх Азаз-Варак. К тому часу, когда Дивероу выйдет в алжирском аэропорту, он должен уже поговорить с шейхом по телефону. И тогда на счет «Шеперд компани» будет переведен последний пай.
Этот Азаз-Варак являл собой жулика международного масштаба, в чем, собственно, ничего нового не было. Во время Второй мировой войны он по сумасшедшим ценам продавал нефть одновременно и союзникам, и странам Оси, оказывая предпочтение тем, кто платил наличными. И, несмотря ни на что, врагами он не обзавелся. Более того, своими деяниями он заслужил всеобщее уважение от Детройта до Эссена.
Впрочем, война осталась в далеком прошлом. Та война. Сейчас Хаукинза интересовало участие Азаз-Варака в совсем недавно вспыхнувшем пожаре: в ближневосточном кризисе.
И Азаз-Варака надо было найти. В то время как над Ближним Востоком звучали клятвы, а мир наблюдал за тем, как сталкивались между собой армии, и пока в попытках выйти из кризиса одна конференция сменяла другую и прибыли достигали неимоверных размеров, самый жадный из всех живущих на земле шейхов вдруг изъявил желание побродить по морской гальке и отбыл на Виргинские острова.
Черт побери, в этом не было никакого смысла! И поэтому Маккензи пришлось снова просмотреть профессиональным глазом собранные на Азаз-Барака материалы. Модель, насколько он мог понять, начала складываться между 1946 и 1948 годами. Именно тогда шейх Азаз-Варак проводил очень много времени в Тель-Авиве.
Согласно документам, свои самые первые поездки шейх практически не скрывал: предполагалось, что он просто подыскивал для своего гарема подходящих еврейских женщин. Но затем уже он летал в Тель-Авив тайно, садясь ночью на отдаленных аэродромах, которые могли принимать принадлежавшие ему суперсовременные и очень дорогие самолеты.
Может быть, он снова искал женщин?
Хаукинз дотошно изучил все документы, но так и не смог откопать ни одной женщины, которая когда-либо прилетела в Азаз-Кувейт.
Что же тогда делал Азаз-Варак в Израиле? И почему он так часто летал туда?
Как это ни покажется странным, ответ на свои вопросы Маккензи получил из донесений морской разведки о событиях на острове Святого Томаса, который Азаз-Варак посетил во время арабо-израильской войны. Там он пытался скупить недвижимости намного больше, нежели ее в тот момент продавалось. А когда ему это не удалось, он довольно резко выразил свое неудовольствие.
Надо заметить, что у островитян хватало проблем. И они меньше всего нуждались в каких бы то ни было арабах с их гаремами и рабами. Боже мой, рабы! Сама мысль об этом чуть не довела бюро туризма до апоплексического удара. То, что творилось в эмирате, вызывало одновременно возмущение и отвращение. И Азаз-Варака неоднократно предупреждали, чтобы он воздержался даже от покупки двух корзин песка. Понимая, что за ним постоянно следят, он пытался совершать торговые сделки через вторые и даже третьи руки, причем некоторые из его операций могли сделать Палм-Бич зеленым от зависти, а кое-какие другие места – пурпурными от ярости. Но в конце концов вопрос был решен просто: ни один чертов араб не мог ничего иметь или арендовать на острове, посещать его или пересекать границы.
И тогда разъяренный и расстроенный шейх быстро купил американскую холдинговую компанию «Буффало корпорейшн» и начал действовать через нее. В результате Святой Томас на вполне законных основаниях стал американской собственностью. И Хаукинзу, когда он заинтересовался этим, не понадобилось много времени, чтобы выяснить то, что «Буффало корпорейшн», зарегистрированная по адресу: штат Нью-Йорк, Буффало, Олбани-стрит, является филиалом мало кому известной компании «Пэн френдшип» со штаб-квартирой в Бейруте.
Последовавшие вслед за этим звонки в несколько израильских расчетных палат позволили со всей определенностью выяснить и то, чем занимался Азаз-Варак во время своих поездок в Израиль. Оказалось, что он скупил почти половину недвижимости в Тель-Авиве, причем большую ее часть – в его бедных кварталах, и таким образом стал собственником тель-авивских трущоб. Понятно, что «Буффало корпорейшн» собирала ренту со всех своих владений. Но это не главное. Если бы израильский майор, который ведал артиллерийским и техническим снабжением, подтвердил данные, полученные Хаукинзом от его старых приятелей из ЦРУ по Камбодже, то это бы означало, что у «Буффало корпорейшн» имелись и кое-какие иные направления деятельности, официально не заявленные. В частности, она довела до конца то, что не удалось ее владельцу, который, будучи самым настоящим арабом, до смерти боялся агентов по продаже недвижимости на Святом Томасе. Но этого мало.
Сведения, имевшиеся у Хаукинза, были предельно ясны, и единственное, в чем он нуждался теперь, так это в свидетельстве какого-нибудь военного чина. Суть заключалась в следующем: как выяснили ребята из ЦРУ, главным поставщиком нефти и топлива израильской армии во время ближневосточной войны была какая-то практически никому не известная американская компания «Буффало корпорейшн».
Шейх Азаз-Варак не только владел половиной недвижимости в Тель-Авиве, но еще и снабжал в самый разгар конфликта израильскую военную машину нефтью. Причем делал он это таким образом, что маньяки из Каира не могли нанести никакого ущерба его инвестициям.
Зная все это, считал Хаукинз, он просто обязан пойти на трансатлантический разговор с шейхом Азаз-Вараком.
Если Сэм Дивероу в полной мере мог оценить заботу и обходительность стюардессы из «Эр-Франс», то составить своего мнения о качестве пищи он не смог бы при всем желании. По той причине, что в «Боинге-727» ее просто-напросто не предложили. И это упущение должно было быть исправлено в Париже.
Явно, и в этом не приходилось сомневаться, немецкие грузовики, доставлявшие продукты питания для «Эр-Франс», попали в возникшие по вине русских дорожные пробки, и вся провизия, предназначавшаяся для их самолета, была украдена в Праге аэродромной командой. Но, что бы там ни было, в Париже с едой проблем не возникнет.
И Сэму ничего не оставалось, как только курить сигареты и, ловя себя на том, что он жует табачные крошки, попытаться поразмыслить над деяниями Маккензи Хаукинза. Время от времени он бросал взгляд на своего соседа, который, судя по его внешности, был сикхом: об этом недвусмысленно свидетельствовали коричневая кожа с серым оттенком, небольшая черная борода, пурпурный тюрбан на голове и пронзительные глаза, которые были до невозможности близко расположены друг к другу и напоминали крысиные. Лицезрение индийца делало не такими тягостными размышления о Маккензи. Причем не исключалась и возможность того, что чуть позже он перекинется парой слов относительно путешествия в Париж.
Хаукинз в третий раз получил свои очередные десять миллионов. И теперь оставался только арабский шейх – четвертый, и последний, пайщик. Шантаж, основанный на необработанных документах, действовал с эффективностью термоядерного оружия. Боже, сорок миллионов!
Но что генерал собирается делать с ними? И разве могут стоить столь дорого «экипировка и обслуживающий персонал», какими бы прекрасными они ни были?
Конечно, никто не смог бы выкрасть папу с долларом и двадцатью пятью центами в кармане, но неужели для того, чтобы все-таки совершить это, требуется сумма, способная покрыть национальный долг Италии?
Одно несомненно: разработанный Хаукинзом план предусматривает перемещение огромных денежных сумм. И каждый, кто имеет хоть какое-то отношение к этим деньгам, является фактически соучастником самого дерзкого в истории похищения.
Пожалуй, самое лучшее, что мог бы сделать Сэм в сложившихся обстоятельствах, – это проследить путь следования денег. Если бы ему удалось заполучить имена хотя бы нескольких поставщиков Мака, он бы смог, запугав их, заставить выйти из игры. Понятно, что Хаукинз не намеревался говорить каждому из них: «Я покупаю поезд потому, что собираюсь украсть папу, и данное приобретение окажет мне в этом большую пользу». Такое вряд ли возможно для опытного боевого генерала, который расправился с половиной занимавшихся наркотиками курьеров в Юго-Восточной Азии. Но если он, Сэм, доберется до кого-нибудь из них и скажет: «Знаете ли вы о том, что поезд, который вы продаете этому бородатому идиоту, будет использован для того, чтобы похитить папу? Так что спокойной вам ночи!» – то это будет выглядеть совершенно иначе. Поезд не будет продан. А если ему удастся предотвратить продажу поезда, то он сможет помешать Хаукинзу приобрести и другие вещи. Маккензи был военным и прекрасно знал, что обеспеченность материальными ресурсами – главное условие успешного проведения любой операции. И если их нет, то меняется вся стратегия и пересматриваются планы. Это закон военного священного писания.
Глядя в иллюминатор лишенного продуктов питания самолета «Эр-Франс» на сгущающиеся немецкие сумерки, Дивероу размышлял над тем, что это самый что ни на есть перспективный путь претворения в жизнь его замысла по срыву операции. Он собирался выяснить, каким образом Хаукинз намеревался осуществить похищение, выявить те факты, с помощью которых генерал шантажировал своих инвесторов, и, наконец, найти поставщиков. Не зная ничего этого, он, Дивероу, не смог бы составить рецепт профилактического лекарства.
Сэм, закрыв глаза, перенесся мысленно в далекое прошлое. Он видел себя в подвальном помещении своего дома в Квинси, штат Массачусетс. На огромном столе в центре комнаты располагалась игрушечная железная дорога, по которой под крошечными мостами и через туннели между миниатюрными порослями кустарника бегали поезда. И было во всей этой картине нечто странное: за исключением паровоза и товарного вагона весь остальной подвижной состав имел одну и ту же надпись – «Вагон-холодильник».
В аэропорту Орли пассажирам, летящим в Алжир, было предложено оставаться в самолете. От нечего делать Дивероу принялся наблюдать через иллюминатор, как вдоль самолета двигался белый грузовик и обслуживающий персонал в белых комбинезонах перегружал с него стальные контейнеры. Он даже усмехнулся над сидевшим рядом Крысиными Глазами, заметив, что тюрбан у того съехал на коричневый лоб. Конечно, Сэм мог бы сказать ему об этом, поскольку хорошо знал, что даже такие странные люди ценят, когда им говорят о том, что «молния» на их брюках расстегнута. Но он так ничего и не сказал, понимая, что сикху сейчас не до него, поскольку несколько его братьев по крови в таких же головных уборах, поднявшись в самолет, поспешили засвидетельствовать ему свое почтение. Тюрбаны у всех у них были слегка сдвинуты набок. Возможно, в соответствии с обычаем какой-то особой религиозной секты.
И, кроме всего прочего, главное, что занимало в данный момент воображение Сэма, – это блестящие стальные подносы, уже находившиеся в термостатах самолета, из которых исходили сумасшедшие запахи эскалопов, цыплят, соуса по-беарнски и, если он не ошибался, мяса с перцем. Воистину бог обитал теперь и на небесах, и на самолете «Эр-Франс»!
Дивероу подсчитал, что он не ел уже в течение тридцати шести часов.
В установленных в салоне громкоговорителях послышались какие-то неразборчивые звуки, и самолет вырулил на взлетную полосу. Две минуты спустя они были уже в воздухе, и стюардесса принялась раздавать пассажирам самую желанную для Сэма литературу: меню.
И когда очередь заказывать блюда дошла до него, он делал это дольше всех. Отчасти потому, что ему то и дело приходилось сглатывать выделявшуюся в изобилии слюну. Затем последовал мучительный час ожидания. Впрочем, в обычных условиях он не был бы для Сэма столь уж мучительным, поскольку он взял бы себе коктейль. Но сегодня пить он не мог, так как желудок его был пуст.
Однако, как бы там ни было, обед приближался. Стюардессы, расхаживая по проходу, раскладывали миниатюрные скатерти, столовое серебро и просили пассажиров подтвердить выбор вина. Не в силах более сдерживаться, Сэм откинул голову на спинку сиденья.
Запахи пищи сводили его с ума. Каждый из них был сладостным угощением для его обоняния.
Но тут произошло то, что должно было произойти. Сидевший рядом с Сэмом странного вида сикх внезапно вскочил со своего места и начал распутывать тюрбан, пока из него не вывалился огромный револьвер, гулко упавший на пол самолета. Крысиные Глаза, быстро наклонившись и схватив оружие, заорал во все горло:
– Айяее! Айяее! Айяее! Аль-фатах! Айяее!
Эти вопли послужили сигналом для находившихся в самолете других сикхов, и в следующее мгновение весь салон огласился дикими выкриками «Айяее!» и «Аль-фатах!». Крысиные Глаза выхватил откуда-то из брюк устрашающего вида длинный нож.
Сэм, пребывая в полнейшей прострации, уставился на него.
Странный сикх, сидевший рядом с ним, на самом деле оказался арабом. Проклятым палестинским арабом.
И никем иным.
В следующую секунду палестинец кинулся к стюардессе, чье лицо тотчас покрылось смертельной бледностью, поскольку ствол огромного револьвера уткнулся ей в грудь.
– Сейчас же сообщи командиру корабля, – прорычал палестинец, – что самолет должен лететь в Алжир! Иначе вы все сдохнете!
– Понятно, мсье, – пролепетала стюардесса. – Но самолет и так летит в Алжир… Это место нашего назначения, мсье!
Араб явно был сбит с толку. Его насквозь пронизывавшие девушку глаза превратились в два вытаращенных грязных комочка, а затем снова налились буйной, безжалостной силой.
Угрожающе помахав перед лицом стюардессы револьвером, он дико завопил:
– Айяее! Айяее! Арафат! Ты слышишь меня, о Арафат?! Для вас же, жидовские свиньи и христианские собаки, не будет на этой земле ни пищи, ни воды! Это приказ Арафата!
Откуда-то из самой глубины тайников подсознания Сэма голосок прошептал: «Тебя вроде, парень, подставили!»
Назад: Глава 13
Дальше: Глава 15