Глава 3

В яркий солнечный летний день Арон Пинкус, признанный лучшим адвокатом Бостона, штат Массачусетс, и известный как один из добрейших и деликатнейших людей среди власть имущих, вышел из собственного лимузина в модном пригороде Уэстоне и улыбнулся шоферу в униформе, придерживавшему для него распахнутую дверцу автомобиля:

– Я сказал Шерли, что эта огромная машина выглядит слишком вызывающе, Пэдди, но и она ничто в сравнении с твоей кепкой с блестящим козырьком, которая прямо вопиет, что владелец ее пребывает во грехе гордыни ложной.

– Здесь, на старом добром Юге, мистер Пинкус, мой головной убор – это то, что надо. Что же касается грехов, то у нас их больше, чем свечей на свечной фабрике, – заметил шофер, среднего возраста плотный мужчина с сединой в волосах, некогда огненно-рыжих. – О своем же драндулете вы твердите одно и то же из года в год, а толку – никакого: миссис Пинкус всегда настоит на своем.

– Мозги миссис Пинкус перегреты от постоянного пребывания под феном в салоне красоты. Но я этого не говорил, Пэдди.

– Конечно, не говорили, сэр.

– Не знаю, сколько я здесь пробуду. Поэтому поставь машину так, чтобы тебя не было видно, – где-нибудь в квартале отсюда, – и…

– «И поддерживай постоянно со мною связь по радиотелефону», – весело закончил за него фразу ирландец, по-видимому наслаждаясь игрой в конспирацию. – Как только замечу машину мистера Дивероу, так тут же посигналю, чтобы вы успели выйти через заднюю дверь.

– Знаешь, Пэдди, если бы кто-нибудь взял да записал наш разговор или хотя бы часть его, мы проиграли бы в суде любое дело.

– А вот и нет: ведь за нами – ваш офис, сэр!

– Опять ложная гордыня, дружище: уголовное право для нашей конторы – не столь уж существенная или, во всяком случае, не самая главная сфера деятельности.

– Но при чем тут уголовное право: вы же не делаете ничего преступного!

– Тогда не будем тревожиться по поводу того, что нашу беседу могут записать. Скажи откровенно, достаточно ли презентабельно я выгляжу, Пэдди, чтобы составить компанию светской леди?

– Позвольте мне поправить ваш галстук, сэр: он чуть-чуть съехал набок.

– Буду весьма признателен, – произнес Пинкус. Пока шофер занимался его галстуком, взгляд адвоката скользил по импозантному сине-серому особняку в викторианском стиле, окруженному белой деревянной изгородью. Белой же краской были щедро обведены окна и расписан высокий фронтон. Хозяйкой этой примечательной резиденции являлась достопочтенная миссис Лансинг Дивероу III, мать Сэмюела Дивероу, в будущем – из ряда вон выходящего юриста, а пока что – личности весьма загадочной с точки зрения его работодателя Арона Пинкуса.

– Все, сэр! – Шофер отступил назад и одобрительно кивнул. – Вот теперь у вас вид что надо! Ни одну особу противоположного пола не оставите равнодушной!

– Послушай, Пэдди, у меня не любовное свидание, а деловой визит с целью выяснения наитактичнейшим образом кое-каких обстоятельств.

– Знаю, босс: Сэм время от времени слетает с катушек.

– Выходит, ты и сам догадываешься обо всем?

– А как же иначе? В этом году вы уже раз десять, если не больше, посылали меня за ним в аэропорт Лоуган. Как я уже упомянул о том, порой он казался немного не в себе, но вовсе не от пьянки. Его что-то беспокоит, мистер Пинкус. У парня с головой не все в порядке.

– В этой голове – блестящий юридический ум, Пэдди. Посмотрим, может, нам и удастся выяснить, что там с ним стряслось.

– Желаю удачи, сэр! Меня не будет видно, но сам я буду, так сказать, в поле зрения, если вы понимаете, о чем я. Так что как только услышите мои сигналы, сразу же выметайтесь оттуда.

– Почему я чувствую себя престарелым костлявым еврейским Казановой, неспособным перелезть через забор, даже если целая свора питбультерьеров вцепится ему в пятки?

Пинкус понимал, что ответа на этот вопрос он не получит, поскольку его шофер уже обогнул быстрым шагом лимузин и теперь влезал в него, чтобы тотчас исчезнуть из виду, но не из «поля зрения».

Арон Пинкус встречал Элинор Дивероу лишь дважды за все годы знакомства с ее сыном. Первый раз – когда Сэмюел поступил на работу в его фирму через несколько недель после получения диплома в Гарвардской школе права. Арон подозревал, что мать просто хотела поглядеть, в какой обстановке будет трудиться ее сын, и что точно так же она приезжала прежде «инспектировать» летний кампус Школы права, чтобы ознакомиться с тамошним бытом и окружением Сэмюела. Второй, и последний, раз встреча произошла в доме Пинкусов, на вечере по случаю возвращения Сэма из армии. Надо заметить, что путь его к родному очагу был едва ли не самым необычным в истории демобилизации из армии. Вышеупомянутое празднество имело место лишь спустя пять с небольшим месяцев после того, как лейтенанту Дивероу, с честью выполнившему воинский долг, полагалось бы уже находиться в Бостоне. Что же случилось за эти месяцы, не знал никто.

И об этих же пяти месяцах размышлял Арон, направляясь к воротам в белом заборе из штакетника. Ведь пять месяцев – это почти полгода. Но Сэм ни словом не обмолвился о них и наотрез отказывался говорить на эту тему, ссылаясь на то, что не вправе разглашать тайну, ибо его задержка была, мол, связана с неким сверхсекретным правительственным заданием.

Пинкус понимал, что он не может требовать от лейтенанта Дивероу, чтобы тот нарушил данную им клятву. Но его и просто как человека и друга, и как юриста-международника терзало любопытство. И посему он решил воспользоваться кое-какими связями в Вашингтоне.

Позвонив в Белый дом по личному телефону президента, установленному в жилых апартаментах верхнего этажа, Пинкус изложил ему суть дела.

– По-вашему, Арон, он мог участвовать в какой-то тайной операции? – поинтересовался президент.

– Откровенно говоря, я не думаю, что это его стезя.

– Но иногда это как раз то, что надо, Пинки. Порой именно нетривиальный ход приносит успех. И, если уж начистоту, многие из этих поганых длинноволосых директоров с грязными мыслишками буквально изощряются в различных там вывертах. Мне рассказывали даже, будто пару лет тому назад они хотели добавить к Мирне лишнюю букву – С. Хотели осквернить само это понятие. Можете вы представить себе такое?

– С большим трудом, господин президент. Но не смею больше отнимать у вас время.

– Черт побери, Пинки, о чем это вы? Мамочка и я смотрим сейчас «Колесо фортуны». И, знаете, она соображает подчас куда быстрее меня, но мне плевать: президент-то все же я, а не она.

– Вполне понятно. Не могли бы вы уточнить все же, чем он там занимался?

– Конечно, могу. Я записал. Ди-ве-роу… Дивероу, правильно?

– Точно так, сэр.

Спустя двадцать минут президент перезвонил своему приятелю:

– Черт побери, Пинки, думаю, вы попали в точку!

– В какую именно, господин президент?

– Мои люди говорят, что чем бы ни занимался этот Дивероу где-то там, «вне Китая, к правительству Соединенных Штатов его деятельность не имела никакого отношения». Так вот буквально они и выразились: я записал все слово в слово. Но потом, когда я на них нажал, они заметили, что лучше бы мне «ничего не знать».

– Ну и формулировочка! Это, прямо скажем, уход от ответа, господин президент.

– Но подобное частенько ведь случается, не так ли?..

Арон остановился на дорожке и, глядя на величественный старый особняк, подумал о том, в сколь трогательно теплой обстановке воспитывали Сэма Дивероу в этом старинном здании – наследии более изысканной эпохи. Строение, подметил юрист, отреставрировали столь искусно, что следы восстановительных работ можно было различить лишь с большим трудом. Многие годы дом окружала лишь аура бесспорной, но обветшалой респектабельности, фасад не сверкал, как теперь, свежей краской, и за газонами ухаживали не так уж тщательно. Однако сейчас на все тут, не жалея средств, наводился лоск – с того самого момента, как после пятимесячного отсутствия Сэм вернулся наконец к гражданской жизни.

Перед тем как взять на работу нового служащего, Пинкус внимательнейшим образом знакомился с биографией и уровнем профессиональной подготовки кандидата, чтобы впоследствии не испытывать ненужных огорчений и не оказываться в щекотливой ситуации. И в отношении Дивероу не было сделано исключения. Личное дело молодого юриста возбуждало его любопытство, и всякий раз, проезжая мимо старого дома в Уэстоне, он размышлял о том, какие тайны хранятся в его викторианских стенах.

Отец Сэма, Лансинг Дивероу III, был отпрыском бостонской элитарной семьи, столь же знатной, как Кэботы и Лоджи, от коих он, однако, кое в чем разительно отличался. Склонный к отчаянным авантюрам в мире финансов, сей почтенный муж более преуспел в разбазаривании денежных средств, чем в их приобретении. Хороший в целом человек, несмотря на некоторую дикость и необузданный нрав, и весьма трудолюбивый, он многим предоставил реальный шанс разбогатеть, для себя же редко когда изыскивал удачный, действительно прибыльный объект приложения своей инициативы. Умер незадачливый предприниматель от удара, не выдержав передававшихся по телевидению новостей с фондовой биржи. Своей вдове и девятилетнему сыну Лансинг оставил доброе имя, огромный дом и страховку, впрочем, недостаточную для поддержания привычного образа жизни, чего Элинор явно не собиралась афишировать.

В результате Сэмюел Лансинг Дивероу стал белой вороной среди своих богатых сверстников, поскольку учился он на стипендию, а в свободное от занятий время прислуживал за столом в ресторане «Филлипс Андовер». На школьных вечеринках, где безудержно веселились его однокашники, ему отводилось место за стойкой с закусками. А когда молодежь, все более чуждая ему в социальном плане, участвовала в регате на Кейпе, Сэм работал на дорогах, по которым устремлялась она в Деннис или Хайаннис. Понимая, что хорошее образование – единственное, что могло бы ему помочь вернуться в мир богатства и изобилия, в коем обитали предки его из рода Дивероу, он упорно, как одержимый, грыз гранит наук. Он болезненно реагировал на то, что вынужден со стороны наблюдать красивую жизнь, вместо того чтобы участвовать в ней, и это обстоятельство лишь подстегивало его и без того не малое рвение.

Более щедрые стипендии в Школе права Гарвардского университета несколько поправили его дела. Кроме того, у него не было отбоя от частных уроков, которые он давал своим однокашникам обоего пола. Однако загруженность подобного рода занятиями в финансовом отношении мало что приносила ему, потому довольно часто вознаграждением служили не деньги, а возможность установления в будущем полезных связей.

После получения им высшего образования началась его многообещающая карьера в конторе «Арон Пинкус ассошиэйтс», грубо прерванная вмешательством вооруженных сил Соединенных Штатов. В период резкого усиления влияния Пентагона армия, испытывавшая острую нужду в юристах, попыталась привлечь к службе всех специалистов подобного профиля, кого только смогла, в надежде, что они сумеют предотвратить шумные разоблачения снабжения на базах на родине и за границей. Военные компьютеры раскопали давно забытое решение об отсрочке от военной службы, предоставленной некогда Сэмюелу Лансингу Дивероу, и вооруженные силы заполучили красивого солдата, пусть и не столь уж боевитого, но зато обладавшего блестящим юридическим умом, коим и не преминуло воспользоваться без зазрения совести армейское начальство.

«Что же с ним стряслось? – спрашивал себя Пинкус. – Что за ужасные события произошли несколько лет назад, если они и по сей день не дают ему покоя? Если от них так и не оправился этот из ряда вон выходящий интеллект, отлично разбирающийся в наисложнейшей юридической казуистике, легко выискивающий здравое зерно в самых туманных толкованиях закона и вызывавший когда-то благоговение у судей и присяжных, пасовавших перед его эрудицией и способностью к всепроникающему анализу? Что же застопоривает порой деятельность этого незаурядного ума?»

Что-то должно было все-таки произойти – это единственное, что знал Арон, приближаясь к огромной парадной двери, увенчанной сверху старомодным застекленным коническим оконцем, и недоумевая, где раздобыл Сэм такую уйму денег на реставрацию этого чертова дома? Конечно, Пинкус щедро платил своему выдающемуся и, по правде говоря, любимому служащему, но не настолько же, чтобы тот смог потратить как минимум сто тысяч долларов на обновление семейного гнезда. Что принесло ему подобные средства? Наркотики? Отмывание денег? Какие-то тайные операции? Продажа оружия за границу?

Однако, поскольку речь шла о Сэме Дивероу, догадки подобного рода теряли всякий смысл. Этот парень не годился для таких дел: он был совершеннейшим недотепой в вопросах, требовавших изворотливости, ибо – слава тебе, господи! – являл собою по-настоящему честного человека в этом мире подонков.

Впрочем, данное весьма лестное для Сэма мнение о нем, понятно, не объясняло происхождения денег. Когда несколько лет назад Арон в разговоре с Сэмюелом упомянул мимоходом о впечатляющей картине реставрационных работ, которые наблюдал он, проезжая по пути домой мимо особняка, тот небрежно, в тон ему, ответил, будто один из богатых родственников из рода Дивероу, почивший в бозе, оставил его матери весьма приличное наследство.

Пинкус, покорпев над нотариальными реестрами зарегистрированных завещаний и наведя справки в налоговой инспекции, выяснил, что не существовало ни того состоятельного родственника, ни наследства. И в сокровенной глубине его религиозного сознания вызрела мысль о том, что, что бы ни угнетало Сэма сейчас, это каким-то образом связано с неизвестно откуда свалившимся на него богатством. Но что же, в конце концов, это было? Возможно, ответ на этот вопрос таился в стенах этого величественного старого дома.

Пинкус нажал на кнопку звонка, зазвучавшего басовито в ответ.

Прошла добрая минута, прежде чем дверь отворила пухлая горничная средних лет в накрахмаленной зеленой с белым униформе.

– Да, сэр? – спросила она излишне холодно, как решил Арон.

– Я – к миссис Дивероу, – ответил Пинкус. – Надеюсь, она ждет меня.

– Так это вы! – отозвалась горничная еще более ледяным, по мнению Пинкуса, тоном. – Буду рада, если вам придется по вкусу этот чертов ромашковый чай, приятель, у меня же к нему душа не лежит. Входите же.

– Благодарю вас! – Прославленный, но отнюдь не импозантный юрист вошел в вестибюль, облицованный норвежским розовым мрамором. Запрятанный в его голове компьютер мгновенно оценил стоимость отделочных работ. Сумма оказалась грандиозной. И, находясь под впечатлением цифр, он произнес туповато: – А какой чай предпочитаете вы, моя дорогая?

– Сдобренный хлебной водкой! – воскликнула женщина и, рассмеявшись хриплым смехом, ткнула локтем в хрупкое плечо Арона.

– Я вспомню об этом, когда нам с вами доведется как-нибудь пополдничать в отеле «Ритц».

– То будет чудесный праздник, не правда ли, дружочек?

– Итак, прошу прощения, куда мне?

– Вот сюда, в двустворчатую дверь, – указала горничная налево. – Эта задавака ждет вас. У меня же дел невпроворот.

С этими словами она повернулась и, пройдя нетвердой походкой через богато обставленный холл, исчезла за винтовой лестницей с изящными перилами.

Распахнув правую створку двери, Арон заглянул внутрь. В дальнем конце роскошной комнаты в викторианском стиле на кушетке, обтянутой белой парчой, восседала Элинор Дивероу. На кофейном столике перед ней поблескивал серебряный чайный сервиз. Хозяйка была все такой же, какой он ее помнил, – прямой, сухопарой, с лицом хоть и стареющим, но не утратившим следов былой красоты, разбившей немало сердец, и с огромными синими глазами, говорившими гораздо больше, чем ей хотелось бы.

– Миссис Дивероу, рад видеть вас снова!

– Я испытываю те же чувства, мистер Пинкус. Присаживайтесь, пожалуйста.

– Благодарю вас! – Арон прошел по огромному, стоившему бешеных денег восточному ковру и опустился в обитое белой парчой кресло справа от дивана, на которое миссис Дивероу указала кивком аристократической головы.

– Я поняла по безумному смеху, доносившемуся из холла, – заметила гранд-дама, – что вы встретили кузину Кору, нашу горничную.

– Вашу кузину?

– Если бы не это, она не осталась бы в доме и пяти минут. Богатство налагает некоторые обязательства и в сфере семейно-родственных отношений, разве не так?

– Да, мадам, noblesse oblige! Выражено очень точно.

– Я тоже так думаю. И желаю всей душой, чтобы никому никогда не доводилось самому следовать этому постулату. Однажды она обопьется виски, которое крадет, и с обязательством будет покончено, не правда ли?

– Вывод вполне логичный.

– Но ведь вы пришли сюда не затем, чтобы говорить о Коре?.. Позвольте предложить вам чаю, мистер Пинкус. Какой вы предпочитаете: со сливками или с лимоном, с сахаром или без?

– Простите меня, миссис Дивероу, но я вынужден отказаться: у меня простительное для старого человека неприятие дубильной кислоты.

– Вот и прекрасно! У меня как у старой женщины точно такое же отношение к ней. А посему я наполню вот эту маленькую чашечку, четвертую за сегодняшний день. – Элинор взяла с подноса, уставленного серебряной посудой, лиможский заварочный чайник. – Это прекрасный, тридцатилетней выдержки бренди, мистер Пинкус, и уж его-то кислота никому не пойдет во вред. Я сама мою эти чашки, чтобы у Коры не возникало никаких идей на этот счет.

– Это и мой любимый напиток, миссис Дивероу, – признался Арон. – И я тоже не собираюсь вводить своего врача в курс дела, дабы и у него не возникало никаких ненужных мыслей.

Элинор Дивероу плеснула каждому по доброй порции спиртного.

– Ваше здоровье, мистер Пинкус! – провозгласила она, поднимая чайную чашку.

– A votre sante, миссис Дивероу, – отозвался Арон.

– Нет-нет, мистер Пинкус, при чем тут французский? Хотя фамилия «Дивероу», возможно, и французского происхождения, но предки моего мужа переселились в Англию еще в пятнадцатом веке. Вернее, их взяли в плен во время битвы при Креси, но они прижились в Англии. Мало того, собрали свои собственные дружины и были посвящены в рыцари. И придерживаемся мы англиканского вероисповедания.

– Так что же я тогда должен сказать?

– А как насчет «Выше хоругви!»?

– Это уже что-то из области религии?

– Вот мое мнение насчет всего этого: если вы убеждены, что господь бог с вами, значит, так оно и есть. – Отпив по глоточку, они поставили свои чашечки на изящные блюдца. – Хорошее начало, мистер Пинкус! А теперь перейдем к тому, что нас больше всего тревожит, – к моему сыну. Согласны?

– Думаю, это было бы весьма разумно, – кивнул Арон, поглядывая на часы. – Сэм должен бы уже отбыть на совещание в связи с особо сложной тяжбой, которое наверняка продлится не один час. Но, как признали мы оба во время нашей беседы по телефону, в последние несколько месяцев его поведение частенько бывало непредсказуемым, и поэтому ему ничего не стоит в любой момент покинуть зал заседания и уехать домой…

– Или отправиться в музей, в кино или, да простит меня господь, в аэропорт, чтобы улететь бог знает куда, – перебила Элинор Дивероу. – Я достаточно хорошо осведомлена о неожиданных, необъяснимых выходках сына. Вернувшись две недели назад из церкви, я обнаружила на кухонном столе записку, в которой он сообщал, что уходит и позвонит мне чуть позже. И во время обеда Сэм действительно позвонил. Из Швейцарии.

– Наши впечатления совпадают до боли, поэтому не буду отнимать у вас время, пересказывая вам все случаи, которые наблюдали и я сам, и другие у меня в офисе.

– Моему сыну грозит потеря места, мистер Пинкус?

– Нет, миссис Дивероу. Во всяком случае, что касается меня, то я этого не хотел бы. Я слишком долго и тщательно искал себе преемника, чтобы так легко от него отказаться. Но было бы совсем нечестно с моей стороны уверять вас, что меня устраивает сложившийся к настоящему времени status quo. Совсем напротив: данная ситуация неблагоприятна и для Сэма, и для фирмы.

– Я с вами полностью согласна. Но что можем мы сделать? И что я могу сделать?

– Рискуя посягнуть на частную жизнь Сэма, я все же, руководствуясь исключительно любовью к нему и стоящими передо мной профессиональными задачами, преследующими самые возвышенные цели, спрашиваю, не могли бы вы рассказать мне что-либо, что пролило бы свет на становящееся все более загадочным день ото дня поведение вашего сына? Уверяю вас, все останется в строжайшей тайне, как это принято во взаимоотношениях между клиентом и адвокатом, хотя я никогда не посмел бы претендовать на роль вашего поверенного.

– Милый мистер Пинкус, несколько лет назад мне и в голову не пришло бы просить вас выступить в этой роли. Но если бы у меня была надежда собрать достаточную для оплаты ваших услуг сумму, я бы не поскупилась на деньги из тех, что причитались моему мужу после его кончины.

– Что вы имеете в виду?

– Видите ли, Лансинг Дивероу помог многим своим коллегам открыть весьма прибыльные предприятия, оговорив для себя право на получение определенной, хотя и довольно скромной, доли дохода после возмещения первоначальных затрат. Когда он умер, лишь некоторые из них, самые порядочные, сочли нужным выполнять условия подобных соглашений.

– Простите, но о каких соглашениях идет речь? В устной или письменной форме?

– Лансинг не отличался особой аккуратностью при ведении дел. И все же с тех времен сохранились протоколы заседаний, записи бесед и прочее в том же духе.

– У вас есть их копии?

– Конечно. Правда, мне говорили, что они не представляют никакой ценности.

– И ваш сын того же мнения?

– Я никогда не показывала и не покажу ему этих бумаг. У него было довольно тяжелое во многих отношениях отрочество, что и повлияло, вероятно, на формирование его характера. Так зачем же вновь бередить старые раны?

– Когда-нибудь мы займемся этими «не представляющими никакой ценности» бумагами, миссис Дивероу, но сейчас давайте вернемся к тому, что больше всего интересует нас в данный момент. Не знаете ли вы, что произошло с вашим сыном в армии? Нет ли у вас каких-либо соображений на этот счет?

– Он проявил себя наилучшим образом, как говорят англичане. Служил в офицерском звании. И здесь, и за границей его использовали как юриста. Насколько мне известно, особенно Сэм отличился на Дальнем Востоке. К моменту, когда его демобилизовали, он, будучи помощником генерального инспектора, занимал майорскую должность. Большего и желать было нельзя.

– На Дальнем Востоке, говорите? – подхватил Арон, настраивая свою антенну на соответствующую волну. – А что он делал там?

– Это, конечно же, было связано с Китаем. Но нам едва ли что-либо удастся узнать о роли Сэма в тех событиях, поскольку о ней «умалчивают», как принято говорить, из политических соображений. Он вел переговоры в Пекине об освобождении некоего безумного американского генерала, ну, того, который отстрелил… интимные принадежности высокочтимой статуи в Запретном городе.

– Вы упомянули о «безумном американском генерале». Уж не о Маккензи Хаукинзе ли идет речь?

– Кажется, его так зовут.

– Но это же самый психованный из всех психопатов, сумасброд-фанат, едва не ввергший нашу планету в третью мировую войну! И Сэм еще представлял его интересы?!

– Да. В Китае. И, по-видимому, весьма успешно.

Арон несколько раз глотнул, прежде чем обрел голос.

– Ваш сын никогда и словом не обмолвился об этом в разговорах со мной, – произнес он чуть слышно.

– Ну, мистер Пинкус, вы же знаете военных: они о стольких вещах умалчивают, если я правильно это понимаю!

– Тихо-тихо, шито-крыто, – бормотал монотонно знаменитый бостонский адвокат, будто читал Талмуд. – А скажите, миссис Дивероу, а не говорил ли Сэмми…

– Сэм или Сэмюел, мистер Пинкус!

– Да, конечно… Так вот, не упоминал он этого генерала Хаукинза в разговоре с вами после того, как вернулся из армии?

– Нет, никогда не слышала от него ни звания, ни имени этого человека, и вообще он не заговаривал на эту тему в трезвом виде… Я должна кое-что объяснить. До того как его демобилизовали и он вернулся в Бостон, – правда, несколько позже, чем мы ожидали, нужно добавить…

– Не надо ничего добавлять, миссис Дивероу. Все это – как в случае с посыльным из гастрономической лавки: ему поручили доставить пятьдесят фунтов копченой лососины, а он куда-то запропастился.

– Простите, не понимаю.

– Не важно… Так что вы говорили?

– Видите ли, мне позвонил полковник из генеральной инспекции и сообщил, что Сэма в Китае пропустили через «хорошую мясорубку». Когда я спросила, что он имеет в виду, он заявил довольно грубо, что я, как «всякая порядочная жена военного», сама должна понимать, о чем речь. Я объяснила ему, что я не жена, а мать Сэма. И тогда этот весьма циничный человек сказал что-то насчет того, что этот, как он выразился, паяц слегка не в себе и что мне следует ожидать, что пару месяцев у него будут перепады в настроении и, возможно, он пьет.

– И что вы на это ответили?

– Признаюсь, будучи замужем за Лансингом Дивероу, я не могла не знать некоторых вещей, мистер Пинкус. Мне, например, прекрасно известно, что если человек затевает ссору, когда напряжение переходит всякие границы, то это означает, что ему необходимо выпустить пар. Но эмансипированным дамам этого не понять. Мужчина по-прежнему вынужден защищать свое логово от львов. Это обусловлено биологически, и так будет всегда. Однако тот, кто позволяет срывать на себе зло, – просто болван в физическом, нравственном и правовом плане.

– Я начинаю понимать, от кого Сэм унаследовал такой ум!

– И ошибаетесь, Арон… Могу я называть вас так?

– Это доставило бы мне величайшую радость, Элинор.

– Знаете ли, ум, или назовите это как-то еще, представляет ценность только в том случае, если человек обладает фантазией. Ее же у моего Лансинга было в избытке, и когда на него находили вдруг приступы мужского самоутверждения, мне приходилось обуздывать его нрав. Я как бы выполняла в таких случаях роль своего рода противовеса и, если угодно, подстраховывала его.

– Вы замечательная женщина, Элинор!

– Еще бренди, Арон?

– Почему бы и нет? Я чувствую себя сейчас учеником в присутствии учителя: он наставляет меня в вопросах, о которых я никогда не задумывался. Возможно, вернувшись домой, я брошусь на колени перед женой.

– Только не переиграйте: нам нравится считать себя движущей силой.

– Но вернемся к вашему сыну, – предложил Пинкус, не забывая и о бренди: попивая его, он каждый раз делал по два глоточка вместо одного. – Вы сказали, он никогда не упоминал генерала Хаукинза ни по имени, ни по званию, но, как вы дали мне понять, намекал на него… не будучи трезвым, что вполне понятно. И что же он говорил?

– Бормотал что-то о каком-то Хауке, как он называл его, – опираясь головой на изогнутую спинку обитого парчой дивана, произнесла Элинор негромко, как бы размышляя вслух. – Сэм уверял меня, что это настоящий герой, военный гений, преданный теми самыми людьми, которые ранее восхваляли его как выразителя своих интересов. Они молились на этого Хаука, как на идола, но, когда он стал неудобен им, отвернулись. Он мешал им, несмотря на то, что реализовывал их фантазии и мечты. А все потому, что взялся он за дело не для вида, а всерьез, чем и поверг их в ужас: они осознали, что претворение в жизнь их фантазий может привести к самым нежелательным для них последствиям. Подобно большинству фанатиков, не нюхавших пороху, они боялись таких вещей, как возможные осложнения или смерть.

– А Сэм что?

– Он утверждал, что никогда не разделял взглядов Хаука и вообще не хотел иметь с ним ничего общего, но каким-то образом его принудили к сотрудничеству с этим генералом, однако как именно, этого я не знаю. Иногда, если ему хотелось просто выговориться, он придумывал какие-то невероятные истории, чистую чушь, вроде ночной встречи с наемными убийцами на площадке для гольфа. И даже называл гольф-клуб в окрестностях Лонг-Айленда.

– Лонг-Айленд – это в штате Нью-Йорк?

– Да. А еще я слышала от него, будто он выторговывал какие-то контракты на огромные суммы у изменников-англичан в Белгрейв-сквер в Лондоне, у бывших нацистов на птицефермах в Германии… и даже у арабских шейхов в пустыне. Кстати, шейхам этим, как следовало из его слов, принадлежали дома в районе тель-авивских трущоб, и во время йом-киппурской войны они выступили против обстрела египетской армией их владений. Безумные истории, прямо скажу вам, Арон, просто бред какой-то!

– Просто бред какой-то, – слабым, едва слышным голосом повторил Пинкус, чувствуя, что в желудке у него образовался ком. – Если я правильно вас понял, он и сейчас рассказывает эти странные истории?

– Не так часто, как прежде, но да, рассказывает, когда находится в особо подавленном состоянии или, опрокинув лишний стаканчик мартини, который ему совсем ни к чему, выползает из своей берлоги.

– Из берлоги? Или, что то же самое, из пещеры, не так ли?

– Он называет это берлогой в шато, или шато-берлогой.

– Шато – это очень большой дом или замок?

– Совершенно верно. Так вот, время от времени он говорит об огромном шато в Церматте в Швейцарии и о своей «леди Энни» и «дяде Зио». Все это чистейшей воды фантазии! Или, точнее, галлюцинации.

– Хорошо, коли так, – пробормотал Пинкус.

– Что вы сказали?

– Да нет, ничего… И много времени Сэмюел проводит в своей берлоге, Элинор?

– Он, собственно, и не покидает ее, разве что иногда обедает со мной, но это случается крайне редко. Его апартаменты – в восточном крыле дома – изолированы от нас. Там отдельный вход и все, что надо: две спальни, кабинет, кухня и так далее. Имеется даже собственная прислуга – сколь ни удивительно, исключительно из мусульман.

– Фактически это его личные владения, – констатировал Пинкус.

– Совершенно верно. И он полагает, что ключи от его апартаментов только у него одного.

– А на самом деле это не так? – быстро спросил Арон.

– Боже сохрани, конечно же, нет! Люди из страхового агентства настояли в свое время, чтобы мы с Корой тоже имели туда доступ. И тогда однажды утром моя кузина украла связку его ключей и сделала дубликат… Арон Пинкус! – Элинор Дивероу смотрела прямо в глубоко посаженные глаза юриста, многозначительно поглядывавшие на нее. – Вы и в самом деле думаете, что можно что-то узнать, покопавшись в его шато-берлоге? И не нарушим ли мы этим закон?

– Вы его мать, моя дорогая леди, и совершенно естественно, что вас беспокоит его нынешнее душевное состояние. Ваши чувства превыше любых законов. Однако, прежде чем вы решитесь на это, я позволю себе задать вам парочку вопросов… Этот дом, этот великолепный старый дом, претерпел за последние годы немало изменений. Еще не заходя внутрь, я предположил, что на это ушло тысяч сто. Теперь же, обозревая интерьер, я прихожу к выводу, что указанную сумму следовало бы увеличить во много раз. Откуда у Сэма такие средства? Он вам не говорил?

– Так, лишь в общих чертах… По его словам, выполняя после демобилизации секретное задание в Европе, он вложил деньги в произведения искусства – какие-то недавно найденные предметы, некие реликвии, и когда через несколько месяцев рынок буквально взорвался, он неплохо заработал.

– Понятно, – промолвил Пинкус, чувствуя, что ком в его желудке становится все тяжелее. Ему ничего еще не было ясно, но в голове его уже раздавались отдаленные раскаты грома. – Итак, предметы культа… А эта леди Энни, о которой, сказали вы, он упоминал… Что говорил он о ней?

– Нес все ту же околесицу. Леди Энни – этот плод его воображения – занимает особое место в фантазиях или бредовых галлюцинациях моего сына, – называйте это, как вам больше нравится. Так вот, она, эта девушка, о которой, как считает мой сын, он мечтал всю жизнь, будто бы покинула Сэма, бежав с папой римским.

– О бог Авраама! – прошептал Пинкус и невольно потянулся к своей чашечке.

– Мы, последователи учения святой англиканской церкви, не можем одобрять подобное, Арон. О Генрихе Восьмом я не говорю: это особая тема. Прегрешения лица, носящего высокий духовный сан, осуждаются церковью. И папа римский – пусть и необходимая, хотя и несколько претенциозная символическая фигура – не является исключением.

– Теперь, думаю, самое время отважиться на решительный шаг, милая Элинор, – произнес Пинкус, допивая остаток бренди в надежде заглушить растущую в его желудке боль. – Я имею в виду посещение шато-берлоги.

– Вы действительно полагаете, что это может нам помочь?

– Заранее трудно что-либо сказать, но я уверен, что попытаться стоит.

– Тогда пошли. – Леди Дивероу встала со своей кушетки и, не совсем твердо держась на ногах, указала на двустворчатую дверь. – Ключи в коридоре в цветочном горшке… Да-да, в цветочном горшке в коридоре… Кажется, я перебрала малость, а?.. Если в нем их не окажется, поищите за ним.

– Коридор… цветочный горшок… горшок для цветов… цветочный коридор… – С трудом поднимаясь на ноги и не вполне понимая, где он находится, Пинкус меланхолично нанизывал слово за словом.

Подойдя к массивной двери шато-берлоги Сэмюела Лансинга Дивероу, мать Сэма вставила ключ в замочную скважину – правда, не без учтивой помощи человека, уполномоченного ею выполнять обязанности ее поверенного. Оказавшись в святая святых, они прошествовали по коридору, ведшему в довольно обширный холл, залитый лучами послеполуденного солнца, проникавшими слева сквозь импозантную, выглядевшую непроницаемой застекленную дверь, служившую отдельным входом в апартаменты. Затем повернули направо и, пройдя в открытую дверь, очутились в темной комнате с опущенными жалюзи на окнах.

– Что здесь? – спросил Арон.

– Кажется, его кабинет, – ответила Элинор, мигая. – Я не была тут не помню уж с каких пор. Вероятно, с того времени, как здесь закончились отделочные работы. Сэм еще показывал мне тогда помещение.

– Ну что же, посмотрим, что к чему. Вы знаете, где выключатели?

– Обычно выключатели бывают на стене, – глубокомысленно заметила миссис Дивероу.

Так оно и оказалось. И вскоре три напольные лампы осветили столько же доступных для обозрения стен большого кабинета в сосновых панелях. Впрочем, стены как таковые практически скрывали от взора фотографии в рамках и газетные вырезки, приклеенные в промежутках между ними липкой лентой. Многие образцы печатной продукции то ли в спешке, то ли во гневе были наляпаны вкривь и вкось.

– В этом свинарнике сам черт ногу сломит! – возмутилась Элинор. – Я заставлю его навести порядок!

– Я бы не обращал на это внимания, – проговорил Пинкус, подходя к вырезкам из газет на стене слева. То были в основном снимки монахини в белом одеянии, раздававшей пищу и одежду нуждающимся – белым, неграм, латиноамериканцам – в разных частях света. Надпись над одним из них, запечатлевшим трущобы Рио-де-Жанейро, о чем вполне определенно свидетельствовало распятие на вершине горы, на фоне которой простерся сей город богатых, гласила: «Сестра Энни Милосердная несет слово господне во все концы земли нашей!» Остальные иллюстрации представляли собой лишь вариации на ту же тему. Портреты на диво привлекательной монахини, сделанные в Африке, Азии, Центральной Америке и на тихоокеанских островах, заселенных прокаженными, сопровождались подписями типа «Сестра Энни», «Сестра Милосердия», «Сестра Надежды» и, наконец, «Энни Благотворительница, достойная быть причисленной к лику святых».

Надев очки в стальной оправе, Арон принялся изучать фотографии, заключенные в рамки. Все они были сняты где-то в Альпах, удивительно красивом месте, на родине эдельвейсов. Люди на карточках выглядели счастливыми и беззаботными, их лица светились радостью жизни. Некоторых из них было нетрудно узнать. Вот Сэм Дивероу в несколько более юном возрасте. А рядом – высокая воинственная фигура маньяка-генерала, безумца Маккензи Хаукинза. В роскошной сладострастной женщине с пепельными волосами и в шортах и лифчике безошибочно угадывалась Энни Милосердная. Был там и еще один человек, четвертый, – веселый, плотного сложения малый в коротком поварском переднике, едва прикрывавшем кожаные штаны. Кто же он? Его лицо казалось Арону знакомым… Впрочем, нет-нет. Не может того быть!

– Бог Авраама отступился от нас! – прошептал Арон Пинкус с дрожью в голосе.

– Ради всего святого, скажите, о чем это вы? – спросила Элинор Дивероу.

– Вероятно, вы этого не помните, поскольку подобные вещи мало что значили для вас, – отозвался взволнованно Арон. – Несколько лет назад в Ватикане разразился скандал из-за каких-то финансовых нарушений. Деньги из церковной казны полились не на божеские дела, а на поддержку третьесортных оперных трупп, проведение карнавалов, создание чуть ли не по всей Европе приютов для проституток и тому подобные безрассудства. Люди тогда поговаривали, что папа рехнулся: он, мол, попросту сошел с ума. Но позже, когда Вечный город был уже на краю бездны, что вызвало бы панику на рынке капитала, все вдруг вернулось на круги своя. Папа, снова став самим собой, взял бразды правления в свои руки. И тогда средства массовой информации принялись трубить, что там, дескать, было двое: один – сумасшедший, другой же – тот самый прекрасный добрый человек, которого все знали и любили.

– Дорогой мой мистер Пинкус, я так ничего и не поняла.

– Да вот же, посмотрите! Взгляните только! – вскричал Арон, указывая на улыбающееся мясистое лицо на одной из фотографий. – Это же он!

– Кто?

– Да папа! папа римский!.. Теперь ясно, откуда взялись деньги: выкуп! Пресса оказалась права: их было двое! Генерал Хаукинз и ваш сын похитили папу!.. Элинор!.. Да где же вы?

Арон повернулся к ней. Почтенная леди лежала на полу без чувств.