Кто знал, что у Международной Колумбовой выставки 1893 года имелся собственный лазарет? Вернее даже, прекрасно оборудованная больница с полком медсестер и пятью врачами, в числе которых была и одна женщина.

Шерлок Холмс был седьмым, кого доставили в новенький сияющий лазарет: четыре женщины и двое мужчин упали в обморок от давки и духоты во время церемонии открытия. Два врача (из которых ни один не был женщиной) осмотрели его и решили пригласить из чикагской больницы хирурга, более сведущего в торакальных ранениях. Хирург примчался в полицейском фургоне с сиреной, едва не загнав лошадей, и объявил, что раны неопасные, жизненно важные органы не задеты.

Холмсу наложили швы в нижней части живота, в верхней части живота, слева на ребрах, на правом запястье (где была странная борозда от пули), на голове и на спине. У него было сотрясение мозга, тяжелые ушибы головы и плеч, к тому же в «уличной потасовке» (как назвали это врачи, не знакомые с подробностями инцидента) он сломал два пальца на правой руке и правое запястье.

Вообще про «инцидент» мало кто слышал. Дэниел Бернем, директор Дэвис, мэр Харрисон и президент Кливленд в равной мере желали скрыть от широкой публики, что на церемонии открытия был убийца и что торжества сопровождала насильственная смерть. Почти никто в толпе не видел происшедшего, а немногие видевшие сочли, что им показывают акробатическую клоунаду – часть церемонии открытия. Газетчикам ничего не сообщили.

Гости Генри Кэбота Лоджа охотно согласились пробыть на Выставке еще два дня, пока мистера Холмса не выпишут из больницы. Дольше всего его продержало в постели сотрясение. На третий день он вышел, туго замотанный бинтами и с правой рукой на перевязи. Последнее казалось ему излишним, но без перевязи запястье болело довольно сильно, и Холмс решил на ближайшее время ее оставить.

И Эндрю Л. Драммонд, и Генри Джеймс навещали сыщика в лазарете. Джеймс как раз сидел у раненого, когда Драммонд пришел сообщить, что Ирэн Адлер лежит в палате этажом выше. Вход круглосуточно охраняют два вооруженных Колумбовых гвардейца.

– Как она? – спросил Джеймс. Тогда, на Смотровой площадке, он был совершенно уверен, что Ирэн Адлер убита.

– Пуля прошла через плечо, не задев ключицу и не перебив ни одной крупной артерии, – ответил Драммонд. – Даме очень повезло. Кость сломана, но быстро срастется.

– Ей предъявят обвинения? – спросил Холмс с больничной койки.

– Безусловно, – ответил Драммонд.

– И в чем именно? – спросил Холмс.

– В… в том, что она… тьфу, дьявол! – воскликнул Драммонд.

– Что ж, приглядывайте за ней хорошенько, – сказал Холмс. – Она женщина опасная.

Генри Джеймс решил отплыть на пароходе «Соединенные Штаты», только пока не решил куда: вероятно, в Англию, но возможно, дальше – в Геную, а оттуда поездом через Флоренцию в Люцерн, где жил сейчас Уильям с семьей. Несмотря на его громкие искренние протесты, Лоджи и Камероны объявили, что отправятся домой через Нью-Йорк, где высадят Гарри (или даже проводят его до парохода) и задержатся еще примерно на неделю, чтобы их жены и Хелен смогли сделать покупки, а мужчины – поговорить с друзьями-бизнесменами и брокерами.

В Буффало, штат Нью-Йорк, поезд простоял три часа, пока к нему цепляли новый паровоз, так что все успели поесть в приличном ресторане и размять ноги.

Джеймс раньше других вернулся к поезду, и лакей, открывая ему дверь, сказал:

– В вашем купе дожидается джентльмен, мистер Джеймс.

– Какого дьявола вы пустили его в мое купе? – огрызнулся Джеймс.

– Он настоятельно просил разрешения ждать вас именно там, – ответил лакей, багровея от стыда. – Он сказал, что вы его знаете, сэр, и ему нужно поговорить с вами по делу чрезвычайной важности сразу, как вы вернетесь, сэр. Извините, если я поступил неправильно, сэр.

Джеймс движением руки показал, что дело не стоит обсуждения, однако он был очень недоволен. Очень.

Лишь войдя в свое небольшое, но роскошное купе и закрыв дверь, Джеймс понял, что там совершенно темно. Кто-то задернул занавески и опустил плотную штору. Целая секунда потребовалась писателю, чтобы разглядеть посетителя в низком угловом кресле под лампой – там, где он сам обычно читал, – и еще секунда, чтобы его узнать.

Профессор Джеймс Мориарти. В тусклом свете вырисовывались мертвенно-бледный нависший лоб, тонкие бескровные губы, впалые щеки и торчащие седые пряди над волчьими ушами. Язык постоянно высовывался, как у змеи, облизывая пересохший рот. Ногти на длинных белых пальцах были в дюйм длиной, кривые, пожелтевшие от старости и гнусности.

– Вот мы и встретилисссь, миссстер Генри Джеймссс, – прошипел Мориарти, вставая.

Джеймс, у которого не было при себе даже трости, чтобы защищаться, рванул дверь купе. И тут знакомый голос за спиной произнес:

– Вы же не уйдете так скоро, а, Джеймс?

Писатель обернулся.

Мориарти поднял штору, и купе залило солнечным светом. Затем он аккуратно, один за другим, снял желтые ногти. Вытащил зубы, отчего изменилась форма лица. Запустил пальцы под кожу и начал отдирать куски лба, скул, носа и подбородка, складывая их на заранее расстеленное полотенце. Остаток лба и лысина отделились одним куском, но с неприятным чавкающим звуком.

Генри Джеймс стоял и молча смотрел, как Холмс с помощью пинцета и крема удаляет остатки ушей, лица, шеи и подбородка «профессора Мориарти». Все это сыщик клал на полотенце, которое разложил на туалетном столе Джеймса.

– Вам нечего сказать о моем величайшем сценическом образе? – спросил Холмс. Он перед зеркалом Джеймса зачесал волосы назад и вновь положил сломанное запястье на черную перевязь.

– Зачем? – выговорил Джеймс.

Холмс улыбнулся и, не обращая внимания на перевязь, потер ладони:

– Мы с братом Майкрофтом создавали преступного гения, профессора Мориарти, почти пять лет, Джеймс. Сперва были только слухи о нем в рассказах доктора Ватсона. Затем он появился самолично.

– А как же «Динамика астероида»? – спросил Джеймс. – Она существует. Я видел книгу.

– Да, существует. И математически точна… как мне говорили. Математическую сторону гениальной работы «профессора Мориарти» создали Майкрофт и его бывший наставник из Крайстчерч-колледжа Чарльз Лютвидж Доджсон.

– А присутствие Мориарти на реальной астрофизической конференции в Лейпциге? – спросил Джеймс.

– Никем не оцененное актерское выступление вашего покорного! – рассмеялся Холмс. – Много лет назад я обнаружил занятный факт: если озаботиться отталкивающей внешностью, отталкивающим запахом либо отталкивающими манерами, вас будут меньше замечать.

– Зачем? – усталым голосом повторил Джеймс. – Зачем это сложное притворство?

– Как я уже говорил, пять лет сложного притворства, – ответил Холмс, присаживаясь на подлокотник кресла.

Джеймс прошел через купе и сел на койку. Лицо его ничего не выражало. Снаружи слышались голоса – остальная компания вернулась с прогулки.

– Мориарти объединил обычных преступников в настоящую криминальную сеть, – сказал Холмс. – В качестве Мориарти я разработал для них планы величайших преступлений в истории. Полмиллиона фунтов ассигнациями похищены при ограблении Второго резервного банка в Лондоне, более миллиона фунтов в золотых слитках – из Бернского золотохранилища, сотни тысяч долларов – из Фермерского банка в Канзас-Сити, пятьсот миллионов лир – из Римского центрального…

– Хорошо, хорошо, – перебил Джеймс. – Значит, я говорю с преступником. С человеком, который создал криминальную сеть и уже пять лет грабит банки в Америке, Англии и Европе. Почему вы до сих пор на свободе?

– Все блистательные триумфы Мориарти были срежиссированы Майкрофтом, Уайтхоллом, местной полицией, банками и хранилищами, – ответил Холмс. – Похищенные ассигнации были лучшими фальшивками, какие способно изготовить правительство ее величества. Отслеживая их движение, мы получили данные о десятках банд в Лондоне, Ливерпуле, Бирмингеме, даже Кембридже…

– А золото? – спросил Джеймс.

– Подлинность золота преступникам удостоверили эксперты, – сказал Холмс. – Однако Майкрофт и его друзья не стали рисковать. Экспертов предоставили мы.

– А как же анархисты? Не забывайте, я был на вашей встрече с бандитами и социалистами.

Холмс восхищенно покачал головой:

– Я помню и всегда буду ценить вашу решительность и отвагу. Однако я просто не мог поделиться с вами нашими планами, когда вы сообщили мне эти… ценные сведения.

– Планами?

– Первого мая в двадцати трех городах девяти стран полиция задержала анархистов и бандитов, стремящихся разрушить государственный строй.

– И в чем их обвинят? – Джеймс вложил в сарказм лишь малую толику своего презрения. – В шатании без дела? В том, что они вышли на улицу в неподобающем виде?

– Девяносто пять процентов преступников, которых мы собрали для первомайских беспорядков, уже были в полицейском розыске, – сказал Холмс, – а многие и не в одной стране. Тех анархистов, которые явились на место встречи с бомбами и огнестрельным оружием, задержали сразу, остальных взяли на заметку.

– Так, значит, вы… и ваш гениальный брат Майкрофт изобрели профессора Мориарти, не поленились создать ему правдоподобную математическую предысторию, сделали его Наполеоном преступного мира, а затем позволили этому вымышленному негодяю убить вас на Рейхенбахском водопаде в Швейцарии – и все для того, чтобы вы следующие три года под видом Мориарти вербовали грабителей и анархистов?

– Да, – сказал Холмс. – Примерно так. Правда, я попросил себе шесть месяцев отпуска после моей смерти в Рейхенбахском водопаде, чтобы посетить Тибет и задать несколько вопросов далай-ламе. Однако из-за меткости юного Лукана отпуск несколько затянулся.

– Вас прошили три пули, – тихо проговорил Генри Джеймс. – Я видел их… или патроны… или гильзы… как там уж они называются… когда сдвинул затвор маузера и один… или одна выпала. Она была огромной. Как случилось, что вы не умерли?

– Быть может, я умер, – сказал Холмс.

– К дьяволу всю эту метафизическую дребедень, которой вы пичкаете меня с первого знакомства! – воскликнул Джеймс, вскакивая. – Можете до конца жизни… если это жизнь… спрашивать себя и каждого встречного, реальны вы или нет. Рано или поздно какой-нибудь пропойца в пропахшем мочою кабаке даст вам точный ответ.

– Я уже получил хороший ответ, – тихо произнес Холмс. – Всего несколько дней назад.

Джеймс промолчал.

– Слышали ли вы когда-нибудь о том, что можно сотворить себя словом? – спросил Холмс. – Или о том, что другие творят кого-то – быть может, вас, – рассказывая истории? Передавая эти истории дальше? Не это ли вы делаете своими книгами, Генри Джеймс, творя себя каждой написанной строкой?

Джеймс пропустил всю эту белиберду мимо ушей.

– Что вы и банда громил делали на Центральном вокзале Чикаго в то субботнее утро, когда я пытался уехать в Нью-Йорк? – резко спросил он.

– Искали вас, Джеймс. А «громилами» были люди полковника Райса, которых он одолжил мне на время. В одиночку я не успел бы прочесать весь поезд до отправления.

– Почему вы в обличье профессора Мориарти искали меня, когда я пытался вырваться из этого… лихорадочного сна… и вернуться в Англию?

Холмс встал:

– Я собирался в то утро раскрыть перед вами свой маскарад и попросить, чтобы вы пока не уезжали. Чтобы мы вместе довели наше общее расследование до конца.

– Общее расследование! – повторил Джеймс, наполняя каждое слово ядовитым сарказмом. – Вы даже не ответили на вопрос бедного Неда Хупера, кто каждого шестого декабря отправлял открытки с надписью «Ее убили», помните?

– Игра еще не окончена, – ответил Холмс. Он шевельнул рукой в повязке, – видимо, сломанное запястье причиняло ему боль.

– Хотите знать, что я думаю о вашей бесценной игре? – спросил Генри Джеймс.

– О да, очень, – сказал Холмс.

Никогда в своей жизни Генри Джеймс такого не делал, даже когда мальчишкой возился с Уильямом или Уилки, даже когда его душила злость, но сейчас он сжал кулак и изо всех сил двинул Великого сыщика-консультанта Шерлока Холмса в острый подбородок.

Холмс, застигнутый врасплох, отлетел на койку. Когда он смог наконец сесть, то потер здоровой левой рукой подбородок и сказал:

– Наверное, я это заслужил. Очень сожалею, Джеймс. Тем более что я привык думать о вас как о своем друге и у меня на самом деле нет друзей.

Джеймс вышел из купе и шел по длинному поезду, пока не добрался до дамской гостиной. Там он долго сидел и слушал разговоры, притворяясь ручным котиком, которым ему частенько хотелось стать.

Холмс дождался остановки в Олбани, где Джон Хэй и почти все остальные вышли размять ноги, и лишь тогда постучался в купе Клары Хэй, которая из-за мигрени осталась в поезде.

– Можно поговорить с вами наедине, миссис Хэй?

Она слабо улыбнулась и тронула висок:

– Сейчас у меня ужасно болит голова, мистер Холмс. Может быть, позже?

– Лучшего времени не будет, миссис Хэй. – Холмс вошел в ее купе и сел на стул.

– Я велю подать чай, – сказала Клара Хэй.

Когда горничная принесла поднос с чаем и горячими булочками, Холмс промолвил:

– А теперь выйди и закрой за собой дверь, Салли.

Салли, шокированная, что посторонний мужчина отдает указания в купе ее хозяйки, глянула на миссис Хэй, но Клара, тоже задетая этой невежливостью или, по крайней мере, обескураженная, только кивнула. Затем она села в мягкое вышитое кресло настолько далеко от Холмса, насколько позволяли размеры купе. Даже купе в роскошном поезде.

– В чем дело, мистер Холмс? – спросила она слабым голоском. – Не должен ли при нашем разговоре присутствовать Джон?

– Нет. – Холмс взял чашку с блюдцем, добавил капельку сливок и отпил обжигающий напиток.

Клара, сидя неподвижно, наблюдала за ним так, будто оказалась в запертом купе с гремучей змеей.

– Я знаю, Клара, что это вы печатали и рассылали открытки «Ее убили», – сказал Холмс. – Полагаю, вам следует остановиться.

– Это самое оскорбительное и нелепое обвинение в моей жизни… – начала Клара Хэй, поднимая руки к щекам.

– В год после смерти Кловер вы с мистером Хэем несколько дней гостили у мистера Клеменса в Хартфорде, – сказал Холмс. – Вы часто оставались одна, а мистер Клеменс даже помнит, что вы интересовались пишущей машинкой – спрашивали, как на ней печатать.

– Нелепость… – выдавила Клара Хэй, но продолжить не смогла.

– Я нашел двух слуг мистера Клеменса, которые помнят, что из кабинета доносился стук пишущей машинки, когда Клеменс и Хэй ушли на прогулку, а вы были в доме весь день, Клара, – сказал Холмс. – Однако в конечном счете, миссис Хэй, на мысль о вас меня навели деньги.

– Деньги?

– Весной тысяча восемьсот девяносто первого, незадолго до того, как я разыграл рейхенбахскую шараду, Нед, брат Кловер, попросил меня приехать в Америку и разрешить тайну «загадочных открыток», приходивших в каждую годовщину ее смерти. Я взял у него доллар в залог и пообещал, что расследую дело, когда смогу… увы, он до этого не дожил… но он предлагал мне три тысячи долларов, чтобы я поехал немедленно и разрешил загадку открыток до того, как займусь чем-либо еще.

– У Неда в жизни не было трех тысяч долларов, – прошептала Клара Хэй.

– Именно это сказали мне ваш муж и Генри Адамс, когда я назвал сумму. Они настаивали, что Нед выдумал ее из головы. Однако Нед показал мне три тысячи долларов в моей квартире дома номер двести двадцать один бэ по Бейкер-стрит. Он умолял меня взять их и ехать с ним в Америку, где, обещал он, в случае успешного расследования мне заплатят еще. Я уже тогда почувствовал, что у Неда не хватило бы средств даже для поездки в Англию. Это были деньги кого-то, кто нуждался в сыщике.

Клара Хэй посмотрела ему в глаза с уничижительным вызовом – Холмс и не думал, что она на такое способна.

– Вы хотите получить три тысячи долларов, мистер Холмс? Теперь, когда вы… как там пишет доктор Ватсон в журнальных рассказах?.. когда вы «раскололи» эту неразрешимую загадку? Или вы хотите больше за свое молчание? Моя личная чековая книжка при мне. – Она и впрямь достала книжку и вечное перо из ящика стоящего рядом секретера.

– Я хочу одного: узнать зачем, миссис Хэй? Зачем надо было семь лет присылать всем оставшимся «сердцам» эти карточки?

– Потому что я чувствовала: что-то не так, – почти прорычала Клара. – Я недолюбливала Кловер Адамс, мистер Холмс, считала ее заносчивой не по чину. Мы звались «Пятеркой сердец», мистер Холмс, но каждый вечер в пять часов у камина в доме Адамсов Кловер была первым «сердцем»… Генри Адамс и мой муж часто ее так называли, при жизни и после смерти… а я не была даже пятым «сердцем». Мужчины шутили, что Кларенсу Кингу надо жениться на смуглой красавице Южных морей, чтобы у нас появилось шестое «сердце»… но шестым «сердцем» и так была я. Мне не хватало сообразительности подхватить остроту. Не хватало образованности вставить слово в их стремительные умные беседы на самые разные темы. Если я все же открывала рот, мои слова были скучны и неинтересны… – Клара не столько умолкла, сколько выдохлась, как игрушка, у которой кончился завод. Она говорила, наставив на Холмса автоматическую ручку, словно стилет или револьвер, но теперь закрыла ее крышечкой и убрала в секретер вместе с пухлой чековой книжкой. – Когда Ребекка Лорн из кожи вон лезла, чтобы сдружиться с несчастной одинокой Кловер Адамс, я понимала, что кто-то – сама Ребекка или ее ужасный кузен Клифтон – что-то затевает. Что-то дурное. Что-то, чего бедняжка Кловер не вынесет. Я по-прежнему убеждена, что именно они довели ее до самоубийства – если это было самоубийство.

Несколько минут в купе царило молчание.

Наконец Холмс сказал:

– Однако не это настоящая причина, по которой вы отправили ко мне Неда с огромной суммой и попросили расследовать тайны «Пятерки сердец».

Клара вздрогнула и резко выпрямилась. У нее перехватило дыхание, и она еле-еле выдавила:

– Что… вы… хотите… этим… сказать… мистер… Холмс?

Сыщик вытащил из кармана четыре письма в лиловато-розовых конвертах, подписанных твердым мужским почерком Джона Хэя.

– Я видел вас за обедами, миссис Хэй, – мягко произнес Холмс, – и я наблюдателен. Вы были идеальной хозяйкой, но при этом вы ловили каждое слово, обращенное вашим мужем к другим женщинам за столом, каждый его взгляд и движение. И особенно – когда он говорил с Нанни Лодж, в чьей спальне хранились эти письма от Джона Хэя.

Клара громко ахнула:

– Как вы могли… красть личные письма… вламываться в дома…

– Ничего подобного, – с улыбкой отвечал Холмс. – Просто у меня был юркий товарищ с торчащими зелеными волосами, которому я поручил заглядывать в такие места, где замужние женщины хранят письма чужих мужей. Эти, как и некоторые другие, не столь важные, были приклеены липкой лентой к нижней стороне ящика в бельевом комоде Нанни Лодж.

«Ровно там же, где Лиззи Камерон прятала письма Генри Адамса, – подумал Холмс. – Женщины коварны, но я мыслю почти как они, так что им меня не перехитрить. – Тут он невольно улыбнулся. – За исключением Ирэн Адлер».

– Вот, – сказал он, вручая Кларе письма.

Та приняла их, словно Клеопатра – змею.

– Если я прочту их… – неуверенно начала она.

– Вы никогда не забудете некоторые слова и образы, – ответил Холмс. – Но вы должны помнить, что это всего лишь слова и образы, которые все мужчины, внезапно осознавшие приближение старости и неизбежность смерти, употребляют в своих глупых любовных письмах. Они – чистое безумие. И чисто мужское безумие.

Клара заговорила так, будто Холмса здесь нет:

– Джон писал мне любовные письма. И слал дивные стихи, про которые я не слышала. И еще цветы. А потом пошли дети, и я располнела… Как-то в воскресенье я вернулась из церкви и услышала, как Джон вместе с этим хамом Клеменсом смеются надо мной… вот точные слова моего бесценного мужа: «В Чикаго Клара почти не выходила из гостиницы, зато усердно налегала на тамошний провиант». – Она глянула на Холмса, словно только сейчас его заметила. – Я люблю Джона больше жизни… Я бы умерла за Джона и за детей… но в ту минуту я бы охотно застрелила и его, и этого идиота Клеменса на ковре в нашей гостиной.

Холмс молча кивнул.

Клара по-прежнему глядела на письма, держа их на вытянутой руке, словно они могут ужалить.

– А Нанни Лодж не заметит пропажу? – прошептала она.

– Непременно заметит, – ответил Холмс и широко улыбнулся, что позволял себе крайне редко. – Это я могу вам обещать. И очень, очень встревожится. Полагаю, вы заметите перемену в поведении и Нанни Лодж, и вашего мужа. Возможно, бесповоротную.

– В таком случае мне вовсе не обязательно их читать, – прошептала она.

– Да, – ответил Холмс и протянул ладони лодочкой, будто собираясь принять или преподать некое святое причастие.

Глаза Клары Хэй вспыхнули пониманием. Держа письма над ладонями Холмса, она одно за другим рвала их на тонкие полоски, и тот по ее просьбе жег их новомодной зажигалкой над огромной хрустальной пепельницей. Вскоре его ладони наполнились бумажным конфетти – несмотря на больную руку, он не позволил ни одной полоске избегнуть пламени. Здоровой левой рукой сыщик ссыпал обрывки в карман пиджака.

– Мне пора, миссис Хэй, – сказал он. – Я пойду в уборную и спущу в унитаз горстку никчемных клочков бумаги.

Клара подняла на Холмса светящиеся глаза, затем вновь потянулась к чековой книжке:

– А… деньги…

– Я приехал в Америку не за деньгами, – ответил Холмс. – Я приехал ради Неда. И наверное, ради вас. Доброго вечера, миссис Хэй. Я сойду с поезда в Нью-Йорке, так что, вероятно, это был наш с вами последний разговор.

Веселая компания провожала Генри Джеймса сперва в превосходном ресторане на Тридцать второй улице, затем – на пристани. Буксиры уже готовились вывести лайнер «Соединенные Штаты» в море.

– Странно, что Холмс не пришел попрощаться, – задумчиво проговорил Генри Джеймс, когда пожелания счастливого пути на время утихли.

– Может, забыл, когда отправление парохода, – сказал Генри Кэбот Лодж. – Мне он и раньше казался несколько рассеянным.

– Может быть, у него разболелись раны, – предположила юная Хелен.

– А скорее всего, он занялся новым расследованием, – заметил ее отец.

– Ладно, – сказал сенатор Дон Камерон, обнимая за талию свою жену Лиззи, которая тем временем улыбалась Генри Адамсу. – Его общества нам уже хватило с лихвой. А вот вы, Гарри, возвращайтесь поскорее.

Джеймс мотнул головой:

– Если хотите меня видеть, приезжайте в Лондон, Париж или в Италию.

Камерон и Лодж как-то странно переглянулись.

– С той биржевой и банковской паникой, которая, мы думаем, вот-вот разразится, – сказал Генри Кэбот Лодж, – многие лучшие семейства Нью-Йорка, Бостона и Вашингтона переберутся на лето в дешевую Европу, заперев дома и распустив слуг до лучших времен. Года через два-три вернутся. Кто переживет бурю, конечно.

– Прекрати, дорогой! – воскликнула Лиззи, шутливо ударяя мужа по плечу. – Не надо о грустном, пока мы желаем Гарри счастливого пути.

– Это не грустное, если означает, что мы скоро увидимся в Лондоне. – Джеймс приподнял шляпу и зашагал к трапу (пароходный гудок только что дал последний сигнал перед отправлением). – Адье! – крикнул писатель под свист вырывающегося пара.