И у Генри Адамса, и у Джона Хэя в домах были установлены телефоны. Хэй пользовался своим постоянно, особенно когда Госдепартаменту требовались консультации. Адамс, хоть и недолюбливал телефон, довольно часто звонил Джону Хэю в соседний дом. По сути, они разговаривали через две стены, и – учитывая вечные помехи, треск и путаницу в соединениях – им, вероятно, проще было бы перекрикиваться в открытые окна.

– Вы пытаетесь отвертеться от сегодняшнего званого обеда, Генри, – сказал Хэй, после того как минуту или две слушал Адамса.

Была уже суббота, вторая половина дня.

– Мне не кажется, что я очень украшал ваш прошлый обед, – ответил Адамс. – Людей, которые постоянно пребывают в упадке духа, не следует приглашать на веселые светские собрания.

– Тогда девяноста трем процентам из нас пришлось бы сидеть по домам, – возразил Хэй.

– И качество разговоров выросло бы тысячекратно, – сказал Адамс.

– Верно, Генри, верно. Но все равно приходите. Будет самый простой обед в чисто мужском обществе.

– А куда исчезли милые дамы, включая вашу дочь Хелен?

– Нанни Лодж, Хелен, Клара и Эдит Рузвельт – она ненадолго приехала в город с мужем – наливают кофе на благотворительном гала-мероприятии, которое «Дочери Американской революции» дают в пользу ветеранов Гражданской войны, – ответил Хэй.

– Где оно проходит в этом году?

– В ротонде Капитолия.

– Они либо замерзнут, либо сварятся, – заметил Адамс.

– Вероятно, и то и то.

– Лиззи Камерон тоже раздает торт старичкам?

– Нет, сегодня она идет в оперу, – ответил Хэй.

– С Доном?

Хэй рассмеялся:

– Когда последний раз Лиззи сопровождал в оперу или на другое культурное мероприятие ее муж Дон?

– Тогда кто ее ведет? – спросил Адамс.

– Ее кузен, как его бишь. Почтенный джентльмен, который в ноябре на большом балу у Вандербильтов своим занудством замучил всех до смерти.

– Вы упомянули Эдит Рузвельт, а значит, на холостяцкой вечеринке будет и Малыш, – сказал Адамс. – Вы правда собираетесь вновь выпустить Тедди и Гарри на одну арену?

– Малыш терпеть не может, когда его называют детским именем Тедди, – напомнил Хэй.

– Он так же терпеть не может, когда его называют Малыш, но нам готов простить даже это. Так вы правда собираетесь снова усадить Гарри и Тедди за один стол?

– Тедди горячо раскаивается в своих словах и вообще в том, что за нашим прошлым обедом вел себя грубо, – ответил Хэй.

Теперь рассмеялся Адамс:

– Не припомню случая, чтобы Теодор Рузвельт высказывал сожаления в том, что кого-то обидел, зарезал или застрелил.

– Верно, – признал Хэй. – Однако после некоторых размышлений – возможно, не своих, а Эдит – он счел, что не вполне уместно было называть лучшего писателя Америки бабой и трусом.

– Лет пятьдесят назад все было бы куда веселее, – произнес Адамс. – Да хоть бы и тридцать лет назад. Секунданты уже выбирали бы место и смазывали пистолеты.

– Гарри, на мой взгляд, скорее фехтовальщик, – сказал Хэй. – А право выбирать оружие было бы у него.

– Фехтование словами. Острыми и меткими, как ни у кого.

– Однако Тедди правда сожалеет и просит, чтобы ему дали возможность показать: он может вести себя прилично, – настаивал Хэй. – И он просит вас быть свидетелем его хорошего поведения.

– Я помню, когда он последний раз хорошо себя вел, – ответил Адамс. – Это было не то в семьдесят третьем, не то в семьдесят четвертом.

– Серьезно, Генри. Соберутся одни мужчины. Будем спорить о политике – политично, разумеется, чесаться где хочется и когда захочется, рыгать аналогично, ругаться как матросы, пить как матросы и поднимать тосты за отсутствующих прекрасных дам, пока Бенсон и другие мои слуги не отнесут нас по спальням. Я пригласил доктора Гренджера, потому что… ну, вы знаете.

Адамс знал. Доктор Элиас Гренджер был старше их всех – он уже лет пять как разменял седьмой десяток. Четыре года назад он овдовел и до сих пор не оправился от потери. В мужском обществе доктор Гренджер порой проявлял веселость, отличавшую его до смерти жены, но в присутствии женщин почти не открывал рта, словно это задело бы чувства покойницы. Адамс, оставшийся вдовцом семь лет назад, отчасти понимал доктора. Если бы не Лиззи Камерон и, в меньшей степени, Нанни Кэбот Лодж, он, вероятно, тоже не принимал бы приглашений на обеды, по крайней мере в смешанном обществе. Но из-за этих дам он не только посещал смешанные обеды, но и вновь стал давать свои знаменитые «завтраки» (ближе к полудню), включавшие Лиззи, Нанни и другие местные сладости.

– Замечательно, и я люблю старину Гренджера, – сказал Адамс, – но…

– Пока вы не ушли дальше «но»… – перебил Джон Хэй. – Я забыл добавить, что будет Кларенс Кинг.

– Кинг! – воскликнул Адамс. – Я думал, он уехал в Мексику, или в Патагонию, или в Чили, или где там еще живут его обожаемые смуглые красавицы.

– Я тоже так думал, Генри, но он снова здесь… проездом, как я понял. Обещал прикатить под звон бубенцов – фигурально, а, зная Кинга, может быть, и буквально.

– Кто еще придет? – спросил Адамс.

– Тедди и Джеймс, разумеется. Кинг. Редьярд Киплинг заглянет из клуба «Космос»…

– Я бы пришел его послушать, – сказал Адамс, – но всякий раз, как рядом оказывается Тедди и начинает говорить, Редьярд подбирает под себя ноги и внимает весь вечер завороженно, как пятнадцатилетняя барышня.

– Блестящий рассказчик не может не ценить другого блестящего рассказчика, – ответил Хэй. – Камерон не выберется, зато Кэбот Лодж обещал прийти.

– Покуда его жена разливает кофе и нарезает торт под Большим куполом, – заметил Адамс.

– Вот именно. А насчет Гарри… я говорил, что он снова поселился у нас? До отъезда из Вашингтона, думаю.

– Нет, – проговорил Адамс упавшим голосом. – Вы мне не говорили.

– Так вот, он перебрался к нам, – сказал Хэй. – И в этот раз все будет просто, без церемоний. Выпьем, распояшемся…

– Распоясанный Генри Джеймс, – пробормотал Адамс. – Мое внутреннее око не в силах этого представить. – Он на несколько секунд замолчал и прочистил горло, прежде чем смог продолжить: – А… мистер Холмс тоже будет?

Хэй то ли не заметил, что у Адамса изменился голос, то ли решил не обращать на это внимания.

– О нет. Холмс исчез. Насколько я слышал, он точно покинул город, а может, даже вернулся в Англию. В любом случае на сегодняшнем обеде его не будет, чему я искренне рад.

– Почему? – спросил Адамс.

– Потому что моя дочь Хелен от него без ума, – буркнул Хэй. – Позавчера пытала меня, сколько сыщики зарабатывают и может ли доход сыщика обеспечить его супруге уровень жизни, к какому привыкла Хелен. Еще спрашивала, часто ли королева Виктория посвящает великих сыщиков в рыцари.

– Боже, – сказал Адамс, – она не могла спрашивать в таких выражениях.

– Могла и спрашивала, – ответил Хэй. – Ах да. Будет Сент-Годенс, но предупредил, что, возможно, уйдет до бренди и сигар – к какой-то жене сенатора, которую увековечивает в граните.

– Она позирует по ночам?

– Всякий раз, как сенатор в отъезде, – сказал Хэй.

– Киплинг, наш дорогой Кларенс Кинг, Сент-Годенс, Кэбот Лодж без Нанни – когда она за столом, он почти не раскрывает рта, но в мужском обществе бывает вполне остроумен – и, разумеется, возможность из первых рядов наблюдать второй раунд схватки между Гарри и Малышом, – произнес Адамс. – Такое я не могу пропустить. Приду.

– Под звон бубенцов?

– У меня и впрямь есть шутовской колпак с бубенчиками. Я принесу его с собой и после четвертой бутылки, возможно, даже надену, – сказал Адамс.

– Приберегите его для юного Теодора… просто на всякий случай.

Оба продолжали посмеиваться еще некоторое время после того, как повесили телефонные трубки.

Грохот выстрела в пятидесяти футах внизу оглушил Джеймса. С парусины на тонких стропилах взмыли в воздух куриные перья. Что-то – видимо, дробь – застучало по брусу, на котором, силясь вытянуться в струнку, лежал литератор. Несколько дробин пробили правый рукав и булавочными уколами впились в руку. Он стиснул зубы, чтобы не закричать.

– Промазали! – заорал один из гангстеров. – А вот гляньте я!

Один за другим раздалось два выстрела – скорее из винтовки, чем из охотничьего дробовика. По меньшей мере одна пуля ударила в брус футах в семи впереди Джеймса. Весь брус содрогнулся, словно дерево под первым мощным ударом топора.

– Убил! – выкрикнул тот же голос.

Толпа взревела.

Джеймс рискнул глянуть вниз.

Почти все, за исключением анархистов, повскакали с мест и, сбившись в кучу, хлопали друг друга по плечу. Границы враждующих банд были позабыты. Гангстер с ружьем держал за хвост большую дохлую крысу и поворачивал ее, принимая славословия преступной когорты.

– ТИШИНА!

Голос Мориарти прозвучал так зычно и повелительно, что Генри Джеймс чуть не свалился с бруса. Толпа тут же умолкла.

– Гроган на следующей неделе посетит всех ваших вожаков и передаст точные инструкции: где вы должны находиться первого мая, какое вооружение надо взять, а какое вам предоставят, где именно предстоит убивать полицию, точное местоположение будущих засад, а также сведения о том, когда анар… простите… социалисты начнут метать бомбы. На сегодня все. Уходите по двое – по трое, возвращайтесь в свои районы и пивные. У полиции не должно быть никаких поводов кого-нибудь остановить, а уж тем более – задержать целую группу. И я велю Лукану Адлеру убить любого, кто настучит в полицию, даже если того возьмут под усиленную охрану.

Судя по наступившей тишине, его слова несколько отрезвили гангстеров. Тот, что с винтовкой, отбросил дохлую крысу. Его товарищи кучками потянулись к выходам – сдвижным воротам в передней и задней стене здания.

Джеймс глянул вниз, ища взглядом Мориарти, но на помосте оставался лишь Гроган – верзила в котелке. Мориарти исчез.

Джеймс лежал на высоком брусе, чувствуя такую боль в каждой мышце и в каждой косточке, что боялся застонать. Анархисты и гангстеры исчезли в уличной темноте – последним, погасив свет, ушел человек, которого называли Гроганом, – а Джеймс все боялся шевельнуться. Левую руку мучительно саднило. Он пролежал так еще примерно час, слушая беготню крыс по стропилам.

Джеймс ждал, что в любую минуту на лестнице раздадутся тяжелые шаги. Панель за собой он закрыл, держа ее за специальную ручку с внутренней стороны, но не сомневался: человек, который поднимется по лестнице, зажжет газовый рожок, увидит, что панель не заперта на задвижки, и откроет ее.

Наконец ему сделалось невыносимо терпеть боль и темноту. Джеймс встал на четвереньки – голова закружилась, так что он испугался, удержит ли равновесие, – и пополз задом наперед, пока не уперся подошвами ботинок в панель. Открыть ее удалось легчайшим нажатием и почти без шума.

Писатель оказался в кромешной тьме на верхней лестничной площадке и понял, что не может встать. Помогая себе обеими руками, он кое-как поднялся на ватные ноги и тут же прислонился к стене. Колени и поясница болели сильнее, чем задетая дробью правая рука под разорванными пиджаком и рубашкой.

Матовое стекло в двери на другой стороне узкой лестничной площадки было теперь совершенно темно. Неужто он так долго лежал на брусе, что снаружи стемнело? Джеймс потянулся было открыть посильнее еле тлеющий газовый рожок, но передумал. Если кто-нибудь караулит внизу, то загоревший рожок сразу озарит ему цель.

Шляпа и трость отыскались в углу, где Джеймс их и оставил.

Памятуя, насколько крута лестница, он спускался осторожно, мелкими шажками, нащупывая ступени тростью и придерживаясь за облупившуюся стену.

Перед каждой тускло освещенной площадкой он ждал, что оттуда кто-нибудь выскочит, но никого не было, и все равно, одолев последний пролет, писатель минуту или две собирался с духом, прежде чем открыть дверь. Внезапно ужасная мысль заставила его ухватиться за стену: «Что, если дверь заперли? И я не смогу отсюда выбраться?»

Дверь была не заперта. Он вышел в вечерние сумерки. Тупик был совершенно пуст, если не считать самого Джеймса. Любой, заглянувший сюда, сразу увидел бы и писателя, и его полное несоответствие месту.

От конца тупика до безымянной немощеной улочки было всего шагов шестьдесят, но измученному писателю они показались ми́лей.

Он свернул вправо, силясь припомнить, в какой стороне лежит цивилизованная часть города. На улице были и другие люди – насколько он видел, исключительно мужчины, – но все они толклись кучками возле редких освещенных салунов. Джеймс держался ближе к темным домам на противоположной от этих заведений стороне, шагая там, где, будь это настоящая улица, располагался бы тротуар. По крайней мере, вдоль зданий не так густо лежал конский навоз.

На ходу Джеймс спрашивал себя, что чувствовал, цепляясь за балку в бывшей куриной бойне над сборищем воров, грабителей, насильников и поджигателей вкупе с профессором Мориарти. Да, конечно, он был напугал – особенно когда бандит заорал «крыса!» и по балке застучала дробь, – но к страху примешивалось нечто неожиданное и для Генри Джеймса совершенно новое – трепет волнения? Наэлектризованность? Странная, необъяснимая радость от фантастичности происходящего?

Интересно, бешеный стук сердца и иллюзия, будто время замедлилось, пережитая в те напряженные мгновения, когда он думал, что его обнаружили, – не то ли самое, к чему он, избежавший военной службы в годы войны, не чаял приобщиться? Не это ли волнующее чувство испытывал брат Уилки за минуты или часы до своих ужасных ранений? Иначе как объяснить, что тот вернулся в полк, как только встал на ноги после месяцев боли, вони и лихорадки?

А брат Боб, говоривший, что ему на войне «нравилось»… Связан ли сегодняшний опыт Джеймса с той простой радостью действия, о которой писали его братья? Он вспомнил кузена Гаса – светлокожее, озаренное солнцем нагое тело в рисовальной студии. Ощущал ли Гас тот же будоражащий трепет опасности до того, как пасть от пули снайпера и сгинуть без вести? Слышал ли Гас звук выстрела, унесшего его молодую жизнь? Ветераны уверяли, что роковой выстрел нельзя услышать, поскольку, как доказала наука, ядро и пуля летят быстрее звука, – однако Джеймс отчетливо различил грохот за миг до того, как брус под ним задрожал, словно колокол. И это… приятно щекотало нервы.

Он шел и шел в догорающем свете дня, давно утратив чувство направления, и лишь озаренные снизу облака подсказывали ему, куда идти. Там фонари. А значит, цивилизация.

Дважды или трижды кто-нибудь, отколовшись от уличных компаний, направлялся в его сторону, и Джеймс всякий раз думал: «Ну вот, это оно», но все обходилось. Никто с ним не заговаривал, кроме размалеванной проститутки из тех, что ублажают клиентов в вонючих закоулках. Обратив к нему густо набеленное и нарумяненное лицо, ведьма заулыбалась, показывая желтые зубы, и крикнула:

– Желаете развлечься, мистер Джентльмен, сэр?

Джеймс мотнул головой и перешел на другую сторону улицы.

Он вышел на мостовую – с трамвайными рельсами посередине и газовыми фонарями на углах – и наконец позволил себе облегченно вздохнуть. Здесь должны быть таблички с номерами улиц. Трущобы остались позади.

И вот тут-то из проулка вышли трое и преградили ему путь.

– Заблудился, приятель? – спросил самый высокий из них, грязный и бородатый.

Второй был самую малость ниже первого, зато плечистее и, в отличие от спутника, щеголял не бородой, а бакенбардами. Первый бандит на миг повернулся к уличному фонарю, и в тусклом свете блеснул золотой зуб. На обоих были широкополые шляпы, сальные от грязи и пота и как будто даже погрызенные крысами. Третий из преградивших Джеймсу путь был мальчишка лет шестнадцати, почти такой же рослый, как старшие товарищи, но при этом невероятно тощий. Лицо его почти целиком состояло из носа, грязные лохмы свешивались на глаза, а торчащие передние зубы напомнили Джеймсу о крысе, которую гангстеры выстрелом сбили с потолка.

– Дайте мне пройти, пожалуйста, – сказал Джеймс и двинулся прямо на бородатого с золотым зубом.

Тот шагнул в сторону, но теперь путь Джеймсу преградил второй. Все трое сдвинулись. Джеймс искал глазами полицейского или приличных прохожих, к которым обратиться за помощью, но тщетно.

– Знатные гетры, – проговорил главарь и сплюнул бурую табачную жвачку на левый ботинок Джеймса.

Второй тронул писателя за правый рукав:

– У тебя кровь течет, приятель. Пошли с нами, мы тебя перевяжем.

Джеймс попытался шагнуть влево, но мальчишка и главарь его опередили. Они угрожающе надвигались, и Джеймс, начав было пятиться, осознал, что его теснят в неосвещенный проулок. Он остановился.

Главарь подошел так близко, что на Джеймса пахнуло запахом виски и чеснока. Бандит заскорузлыми пальцами провел по его пиджаку и жилету.

– Гетры, цилиндр, трость с серебряной шишкой – все честь по чести, – заметил бандит. – А часиков-то и нету. Где они?

– По… потерял, – выговорил Джеймс.

– Ах какие мы рассеянные, – произнес второй бандит. – Но уж бумажник-то, верно, не потерялся, а, мистер Гетры?

Джеймс расправил плечи и крепче стиснул трость, хоть и понимал, что не успеет пустить ее в ход.

Что-то острое уткнулось ему в живот. Писатель глянул вниз и увидел, что мальчишка приставил ему к животу нож.

– Джеймс! – раздался знакомый голос с другой стороны улицы.

Трое грабителей и жертва разом повернулись на звук. Джеймсу пришлось подавить смешок – возможно, истерический. По пустой улице к ним быстро приближались два человека, которых он меньше всего ожидал здесь встретить: Теодор Рузвельт (он и окликнул писателя), а с ним Кларенс Кинг, одетый лучше, чем в их с Джеймсом последнюю встречу.

Бородатый главарь, больше шести футов ростом, глянул на Рузвельта (пять футов восемь дюймов) и Кинга (еще двумя меньше) и усмехнулся:

– Спорю на бутылку, у этих двоих часы есть.

– Скоро не будет, – ответил такой же рослый, плечистый и грязный сообщник.