Утром в воскресенье Генри Джеймсу принесли записку от Джона Хэя с просьбой заглянуть сегодня в любой удобный час для разговора, который займет от силы несколько минут.

Для визита Джеймс выбрал время между ленчем и чаем, чтобы не обременять хозяев необходимостью его угощать.

Не успел он отдать Бенсону шляпу и плащ, как Джон Хэй выбежал из кабинета, пожал Джеймсу руку, поблагодарил его за приход и повел в гостиную.

– Я всегда восхищался двумя видами камня, которые вы с Кларой выбрали для этой комнаты, – сказал Джеймс, усаживаясь в глубокое кожаное кресло.

– Правда? – Хэй огляделся, словно давно не видел свою гостиную. – Насколько я помню, африканский мрамор называется «аврора помпадур». Остальное – мексиканский оникс.

– Мое любимое сочетание камня в вашем очаровательном доме, наверное, желтый камин в библиотеке и розовато-красная плита перед ним.

– Ах да… чертовски трудно было подобрать эту плиту. Все, что нам показывали, выглядело или чересчур красным, или чересчур розовым… Наконец мы решили взять этот пастельного оттенка порфир… «буазе д’орьен», если не ошибаюсь. Желаете что-нибудь выпить, Гарри?

– Нет, спасибо. Я заглянул к вам посредине моего моциона. Прогулка помогает мне настроиться на работу. Я задумал новую пьесу, но рассказывать пока нечего. – Последнюю фразу Джеймс поспешил добавить, чтобы закрыть тему.

– Тогда мне вдвойне стыдно, что я посягнул на ваше время, – сказал Хэй. – Но я решил, что надо предупредить заранее.

– Предупредить?

– И принести извинения, – сказал Хэй. – Вы и мистер Холмс получите приглашение на завтрашний обед у нашего камелька – очень скромный, только Адамс и несколько друзей. Половина извинений – что предупреждаю только накануне.

– А другая половина?

– По приезде вы просили не афишировать ваш визит, но это было две недели назад, Гарри. Сами знаете, как быстро разлетаются новости в нашей большой деревне.

– Конечно, – ответил Джеймс. – И я рад слышать, что Генри вернулся. Буду ждать встречи.

– Он сказал, что не обедает в гостях, – продолжал Хэй все еще немного озабоченно. – Но вы не хуже меня знаете, что это просто слова. Генри реже дает приемы у себя дома, но в обществе появляется регулярно. Просто хочет считаться затворником.

– В этом я вполне его понимаю, – сказал Джеймс. – Можно полюбопытствовать, кто будет помимо Адамса? Кинг ведь еще не вернулся?

– Насколько мне известно, нет. Я отправил ему телеграмму на адрес «Юнион-клаб» в Нью-Йорке, но ответа пока не получил. Наверное, он сейчас в какой-нибудь мексиканской шахте, по уши в алмазах и золотых самородках.

Джеймс ждал.

– Остальная компания будет состоять из обычных подозреваемых, – продолжал Хэй.

Джеймс отлично помнил, как в Лондоне они с Хэями ходили на посредственную пьесу, обычную комическую мелодраму, и как Джон потом много дней повторял совершенно непримечательную (на взгляд Джеймса) фразу: «Компания будет состоять из обычных подозреваемых». Зная, в каком узком кругу вращаются Адамс, Хэи и другие, писатель в общих чертах понимал, что так насмешило Джона и Клару.

– Придут Дон и Лиззи, – продолжал Хэй. – Лодж и Нанни, конечно, тоже. И Адамс… весь прием и затевается ради него. И… ах да. На прошлой неделе вы спрашивали про детей, и я сказал, что Алиса, Хелен, Кларенс и Дель учатся. Однако у Деля в академии Сент-Полс каникулы, и Хелен тоже сможет приехать.

– Замечательно, – сказал Джеймс. Он терпеть не мог, когда на приеме присутствуют дети – даже почти взрослые. – Давненько я их не видел. Вы в прошлом письме писали, что Дель вымахал совсем большой?

Семнадцатилетний Адельберт (Дель) Хэй всегда казался Генри Джеймсу (а возможно, и собственному отцу) туповатым и малоинтересным. Впрочем, последний раз Джеймс видел четырех детей Хэя во время их семейной поездки в Лондон пять лет назад.

– Можно сказать, на глазах! – рассмеялся Хэй. – Сейчас в нем шесть футов роста и почти двести фунтов веса. И в Сент-Полс его сделали настоящим спортсменом. Осенью он поступает в Йель и намерен заняться тамошним футболом. Футболом, Гарри. Американским, в котором ногами почти не бьют.

– Футболом? – непонимающе переспросил Джеймс. Сочетание слов «американский» и «футбол» ничего ему не говорило. – Но мне казалось, там бьют именно ногами.

– Нет, это совершенно новая игра, – ответил Хэй. – Что-то среднее между европейским футболом и регби, но ближе к регби. Ее придумал лет десять назад тогдашний йельский студент Уолтер Кэмп, ныне – заместитель ректора по спорту и главный тренер. Теперь в Лиге плюща повальная мода на футбол. Гарвард и Йель каждый год сходятся в смертельной схватке. В прошлом году гарвардский шахматный гроссмейстер Лорен Деланд предложил новый сокрушительный маневр… или метод… не знаю, что это такое, слышал только название: «живой клин». И все равно Йель выиграл со счетом шесть – ноль. Адельберт спит и видит, как будет играть в команде Уолтера Кэмпа.

– А Хелен завтра тоже будет? – спросил Джеймс. Он бы выколол себе глаза тупым ножом, если бы это позволило уйти от разговоров о спорте. – Ей ведь уже… восемнадцать?

– Да, – ответил Хэй. – И она очень увлечена сочинением стихов и даже рассказов. Не позволяйте ей на вас наседать, Гарри.

– В Лондоне, в тринадцать лет, она была очаровательной собеседницей, – сказал Джеймс. – Буду счастлив, если она насядет на меня с литературными вопросами.

– Адамса надо познакомить с Шерлоком Холмсом, – проговорил Хэй неожиданно серьезным тоном. – Это главная причина встречи, хотя, конечно, и с вами Адамс захотел бы увидеться первым делом. Он очень огорчен, что пропустил ваш приезд. Однако я не соображу, как лучше рассказать ему… про всю историю с Холмсом. Как по-вашему, кто появится здесь завтра: Шерлок Холмс или Ян Сигерсон?

– Кому адресовано приглашение? – спросил Джеймс.

– Мистеру Шерлоку Холмсу.

– Тогда я почти уверен, что придет мистер Холмс.

– Да, чуть не забыл… – сказал Хэй, провожая Джеймса к дверям. – Мы пригласили Малыша.

– Малыша… – повторил Джеймс. – Ой… Ой-ой. Я все время забываю, что он сейчас в Вашингтоне.

– Он клятвенно обещал мне, что постарается вести себя прилично, – сказал Хэй.

Улыбка Джеймса на две трети выражала иронию, на треть – предвкушение.

– Посмотрим, – сказал он. – Посмотрим.

Шерлока Холмса пригласили на воскресный обед к Хэям как «мистера Шерлока Холмса», так что он явился в образе мистера Шерлока Холмса. Его второй и третий чемоданы, отправленные на адрес британского посольства в Вашингтоне, наконец прибыли, так что сыщик оделся по последней лондонской моде. Он был во фраке, в лаковых туфлях, начищенных так, что они при необходимости могли бы служить сигнальными зеркальцами (но не в сверхмягких джазовых туфлях «Капезио», которые надевала на танцы молодежь), черной пелерине на малиновой подкладке, шелковом цилиндре высотой шесть с половиной дюймов, жилетке с лацканами, ослепительно-белой манишке со стоячим воротничком и – поскольку это был званый обед, а не бал – без белых перчаток.

Другие мужчины были одеты так же. Холмс не видел ни одного смокинга (менее парадного и, на его взгляд, крайне вульгарного одеяния). Хэй представил гостей друг другу, и Холмс вынужден был признать, что самый старый и красивый фрак – у Генри Адамса. Даже поношенность лишь подчеркивала благородство; новый фрак Генри Кэбота Лоджа стоил, вероятно, раз в пять дороже, но и близко не мог тягаться с ним в элегантности. Лишь один из присутствующих не выглядел так, будто родился во фрачном костюме: хозяйский сын Адельберт, настолько мускулистый и толстошеий, что казалось, одежда трещит на нем по швам.

Дамы в целом – если не считать отдельных мелочей – тоже держались высочайшего стандарта англо-американской моды.

Гости успели обменяться несколькими вежливыми фразами, после чего всех позвали к столу.

Холмс вынужден был признать про себя, что впечатлен. Он обедал у принца Уэльского, у короля Скандинавии, у многих аристократов по всему миру, но еще не видел более великолепного помещения, канделябра, стола. В банкетном зале легко разместились бы пятьдесят членов Госдепартамента, и Холмс невольно восхитился, что Клара Хэй сумела превратить его в идеальную столовую для двенадцати гостей – восьми мужчин и четырех дам.

Недостаток дам за столом восполнялся тем, как умело хозяева рассадили приглашенных и расставили букеты – очень красивые, но невысокие, чтобы не закрывать лица визави. После того как слуги в черных фраках, стоящие за каждым стулом, помогли гостям отыскать свои места, Холмс посмотрел, кто где сидит.

Во главе стола восседал не Джон Хэй, как можно было ожидать, а Генри Адамс. Этим подчеркивалось, что обед дается по случаю его возвращения; а кроме того, более высокое сиденье как бы добавляло лысеющему коротышке роста, чтобы он не был ниже всех присутствующих.

По правую руку от него – с той же стороны, что и Холмс, – сидели новый сенатор от штата Массачусетс Генри Кэбот Лодж (холеное лицо, ухоженные борода и усы, холодный – очень холодный – взгляд), затем – дородная и оживленная Клара Хэй (ее платье темно-лазурного шелка с рисунком из павлиньих перьев гранатового цвета, того же, что атласные рукава и бархатная отделка, выглядело бы единственным и неповторимым, не будь оно напечатано в мартовском номере «Харперс базар»), сенатор от штата Пенсильвания Джеймс Дональд Камерон (в его темных глазах, как и в обвислых усах, сквозила глубокая тоска), сам Шерлок (прямо напротив Генри Джеймса, что явно не было случайностью; со своей позиции в средней части стола сыщик и литератор могли отвечать на вопросы с обеих сторон) и юный Дель Хэй, явно не чувствующий и тени смущения в обществе таких особ, как Генри Адамс, сенатор Дж. Дональд Камерон, писатель Генри Джеймс и конгрессмен-миллионер, обладатель ледяного взгляда Генри Кэбот Лодж, лишь месяц назад ставший сенатором США.

В конце стола слева от Холмса расположился другой почетный гость, член Комиссии по гражданской службе США Теодор Рузвельт. О нем сыщик не знал почти ничего, только слышал от Джеймса, что Адамс, Хэй и Кларенс Кинг, давние знакомые молодого Рузвельта, иногда называют его Малыш.

И тем не менее человек этот чрезвычайно заинтересовал Холмса. Теодор Рузвельт излучал агрессивность, хотя всего-то и успел, что придержать стул юной Хелен Джулии Хэй слева от себя, сесть и с улыбкой оглядеть собравшихся. Прищуренные за пенсне маленькие глаза, армейского вида усы, лошадиные зубы, напряженная гримаса жеребца-производителя перед случкой, квадратная фигура, заключающая в себе такую мощь, что даже здоровяк Дель по контрасту словно сделался меньше, – все в Теодоре Рузвельте рождало ощущение, что он сейчас набросится на гостей с кулаками.

«Или проглотит их, не жуя», – подумал Холмс.

Восемнадцатилетняя дочь Джона Хэя Хелен сидела слева от Рузвельта, и Холмс, всегда объективный в подобных наблюдениях, видел, что она – из тех редких красавиц, которые и впрямь дотягивают до современного идеала «девушек Гибсона»: безупречная головка на длинной белой шее, мягкие волосы забраны вверх и падают на лоб задорной гибсоновской волной, шифоновое платье подчеркивает модное сочетание осиной талии с пышностью форм, спортивная легкость и выражение ума в ясных глазах.

Холмс глянул на Генри Джеймса, чей высокий залысый лоб ярче обычного блестел в свете канделябра, и понял, что сейчас писатель в родной стихии – здесь, за одним столом с двумя сенаторами, внуком и правнуком двух президентов США, несколькими богатейшими людьми Америки, не менее чем четырьмя прославленными историками, тремя самыми красивыми женщинами, каких Холмс видел за много лет, и энергичным молодым каннибалом, чьи зубищи наводили на мысль о могильных плитах.

Хэи явно решили окружить Генри Джеймса красотой: по правую руку от него посадили Хелен Джулию Хэй, по левую – Нанни Лодж.

Нанни Лодж, сидящая между Генри Джеймсом и Джоном Хэем, являла собой более типический идеал Позолоченного века: белокурая, с точеной фигурой, нежными ручками и прелестным личиком. Однако примечательнее всего в сорокатрехлетней красавице были глаза… глаза, которые друг Холмса Ватсон сразу назвал бы «чарующими», а Маргарет Чендлер написала бы, что они «цвета неба, когда начинают мерцать первые звездочки».

Ни одно из этих романтических выражений не пришло в голову Холмсу в воскресенье, 2 апреля 1893 года, когда он секунду-другую изучал эти глаза, – Нанни повернулась к Джону Хэю и не заметила быстрого оценивающего взгляда со стороны сыщика. Он вспомнит их загадочную глубину годы спустя, когда его новый друг, художник Джон Сингер Сарджент, посетует, что не имел случая написать портрет миссис Кэбот Лодж, и добавит: «Я так ею восхищался, что, быть может, и впрямь сумел бы отчасти передать выражение ума и доброты на лице и незабываемый синий оттенок глаз».

Быть может.

За Нанни Лодж и улыбающимся, смеющимся Джоном Хэем, по правую руку от Генри Адамса, сидела первая красавица за столом – Лиззи Камерон.

По пути к Хэям Генри Джеймс успел шепнуть Холмсу, что жена унылого сенатора Камерона сводит мужчин с ума и что в вашингтонском обществе у нее больше всего воздыхателей. Сейчас, изучая ее со своей всегдашней холодной объективностью, Холмс видел почему. В сравнении с нарядами трех других дам платье Лиззи Камерон было одновременно самым простым и самым вызывающим. Оно оставляло открытыми белые плечи и длинные, безупречные руки; казалось, ее длинные тонкие пальцы созданы Творцом, чтобы гладить мужское лицо и волосы. Она не надела ни колье, ни бархотки, так что длинная шея была видна во всей естественной красе. Темные волосы, зачесанные наверх и собранные сзади в пучок, подчеркивали правильность узкого овального лица.

Элизабет Шерман Камерон улыбалась редко, однако она – с ее изогнутыми бровями, темными глазами и маленьким ртом – принадлежала к редкому типу женщин, которые сияют красотой, даже когда смотрят сурово.

За несколько минут, пока гости рассаживались, Холмс по едва уловимым взглядам и движениям понял, что пятидесятипятилетний Генри Адамс влюблен в тридцатитрехлетнюю Лиззи Камерон и что Джон Хэй, который ни разу даже не посмотрел соседке прямо в лицо, изнывает от любви к ней.

Холмс видел сейчас (и мог бы угадать заранее), что Генри Джеймс любуется ею, словно кот – блюдечком с молоком, которое не собирается лакать. Дель Хэй знал Лиззи с рождения и смотрел на нее как на приятельницу родителей, Генри Кэбот Лодж воспринимал ее красоту как нечто приличествующее должности и богатству своего друга Камерона, а Теодор Рузвельт, обращаясь к ней, скалился с целомудренной благожелательностью мужчины, женатого и счастливого в браке. Сенатор Джеймс «Дон» Камерон выглядел таким несчастным, будто десятки и сотни мужчин, мечтающих о его жене, и впрямь наставляют ему рога.

Холмс чувствовал – знал, – что Лиззи Камерон дразнит, дразнит, завлекает, снова дразнит, но никому не дарит свою любовь. Ни бедному Генри Адамсу, который (как Холмс узнает несколько дней спустя) примчался с Тихоокеанских островов в Париж, куда Лиззи вызвала его телеграммой и где он, проделав десять тысяч миль, наткнулся на самый холодный прием с ее стороны. Ни бедному Джону Хэю, чья будущая участь легко угадывалась уже сейчас: он откроет свою страсть, получит неизбежный отказ и вместе с Генри Адамсом присоединится к легиону серых теней, которым в жизни Лиззи Камерон отведена роль «домашних котиков».

И еще Холмс чувствовал – знал, – что Лиззи Камерон опасна и коварна. Опаснее и коварнее всех присутствующих – поскольку ни профессора Мориарти, ни Лукана Адлера сегодня за столом не наблюдалось, а самого себя Холмс в расчет не принимал.

Подали устриц, и обед официально начался.