Джеймс и Хоуэллс вслед за Клеменсом и Холмсом поднялись на лестничную площадку второго этажа. Хоуэллс задержал Джеймса, тронув его за рукав.

– Здесь была спальня Сэма и Ливи, – прошептал он, указывая в дальний конец коридора. (Клеменс с Холмсом уже поднялись на следующий пролет и не могли его слышать.) – Они купили в Италии широченную кровать с таким роскошным резным изголовьем, что всегда клали подушки в изножье, чтобы, как говорил Сэм, видеть это баснословно дорогое изголовье, засыпая и просыпаясь. Джон и Алиса Дэй привезли собственную кровать, так что итальянское чудо по-прежнему стоит в чулане.

Джеймс кивнул, однако Хоуэллс не выпустил его локоть, а зашептал, указывая свободной рукой на другую дверь в том же коридоре:

– Вон в той комнате я всегда останавливался. Часто ночью – в час, в два, даже в три – меня будили крадущиеся шаги. Я выглядывал и видел, что Сэм, в ночной рубашке, бредет по коридору с кием в руках – ищет партнера.

– И вы шли с ним играть? – шепнул Джеймс.

– Почти всегда. – Хоуэллс негромко хохотнул. – Почти всегда.

С верхней площадки загремел голос Клеменса:

– Вы поднимаетесь или перерываете ящики комода в поисках сокровищ? Мне нужен партнер! Первый и лучший сыщик-консультант мира не играет на бильярде и не хочет учиться!

Генри Джеймс разглядывал бильярдную американского писателя, мысленно отмечая ее особенности. Скошенные стены (комната располагалась на верхнем этаже самой высокой башни) были выкрашены в терракотово-розовый цвет. Посередине стоял бильярдный стол шириной пять и длиной десять футов. Мешочки на лузах по углам и на серединах длинных сторон, сшитые из золотой парчи и украшенные бахромой, придавали помещению рождественский вид, а наклонные стены напоминали, что это всего лишь игровая комната на чердаке.

Пол устилал узорчатый персидский ковер, в тех же тонах, что стены, но несколько более красный. Кирпичный камин в дальней стене располагался чуть сбоку от середины комнаты и стола. Джеймс смотрел на него и думал, как уютно должно быть в этой мансарде зимой или непогожими летними ночами. Рядом с камином стоял грубой работы шкапчик без дверец высотой футов пять; на его полках по-прежнему лежали бумаги и книги.

В комнате был письменный стол с керосиновой лампой, но основное ночное освещение обеспечивали четыре газовые лампы, висящие низко над бильярдом на бронзовой крестовине. За бильярдным и письменным столом находилась дверь на балкон; свет лился в веерообразное окно над ней, в два узких окна по бокам и в квадратное окошко самой двери.

Высокое окно слева от входа представляло собой витраж с центральной композицией из двух скрещенных киев, дымящейся сигары между киями и кружкой пенного пива над ними.

– Мой фамильный герб, – объявил Клеменс. Он раскурил очередную сигару и теперь расхаживал между камином и бильярдом, держа в руке кий. – У Шекспира на гербе было только что-то вроде ощипанного пера на поле, которое Джонсон назвал горчичным. Я считаю, мой лучше.

Джеймс отметил, что роспись потолка повторяет мотив скрещенных киев. В дальнем левом углу, перед низким квадратным окном, стоял столик поменьше с пишущей машинкой. Холмс уже склонился над ней.

– Можно мне перенести ее на тот стол и испробовать? – спросил Холмс.

Клеменс только быстро глянул в его сторону, ответил «разумеется» и тут же вновь повернулся к Джеймсу и Хоуэллсу:

– А теперь, мистер Джеймс, желаете сразиться со мной за титул первого англо-американского литературного бильярдиста мира?

– Увы, – ответил Джеймс. – Я не играю. Даже не пробовал никогда и не стану оскорблять это благородное зеленое сукно попыткой научиться сегодня.

– Точно не хотите? – В голосе Клеменса сквозило нескрываемое разочарование. – Бильярд во всех его разновидностях крайне увлекателен, а когда я играю плохо и выхожу из себя, то становлюсь очень забавен – вам бы наверняка понравилось. Если, разумеется, вы не ханжа-методист, осуждающий божбу, ругательства, эпитеты и инвективы.

Джеймс поднял руки ладонями вперед и попятился, давая понять, что не сдастся на уговоры. В комнате было довольно много разномастной мебели: еще столики, плетеные стулья, кресла-качалки и два табурета, по виду – из салуна на Диком Западе. Джеймс выбрал обычное кресло и сел.

– Хорошо, – выдохнул Клеменс вместе с клубом дыма. – Хоуэллс, добрый друг, старый противник, снова остались только вы и я…

Хоуэллс подошел к стене слева от камина, где стояли кии, выбрал себе один.

– Прошу обратить внимание, – сказал Холмс, – что чистая белая карточка, которую я вставляю в машинку, по размеру, фактуре и содержанию хлопка полностью идентична тем, что приходили Генри Адамсу, Хэям и Кларенсу Кингу в каждую годовщину смерти Кловер Адамс. Нед Хупер также получал такие карточки до своей безвременной кончины.

– Откуда вы знаете про одинаковое содержание хлопка и все такое? – спросил Клеменс.

– Я изучил карточки под микроскопом, а также с помощью портативной химической лаборатории, которую привез с собой в Вашингтон, – ответил сыщик.

Он выровнял карточку и отпечатал два слова. Все остальные подошли ближе и встали у него за спиной.

Детектив заранее достал шесть карточек, полученных Хэями, и еще одну, которую дал ему Кларенс Кинг.

– Вы видите, – сказал он, поочередно прикладывая новую карточку к старым, – выщербинку на «е», то, что все «и» немного приподняты над строчкой, сглаженный внутренний угол «у», форму «б» и то, как кружочек в ней чем дальше, тем больше печатается почти сплошным.

Все молчали. Теперь, когда его внимание привлекли к изъянам шрифта, Джеймс видел, что они и впрямь общие у всех карточек, причем у свежеотпечатанной – заметнее всего.

Холмс как будто прочел его мысли:

– По мере использования машинки такого рода дефекты усугубляются. Поскольку все семь карточек выглядят одинаково, я предполагаю, что их отпечатали одновременно. Это должно было произойти по меньшей мере семь лет назад, поскольку Хэи, Кинг и, надо думать, мистер Адамс первый раз получили их в декабре восемьдесят шестого.

Клеменс выставил вперед руки со сжатыми кулаками, словно ожидая, что на них сейчас наденут наручники.

– Сознаюсь во всем. Сопротивляться не буду.

Губы Холмса скривились в нетерпеливой улыбке.

– Полагаю, мистер Клеменс, в дневное время любой из ваших гостей мог зайти в бильярдную и отпечатать четыре десятка карточек?

– Да, наверное. – Клеменс зажал сигару в зубах и вновь подошел к бильярдному столу. – Даже и ночью никто, кроме меня, не удивился бы стуку клавиш.

Джеймс прочистил горло и спросил:

– Последние годы, путешествуя по Англии и Европе, вы обходились без пишущей машинки?

Клеменс наклонился над бильярдом и, выставив локти, нацелил кий. При всей странности его поза была не лишена изящества.

– Последние годы в Европе я писал от руки либо нанимал стенографистку с пишущей машинкой.

– Я попросил бы вас, мистер Клеменс, – сказал Холмс, – если возможно, представить мне список слуг за восемьдесят шестой год вместе с их последними адресами.

– Список должен где-то быть, – проворчал Клеменс. – Я найду его сегодня до отъезда. А сейчас можно нам вернуться к игре?

– Разумеется, – ответил Холмс.

Клеменс запустил белый шар в беспорядочное скопление цветных. Три из них, задетые прямым ударом или рикошетом, скатились в три лузы. Клеменс выпрямился и потер кончик кия мелом, Хоуэллс, нахмурившись, склонился над столом.

– В бильярде такое случайное везенье зовут «негритянским счастьем», – сказал Клеменс.

– Держали ли вы гостевые книги с восемьдесят пятого года и до тех пор, как отправились путешествовать? – спросил Холмс.

– Да, – ответил Клеменс. – Кажется, мы их не убирали, а у Джона с Алисой свои гостевые книги. В том столе, за которым вы сидите, мистер Холмс, есть ящик… да, просто приподнимите скатерть…

Холмс вытащил четыре переплетенных в кожу альбома восемь на двенадцать дюймов.

– Если позволите… – начал детектив.

Клеменс кивнул.

Хоуэллс ударил по белому шару, тот отскочил от двух других, ударился об один бортик, о другой и скатился в лузу.

– Три тысячи чертей, – пробормотал бывший редактор.

– Я положу их как следует, и начнем снова, – сказал ему Клеменс. – Не пойму, отчего лузный бильярд нравится мне больше карамболя, которому я в молодости отдал столько денег, времени и сил. В Англии и Европе почти все столы без луз.

Покуда Клеменс доставал белый шар из лузы и подкатывал остальные к середине, где ждал деревянный треугольник, Холмс сказал:

– Мистер Клеменс, как я вижу, у вас гостили сотни людей… в год.

– Да, и… – Клеменс явно собирался что-то сказать, но передумал. – Мне нечего скрывать, мистер Холмс. Я совершенно спокоен, ибо тайно уничтожил страницы, на которых мадам Лафарж с ее труппой исполнительниц танца живота записали свои имена и впечатления от визита.

Холмс поднял взгляд от альбомов, наполненных сотнями закорючек:

– С вашего позволения…

– Конечно-конечно, – ответил Клеменс. – Эти четыре гостевые книги охватывают промежуток с восемьдесят пятого года по июнь девяносто первого, когда мы отплыли в Европу. Возьмите их с собой, но пусть Хэй потом вернет мне все четыре в первозданном виде. Я убежден, что в будущем мои биографы всерьез займутся этими книгами – как только промокнут кляксу на моей последней строчке.

– Спасибо, – пробормотал Холмс, – но мне нет надобности брать ваши гостевые книги. Довольно будет запомнить страницы за декабрь восемьдесят пятого и за весь восемьдесят шестой.

Он начал листать страницы, ведя пальцем по каждой.

– Вы заучите сотни страниц из подписей и отзывов, просто взглянув на них один раз? – с нескрываемым сомнением полюбопытствовал Клеменс.

Холмс остановил палец на странице и поднял глаза:

– Увы, такая память у меня с детства. Я могу вспомнить все, однажды увиденное. Это скорее проклятие, чем дар.

– Однако это должно быть чрезвычайно полезно для вашей профессии, – заметил Хоуэллс.

– Иногда весьма, – ответил Холмс. – Однако мне потребовались годы, чтобы научиться забывать ненужное.

– Напомните мне никогда не играть с вами в покер, мистер Холмс, – сказал Сэм Клеменс.

Однако сыщик вновь погрузился в гостевую книгу за 1886 год. Его палец быстро скользил по страницам.

Клеменс пожал плечами и жестом пригласил Хоуэллса продолжить игру. Тот нагнулся, прицелился по белому шару и запустил его в треугольник цветных. Шары раскатились в разные стороны, один попал в лузу. Хоуэллсу удалось загнать еще по одному со второй и третьей попытки, четвертая не удалась.

– Я полагаю, мы играем в восемь шаров, Сэм, – сказал он.

– Ах-ха! – воскликнул Клеменс, стряхивая пепел в пепельницу. – Предполагать опасно, Хоуэллс! На самом деле мы играем в стрейт-пул до пятнадцати очков.

– Что вы можете рассказать мне о технике игры в бильярд на основании того, что я уже сегодня видел? – спросил Генри Джеймс, пока Клеменс прицеливался для второго удара.

– Наблюдая за Хоуэллсом и мной, – ответил Клеменс, – вы видите, что, когда шар близок к цели, надо поднять одну ногу, затем одно плечо и дернуться всем телом в направлении катящегося шара, а когда он ударит в другой шар, резко вскинуть обе руки вверх. При этом вы, скорее всего, разобьете кием газовую лампу и устроите пожар, что Хоэуллс неоднократно демонстрировал в этой самой комнате, но не огорчайтесь: вы сделали для победы все, что могли.

Игра продолжалась, Клеменс выигрывал. Тут Холмс закончил читать толстую гостевую книгу, захлопнул ее и сказал:

– В феврале восемьдесят шестого у вас гостили Ребекка Лорн и ее кузен!

– Лорн? Лорн? – повторил Клеменс, встряхивая седой гривой. – Ах да! Я помню эту женщину и ее застенчивого кузена… как его? Карлтон? Нет… Клифтон. Я бы не подумал, что это было в феврале восемьдесят шестого, так скоро после самоубийства Кловер.

– Как вы познакомились? – спросил Холмс.

– Я впервые увидел мисс Лорн летом восемьдесят пятого… нет, в начале осени, сразу после открытия Конгресса… Я несколько дней прожил у Хэя и Адамсов: мне надо было выступить перед комитетом Конгресса в защиту моих авторских прав. Как мне помнится, мисс Лорн очень много времени проводила с миссис Адамс… с Кловер. Генри Адамс весь извелся, что Кловер несчастна… оттого-то я и перебрался от него к Хэю. Ребекка Лорн единственная из приятельниц регулярно навещала ее в эти черные дни.

– Но как случилось, что мисс Лорн и ее кузен провели у вас сутки через месяц после смерти Кловер? – спросил Холмс. – У вас завязалась с нею отдельная дружба или переписка?

– Нет, конечно! – воскликнул Клеменс. – Они просто приехали засвидетельствовать свое почтение. Это было воскресенье в середине месяца, если не путаю.

– Четырнадцатого февраля, – сказал Холмс.

Пристальный взгляд его серых глаз мог бы напугать Клеменса, если бы писатель-юморист не уставился в пространство, силясь припомнить Ребекку Лорн и ее визит.

– Верно, – сказал Клеменс, – но не забывайте, детектив, что это было больше семи лет назад. Мисс Лорн и ее кузен приехали засвидетельствовать почтение, поскольку знали – по крайней мере, мисс Лорн знала, – что я много лет дружил с Кловер Адамс. Они остались ночевать из-за снежной бури, разыгравшейся в тот день. Помню, Ливи уговаривала их не ехать на станцию… кажется, они направлялись в Бостон, и не в гости, а переезжали туда совсем.

Клеменс оперся на кий, испачкав манжету канифолью, и поглядел на Холмса так же пристально, как сыщик мгновение назад смотрел на него.

– Почему вас так интересует мисс Лорн, мистер Холмс? Она… подозреваемая?

– Она – неизвестный фактор, мистер Клеменс, – ответил Холмс, бестрепетно выдерживая его взгляд. – Миссис Адамс… Кловер… была знакома с Ребеккой Лорн всего год, однако чрезвычайно сблизилась с нею в последние месяцы и недели до своего так называемого самоубийства.

– Так называемого?! – рявкнул Клеменс. – Что же еще это могло быть, мистер Холмс? Генри Адамс сам нашел еще теплое тело после того, как она выпила цианид, приготовленный для фотографий.

– А мисс Лорн в это время стояла перед домом, – заметил Холмс. – Возможно, она последняя видела Кловер живой.

– У вас неверные сведения, мистер Холмс, – гневно отвечал Клеменс. Его лицо над белыми усами потемнело. – Я знаю от самого Генри Адамса, что он встретил мисс Лорн на Эйч-стрит в шестнадцать часов семь минут: она ждала перед закрытой дверью, поскольку никто не ответил на ее звонок.

Холмс кивнул:

– Вы знаете от самого Генри Адамса, что женщина, называющая себя Ребеккой Лорн, сказала ему, будто ждала перед дверью, поскольку ей не открыли. Однако остается вероятность, что за короткое отсутствие мистера Адамса мисс Лорн успела побывать у миссис Адамс и в шестнадцать ноль семь выходила из дома, а не ждала перед ним.

– Домыслы! – воскликнул Клеменс.

– Возможный вариант, – ответил Холмс.

– И что вы имели в виду, говоря «женщина, называющая себя Ребеккой Лорн», сэр? Кем еще она может быть?

– Интересный вопрос, – сказал Холмс.

Джеймс, с живым интересом наблюдавший за их перепалкой, ждал, что сыщик сейчас изложит свою теорию, согласно которой Ребекка Лорн – знакомая ему Ирэн Адлер. Вместо этого Холмс спросил юмориста:

– Во время недолгого визита мисс Лорн в Хартфорд или при встречах с нею в Вашингтоне не создалось ли у вас впечатления, что ей знакома театральная жизнь?

– Театральная жизнь… – повторил Клеменс, раскуривая новую сигару. – Не понимаю, о чем вы… Хотя погодите… погодите… Сейчас, после ваших слов, я вспомнил, как сказал Ливи: «Эта женщина играла на сцене». Да, клянусь Богом!

– Она сама вам сообщила? – спросил Холмс.

– Нет, конечно! – рассмеялся Клеменс. – Но как-то за ужином ее кузен Клифтон сел не на тот стул – рядом с нею, что в гостях не принято, – и она заметила: «Не в твоем амплуа». Другой раз мы играли в бильярд. Миссис Лорн, или кто там она на самом деле, играла чертовски хорошо. Когда ее кузен собрался бить, она сказала ему: «Сломай ногу». Насколько я знаю, это пожелание принято только между актерами.

– Вы и впрямь полагаете, что Ребекка Лорн могла находиться с Кловер Адамс, когда та… когда яд был выпит? – спросил Уильям Дин Хоуэллс, по-прежнему стоя с кием в руке. Он так долго ничего не говорил, что сейчас все взгляды обратились к нему.

– Возможно, – ответил Холмс. – Более вероятно, что женщину, именующую себя Ребеккой Лорн, поставили у дверей караулить, чтобы та подняла шум, если Генри Адамс вернется раньше времени… как и случилось.

Джеймс сморгнул. Он впервые слышал от Холмса такую версию событий, и картина рисовалась довольно страшная.

– Поднять шум… – повторил Клеменс, явно не понимая, к чему клонит сыщик.

– Чтобы человеку, которого она называла кузеном Клифтоном, не помешали в том, чем он занимался, – сказал Холмс.

– Однако Адамс поднялся прямиком на второй этаж, – возразил побледневший Хоуэллс. – И увидел лишь тело Кловер на полу.

– Хотя его прежний дом был меньше нынешнего, там тоже была лестница для слуг, – ответил Холмс. – Я навел справки.

Сэм Клеменс выдохнул облако дыма:

– Значит, он мог тихо спуститься по черной лестнице, пока бедный Адамс поднимался по парадной. И выскользнуть через заднюю дверь. – Он повернулся к Холмсу. – Вы знаете, кто на самом деле этот «кузен Клифтон»?

– Да, – ответил Холмс без тени торжества в голосе. – Первые записи о человеке с таким именем появляются в Вашингтоне за шесть месяцев до смерти Кловер Адамс. «Клифтон» тогда поступил работать в Госдепартамент, в отдел фотографических принадлежностей. Именно он принес Кловер Адамс новый раствор для проявки снимков – с цианидом. Он уволился – или исчез – в январе восемьдесят шестого, через несколько недель после смерти миссис Адамс. Только вчера мне удалось окончательно подтвердить, что под именем Клифтона скрывался международный анархист и убийца Лукан Адлер.

– Боже! – воскликнул Клеменс, бросая кий на зеленое сукно. – Под нашим кровом останавливались убийцы! Нас могли отравить за нашим столом! Заколоть ночью! Задушить подушкой в собственной постели!

Холмс невесело улыбнулся:

– Возможно, но маловероятно. Их намеченной жертвой были не вы, а Кловер Адамс. Они много месяцев сжимали вокруг нее кольцо.

– Но зачем? – спросил Клеменс. – Кловер случалось задеть многих известных людей, но едва ли ее ненавидели настолько, чтобы убить.

– Именно это я и хочу выяснить, – ответил Холмс. – В данную минуту меня терзает опасение, что бывшая актриса и авантюристка Ирэн Адлер вместе со своим сыном Луканом Адлером убила миссис Адамс ради того, чтобы привести меня в Штаты.

Трое собеседников молча вытаращились на детектива. Наконец Джеймс спросил:

– Вы хотите сказать, чтобы привести вас в Америку в декабре восемьдесят пятого или зимой восемьдесят шестого?

– Нет, – ответил Холмс. – После того, как Нед Хупер покажет мне карточку с надписью «Ее убили». Привести меня сюда сейчас.

Минуту все молчали. Затем Клеменс взял кий Хоуэллса, поставил его к стене рядом со своим и сказал:

– Пожалуйте за мной, господа.

Джеймс думал, что Клеменс собирается выставить их из дома (экипаж с кучером по-прежнему ждал у входа), но вместо этого хозяин вывел их на открытую веранду второго этажа.

– Садитесь, господа. Можете выбрать любое кресло-качалку, кроме этого. – Он держал за спинку желтое кресло-качалку с заметно вытертыми подушками. – Дай Бог здоровья Джону и Алисе за то, что они оставили все на своих местах.

Все сели. Хоуэллс и Джеймс зажгли сигареты, Холмс раскуривал трубку. Клеменс извлек из кармана очередную сигару, скусил кончик, выплюнул его с балкона, чиркнул спичкой и с блаженным стоном затянулся. Джеймс иногда курил сигары, однако не считал себя знатоком. По запаху дыма он мог определить только, что сорт у Клеменса дешевый.

Клеменс поймал его взгляд:

– Когда-то я курил сигареты, как и вы, мистер Джеймс. Однако Оливия сказала, что это омерзительная привычка и, безусловно, вредная для моего здоровья. Так что, исходя из принципа, что единственный способ избавиться от дурной привычки – заменить ее еще более дурной, я перешел на сигары.

Хоуэллс прыснул со смеху, хотя наверняка слышал эту шутку далеко не первый раз.

– Однако я все же последовал совету Ливи быть умереннее, мистер Джеймс, – продолжал Клеменс, – и редко курю больше одной сигары одновременно.

– А вы не пытались бросить, мистер Клеменс? – спросил Холмс.

Джеймс тут же вспомнил про его шприцы и приверженность к тому, что́ уж там он себе впрыскивал каждый день. Холмс тоже курил без остановки, чередуя сигареты и трубку. Неужели сыщик и впрямь интересуется, пробовал ли Твен побороть пристрастие к табаку?

– О, разумеется, – рассмеялся Клеменс. – Бросить курить просто, я делал это сотню раз.

Хоуэллс улыбнулся, Холмс кивнул, давая понять, что оценил шутку. Джеймс знал, что все это – заранее придуманные и отрепетированные строчки, много раз произнесенные со сцены на публику, но не обижался. Очевидно, Клеменсу публика была нужна постоянно.

Сейчас Клеменс на какое-то время умолк. Остальные тоже не разговаривали; слышался лишь нестройный скрип четырех качалок, пение птиц и шелест ветра в древесных кронах. Джеймс гадал, не слишком ли рано в этом году распустились листья на каштанах, буках и кленах. Деревца кизила еще стояли в цвету. Генри Джеймс вспомнил, как отступает с боями кембриджская зима, вспомнил апрельские метели в тот год, десять лет назад, когда умерли родители и он остался разбираться с их страховками, долгами и денежными обещаниями. Вспомнил, как они с Алисой Джеймс – другой Алисой Джеймс, женой Уильяма, – умоляли брата не возвращаться из Англии, куда тот уехал на год. Его присутствие только безнадежно усложнило бы и без того запутанную историю с выплатами Уилки и остальным, с отказом Генри от своей доли скромного отцовского наследства в пользу сестры Алисы, с ролью во всем этом Алисы и тети Кейт. В конце концов Уильям все же остался в Англии, но до того прислал сотню писем с обещанием сесть на первый же пароход в Америку.

Для Генри Джеймса то были печальные месяцы, но его согревало чувство, что он сейчас – бесспорный глава семьи, разбирается с ее финансами и будущим. Ему нравилось действовать самостоятельно и не ощущать постоянное давящее присутствие старшего брата.

Ветер вновь прошелестел в листве, и Джеймс залюбовался видом с веранды. Отсюда можно было различить беседку, явно нуждавшуюся в покраске, – ту самую, где Клеменс звездными ночами беседовал с Гарриет Бичер-Стоу. По крайней мере, если верить его словам. Джеймс читал, что миссис Стоу очень стара, почти не встает с постели и после смерти мужа утратила интерес к жизни.

Джеймс прочел «Хижину дяди Тома» в 1852-м, всего через год или два после первой публикации. Генри Джеймсу-младшему было в ту пору всего десять лет, но даже тогда он увидел в грубой мелодраме пропагандистский заряд, ради которого она и писалась: стереотипы и нехудожественные преувеличения, а не зарисовки с натуры. Он чувствовал гневное возмущение, родившее эти строки, и уже тогда знал совершенно точно, что никогда не напишет, не создаст, не изобразит ничего под влиянием подобной безбрежной страсти. Еще не определив, что выберет в жизни, десятилетний Генри Джеймс понимал, что его труды будут рассудочными: тщательно продуманными и спланированными, сознательными, выверенными.

Сэмюель Клеменс развернул кресло-качалку, чтобы смотреть прямо на Джеймса, и сказал:

– Я обедал во Флоренции с вашим братом Уильямом всего несколько месяцев назад.

У Джеймса упало сердце.

– Вот как? – вежливо спросил он.

Разумеется, Уильям написал ему о встрече. Разумеется, Уильям счел важным сообщить, что удостоил своей беседы мужлана, который презрительно отозвался о «Бостонцах» его младшего брата Гарри. Однако под конец, после множества итальянских блюд и нескольких бутылок вина, эти два человека в одном – Марк Твен и Сэмюель Клеменс – все же произвели на Уильяма глубокое впечатление.

– Мы проговорили допоздна – пока официанты не начали стучать швабрами и покашливать, намекая, что флорентийские рестораны в это время давно закрыты, – сказал Клеменс. – И последние два часа разговора я почти не говорил, только слушал вашего брата.

«Ничуть не сомневаюсь, – подумал Генри Джеймс. – Я, его жена, большинство собеседников – все в конечном счете только слушают».

– Масштаб его мысли совершенно меня поразил. – Клеменс повернулся к двум другим гостям. – Знаете ли вы удивительную книгу «Основания психологии» мистера Уильяма Джеймса?

Холмс просто кивнул, Хоуэллс отвечал с притворным гневом:

– Знаю ли я ее? Сэм, я не просто написал один из первых хвалебных отзывов на эту книгу, но самолично рекомендовал ее вам. Если меня не подводит память, я купил второй экземпляр и отправил его вам по почте с настоятельным советом прочесть, несмотря на ваше отвращение к «сухим» текстам. А она меня не подводит.

– Потрясающая книга, – продолжал Клеменс, как будто Хоуэллс ничего и не говорил. – Однако за время разговора во флорентийском ресторане Уильям Джеймс еще подробнее разъяснил то, что в его эпохальной книге определяется как «личность» и «я».

«О боже», – подумал Джеймс. Силясь успокоить мысли, он вновь устремил взгляд на далекую беседку.

– Мистер Холмс! – воскликнул Клеменс, подаваясь к худощавому сыщику, одетому, несмотря на теплый день, в плотный черный костюм с длинным черным шарфом. – Нравится ли вам быть сыщиком?

– Это моя профессия, – ответил Холмс после совсем короткой заминки.

Клеменс кивнул, как будто ответ полностью его удовлетворил:

– Опубликованные рассказы о ваших приключениях очень популярны и здесь, и, как я понимаю, в Англии.

Холмс промолчал.

– Довольны ли вы тем, как изображают ваши приключения доктор Ватсон и мистер Дойл?

– Я не имел удовольствия познакомиться с мистером Дойлом, – спокойно ответил Холмс. – Что до писаний доктора Ватсона, я не раз говорил ему, что в его сочинениях ошибочно подчеркнута драматичность и даже, должен признать, мелодраматичность в ущерб холодной и точной дедукции, которой он мог бы поделиться с внимательным и умным читателем.

Холмс, подавшись вперед, оперся на трость и продолжил:

– Более того, Ватсон и его литературный агент, мистер Дойл, очень боятся упоминать в напечатанных рассказах известных общественных лиц или даже частных, а равно точные даты событий и названия мест. Чаще всего это приводит к неразберихе. Многие опубликованные истории полностью расходятся с записями в моем архиве.

– Но вам нравится быть сыщиком? – вновь спросил Клеменс.

– Это моя профессия, – повторил Холмс.

Клеменс рассмеялся и хлопнул себя по колену:

– Клянусь Богом, я напишу книгу под названием «Том Сойер – сыщик». Соединив моего любимого героя и вашу профессию, сэр, мы продадим миллион экземпляров.

Холмс промолчал.

– Закуривайте, джентльмены! – воскликнул Клеменс. – Ибо сейчас я изложу блестяще растолкованную мистером Уильямом Джеймсом разницу между «я» и «личностью» в каждом из нас и продемонстрирую мистеру Холмсу, почему он, возможно, прав, не веря в свою реальность!