Глава 22
Той ночью снова пошел дождь, как оно всегда бывает с приближением зимы в Луизиане, забив водостоки дома листвой и смыв пыль и черный пух сахарных заводов с деревьев, время от времени наполняя воздух ярким запахом алкоголя. Все это естественно и хорошо, твердил я себе, но временами звук капель дождя, падающих на подоконник или в алюминиевую миску Снаггса, превращался в бесчувственный такт метронома, похожий на заводные часы без стрелок, единственное предназначение которых — это напоминать тебе о том, что твое время когда-нибудь подойдет к концу.
Я никогда не любил видеть сны. Они всегда были моими врагами. Задолго до того, как я отправился во Вьетнам, мне снились кошмары про человека по имени Мак. Он был профессиональным дилером в блек-джек и буре в игровых клубах и борделях округа Сент-Ландри. Он совратил мою мать, которая на тот момент была пьяна, и шантажировал ее, превратив в свою любовницу, пока мой отец работал на буровой платформе в океане или занимался заготовкой пушнины на острове Марш. Мак топил моих котят и заставлял меня нюхать его пальцы после того, как он проводил время с моей матерью. Я ненавидел его больше, чем кого бы то ни было в моей жизни, и во Вьетнаме я временами видел его лицо вместо лиц тех азиатов, что я убивал.
Мак долгие годы жил в моей голове и утратил свою важность только после того, как я начал собирать новую коллекцию призраков и демонов. Темные фигуры, возникающие из деревьев и использовавшие наши же снаряды 105 калибра для минирования растяжками ночных троп. Труп самоубийцы, кишащий червями и личинками, который нам с Клетом пришлось срезать с дерева. Тельце ребенка в холодильнике, оставленного родителями в поле неподалеку от игровой площадки. Чернокожий мужчина, привязанный ремнями к тяжелому дубовому креслу, лицо и череп были покрыты бусинками пота, а голова накрыта плотным капюшоном.
Я считаю, что никакой экзорцист не в состоянии изгнать подобные образы из памяти. Они путешествуют с вами, куда бы вы ни отправлялись, и ждут своего момента, чтобы снова восстать у вас перед глазами. Если ты отдохнул, если день полон солнца, прохлады и весенних ароматов, образы скорее всего будут дремать на задворках сознания, не найдя себе места в твоей жизни. Если же ты вымотался, раздражен, подавлен или просто свалился с гриппом, ты имеешь все шансы выиграть билет на путешествие в свое бессознательное, и поездка эта едва ли будет приятной. Можешь точно рассчитывать на одну вещь: сон — это лотерея, и ты беспомощен перед ним, если только не готов напиться или накуриться до беспамятства.
Было семь минут двенадцатого ночи, и я читал при свете настольной лампы. На кухне было темно, но я видел, как мигает индикатор оставленного сообщения на автоответчике, похожий на каплю горячей крови. Он то загорался, то сходил на нет, а потом все начиналось сначала. Молли и Алафер еще не спали, и я мог бы встать и прослушать сообщение, никого не потревожив, но мне не хотелось — как, бывает, не хочется открывать дверь, если в нее постучали сильнее, чем надо было бы, а лицо твоего посетителя скрыто в тени.
— Ты что, уронил свои таблетки в раковину в ванной? — спросила Молли из-за спины.
— Может быть. Не помню, — ответил я.
— Больше половины уже нет. Дэйв, вообще-то в них содержится морфин.
— Я знаю. Поэтому и стараюсь ими не пользоваться.
— Но ты все-таки их принимал?
— Я делаю это два или три раза в неделю. А может, еще реже. Последние несколько дней я вообще не ощущаю в них потребности.
Жена села напротив меня с пластиковой бутылочкой в руке. Она внимательно посмотрела мне в глаза.
— А ты можешь полностью обходиться без них?
— Да, можешь их выкинуть. Давно уже нужно было это сделать.
Слова мои при этом звучали пусто и глупо, как слова человека, стоящего в очереди за бесплатным хлебом и делающего вид, что ему это вовсе не нужно.
— Уже поздно. Пойдем спать, — предложила она.
Я закрыл книгу и посмотрел на ее название. Это был роман о британских солдатах во времена Великой войны, написанный красноречивым автором, который пережил химические атаки, был ранен и видел, как его лучших друзей косит огонь из пулеметов «Максим». Я вдруг понял, что практически ничего не запомнил из нее, как будто мои глаза прошлись по полусотне страниц, и ничего не отразили.
— Может, тебе с Алафер стоит навестить твою тетю в Галвестоне, — предложил я, — буквально на несколько дней.
— Мы никуда не поедем.
Я встал и дернул тонкую цепочку на лампе. Через дверной проем я видел отражение красного огонька в стекле окна над раковиной. Подъездная дорога была чернее ночи, и красный огонек в окне был похож на маяк в темном море.
— Где-то там Ти Джоли, — произнес я.
— Она мертва, Дэйв.
— Я не верю в это. Она принесла мне айпод в больницу в Новом Орлеане. Я говорил с ней по телефону. Она жива.
— Я не могу больше говорить с тобой на эту тему, — вздохнула Молли.
Она вернулась в спальню и закрыла за собой дверь. Я еще долго сидел в темноте, наблюдая, как огонек автоответчика мигает в унисон с моим сердцем, словно заставляя меня нажать на кнопку воспроизведения. Быть может, одно это нажатие вернуло бы меня на волну жизни, свободной от беспокойств и моральных терзаний, быть может, оно вернуло бы мне удовольствие от того насилия, которое заставило бы моих врагов дрожать в страхе, а мне позволило бы вернуться к выпивке, каждый день сдавая позиции в борьбе с алкогольной смертью, радуясь своему освобождению от страха сырой могилы.
Дождь, казалось, восстановил свои силы и барабанил что есть мочи по крыше, словно град. Я зашел на кухню, подошел к столу и большим пальцем нажал кнопку автоответчика.
— Привет, мистер Дэйв, — прошуршал голос, — надеюсь, вы не против того, что я снова вас беспокою, но мне очень страшно. Здесь нет никого, кроме медсестры и врача, который приходит сюда из-за моей проблемы. Мне нужно сбежать с этого острова, но я не знаю, где он находится. У владельцев острова большой корабль. Один из мужчин здесь сказал, что мы находимся к юго-востоку от какой-то шанделябры, но ведь это не имеет никакого смысла, так ведь? Мистер Дэйв, тот мужчина, с которым я нахожусь, хороший человек, но я уже ни в чем не могу быть уверена. Я не знаю, где Блу. Они говорят, что с ней все в порядке, что она уже в Голливуде, потому что у нее голос не хуже, чем у меня, и что у моей сестры все получится. Те лекарства, которые мне здесь дают, делают меня немного сумасшедшей. Я уже не знаю, чему верить.
Затем я услышал, как где-то сильно хлопнула дверь, затем появился другой незнакомый мне голос, и запись прервалась.
Острова Чанделер, подумал я. Барьерные острова, формирующие восточную оконечность штата Луизиана. Это точно они. Я разбудил Молли и попросил ее спуститься на кухню. Она была полусонной, на щеке отпечатался узор наволочки.
— Мне показалось, что я слышала женский голос, — сонно сказала она.
— Все верно. Послушай вот это.
Я снова проиграл сообщение от Ти Джоли. Когда запись закончилась, Молли села за стол и посмотрела мне прямо в глаза. На ней была розовая ночная сорочка и мягкие плюшевые тапки. Она выглядела растерянной, как будто не могла еще стряхнуть с себя остатки сна.
— Ты ничего не скажешь? — спросил я.
— Даже не начинай.
— Она просит помощи.
— Это подстава.
— Ты не права. Ти Джоли никогда бы не сделала этого.
— Когда же ты наконец прекратишь?
— Прекращу что?
— Верить людям, которые знают твою слабость и используют ее против тебя.
— Может, поделишься, что же это за великая слабость?
— Ты готов любить людей, несмотря на то, что они плохи до мозга костей. Ты превращаешь их в тех, кем они не являются, а мы в итоге за это расплачиваемся.
Я достал из холодильника пакет молока, вышел к складному столику на заднем дворе, сел спиной к дому и, не отрываясь, выпил половину. Я слышал, как позвякивает цепь Треножки, которую он тащил за собой вдоль провода, протянутого между двумя дубами. Я наклонился, поднял енота на руки и уложил себе на колени. Он потерся головой о мою грудь и развалился на спине, размахивая толстым хвостом, ожидая, когда я начну чесать ему живот.
По каналу прошел буксир с включенными зелеными и красными огнями, и разрезанные им волны плескались о корни кипарисов. Мне нестерпимо захотелось налить в пакет из-под молока граммов триста виски и выпить его одним длинным глотком, пока он не вытеснит весь свет из моих глаз, звук из моих ушей и не растворит все мысли в моей голове. В этот момент я готов был жевать стекло, лишь бы выпить. Я знал, что не засну до рассвета.
В 6:13 утра, когда я наконец-то задремал, зазвонил телефон. Это был Клет Персел.
— Гретхен вернулась из Майами, — сообщил он.
— И что? — спросил я.
— Она говорит, что нашла свою мать.
— Держи ее подальше от меня, Молли и Алафер.
Я положил трубку, спросонья не попав в выемку на телефоне, и уронил ее, разбудив жену.
Джессе Лебуф никогда не считал себя человеком с предрассудками. По собственному мнению, он был реалистом, воспринимающим людей такими, какими они были или не были, и не понимал, почему другие видели в этом что-то дурное. Цветные не уважали белых, опустившихся до их уровня. Да и не хотели они жить с белыми или на равных с ними. Любой белый, выросший с ними, знал это и уважал свойственную южной культуре сегрегацию. Субботние охоты на черномазых были своего рода обрядом посвящения. И если кто и был в этом виноват, так это Верховный суд Соединенных Штатов и его решение об интеграции школ. Ведь стрельба по черным из пневматических винтовок или рогаток и подбрасывание на крыши их домов петард не приносили какого-либо долгосрочного вреда. Они же должны платить, как и другие иммигранты, если хотят жить в этой стране. Сколько из них родилось в больницах для бедных и выросло на социальном обеспечении? Ответ — все до одного. Если не нравится — пусть живут себе в соломенных хижинах у себя в Африке, слушая, как в темноте рыскают львы.
Но всякий раз, когда Джессе задумывался о своей жизни, он натыкался на неоспоримый факт, в котором он никак не хотел себе признаваться. Так или иначе, ему всегда нужно было находиться среди цветных. Он не только спал с негритянками, молодыми или не очень, в свои подростковые годы — он возвращался к ним вновь и вновь, когда ему было уже далеко за сорок. Они боялись его, они словно уменьшались в размерах под его весом, сигаретным запахом и несвежим дыханием, в то время как их мужчины прятались в темноте, сверкая от стыда белками глаз. После каждой экскурсии в черный квартал Джессе чувствовал прилив сил и ощущение полного контроля, которые ему больше нигде не удавалось испытать. Иногда он отправлялся надраться в мулатский бар около Хопкинса сразу после борделя, где он выпивал бутылку «Джакса», сидя в углу и рассматривая лица посетителей. Его обожженная солнцем кожа была почти такого же цвета, как у них, но Джессе всегда носил хаки, полуботинки, мягкую фетровую шляпу и карманные часы «Лима» на цепочке, как бригадир или надзиратель на плантации. Тот дискомфорт, который другие люди испытывали при Джессе, служил доказательством того, что сила, скрытая в его гениталиях, и мужественный запах от его одежды были вовсе не косметическими.
Но всему пришел конец с принятием позитивной дискриминации и наймом в полицию черных помощников шерифов и городских патрульных. Джессе потребовалось тринадцать лет, три государственных экзамена и четыре семестра вечерних занятий в общественном колледже, чтобы из патрульного дорасти до детектива. Однажды чернокожему дали ту же заработную плату, что и Джессе, и назначили его партнером. Черный протянул два месяца, а затем подал рапорт и был переведен в полицию штата.
Джессе стал одиноким волком и получил кличку «Волкодав». Если какой-то арест грозил неприятностями или требовал ненужного бумагомарания, на дело отправляли Волкодава. Если подозреваемый стрелял в полицейского или изнасиловал ребенка, или же регулярно терроризировал район и баррикадировался в своем доме, был только один человек, способный выполнить эту нелегкую работу. Волкодав отправлялся на дело с обрезом двенадцатизарядного дробовика, заряженным дробью и картечью, а санитары стояли наготове с открытыми мешками для тел.
Джессе Лебуф знал, что этот компромисс был достигнут без его согласия. Он был полезным инструментом, сборщиком мусора в дешевом костюме, молнией в арсенале шерифа, которую тот метал, когда подворачивалась грязная работа, не привлекавшая никого из полицейских. Но между делом чернокожие полицейские, как мужчины, так и женщины, заменили его в качестве символа власти в черных кварталах, и Джессе Лебуф присоединился к армии необразованных стареющих белых мужчин, не имеющих более сексуального доступа к женщинам, чью доступность он всегда принимал как само собой разумеющееся.
В 5:46 утра в субботу он отправился на своем пикапе вниз по Ист-Мэйн через историческую часть города. Улица была пуста, газоны переливались зеленым и голубым при слабом освещении, каладиумы и гортензии были усыпаны росой, а канал дымился за дубами и кипарисами, растущими вдоль берегов. Впереди он увидел «Шэдоус» и через дорогу от него дом надзирателя плантации, переделанный под ресторан. Джессе никогда не впечатляли исторические реликвии. Богатеи были богатеями, и он слал проклятья всем им, как живым, так и мертвым.
Он всмотрелся сквозь лобовое стекло в скромный дом-«дробовик» с небольшой занавешенной верандой, окнами до потолка и вентилируемыми зелеными ставнями. Свет в доме не горел, на крыльце лежала свернутая газета. На подъездной аллее и под навесом были припаркованы две малолитражки и пикап, по их стеклам стекал ночной туман. Лебуф объехал вокруг квартала и припарковался у обочины под навесом из ветвей гигантского черного дуба неподалеку от дома детектива, который, как считал Джессе, опорочил его честь перед лицом коллег.
Он заглушил мотор и прикурил сигарету без фильтра, потягивая из пол-литровой бутылки водку со вкусом апельсина. Сигаретный дым привычно устремился в его легкие, как старый друг, расцветая в его груди и лишний раз убеждая его в том, что его проблемы с сердцем никоим образом не были связаны с никотином. За годы службы Джессе скопил не один незарегистрированный пистолет, и он отлично знал, что это оружие всегда можно было подкинуть при отсутствии улик, но никто не видел тот ствол, что был при нем сейчас. Это был пятизарядный револьвер двадцать второго калибра. Лебуф отнял его у одной проститутки в Новом Орлеане. Он кислотой выжег серийный номер, обмотал деревянную рукоять изолентой и покрыл все стальные поверхности толстым слоем масла. Шансы на снятие отпечатков пальцев с подобного ствола были практически равны нулю. Сложность была в том, чтобы правильно спланировать всю операцию. Этого нельзя было делать в доме, нужно было найти другое место, где не было бы взрослых свидетелей.
Лебуф снова отпил из бутылки и глубоко затянулся сигаретой, медленно выдыхая дым сквозь свои пальцы. Он уже видел, как нажимает спусковой крючок, как огонь вырывается из дула и патронника, как пуля входит в ничего не подозревающую жертву, оставляя одно аккуратное отверстие во лбу, как ослабевают мышцы ее лица, в то время как ее мозг превращается в кровавую кашу. Затем ему остается лишь вложить подкидной пистолет в руку жертвы и сделать один выстрел в стену. Все было проще простого. За свою жизнь Джессе никогда не видел, чтобы полицейского сажали за убийство, если при этом не было свидетелей и все было сделано правильно.
Улица была погружена в темноту, газоны были пусты, над викторианскими и довоенными домами молча свешивались ветви деревьев, покрытые испанским мхом. Картина была квинтэссенцией всего того, что он ненавидел. Быть может, само провидение смеялось над ним из-за факта и обстоятельств его рождения? Он собирал хлопок, валил кукурузу и выгребал коровники задолго до того, как впервые очутился в школе. Джессе подумал, а видел ли кто-нибудь из живущих в этих домах, как кровоточат кончики пальцев ребенка на шарике хлопка.
Он снова посмотрел на скромный дом. «Не то время, не то место», — подумал он. Вниз по каналу в Женеаретте был еще один человек, которого он мог навестить, человек, который заслуживал таких ощущений, каких он уже давно не приносил ни одной женщине. Лебуф невольно облизал губы. Отъехав от обочины, он услышал, как ему показалось, глубокий рык двойных выхлопных труб, эхом отскакивающий от стен домов. Этот звук в его мозгу ассоциировался с тюнингованными двигателями и голливудскими глушителями. Затем звук стих и исчез на улице Святого Петра, и Джессе больше не вспоминал о нем.
До Женеаретта Лебуф добрался обходными путями и вскоре уже пересекал разводной мост у массивного дома с белыми колоннами, окруженного черными дубами, листья которых синхронно дрожали при каждом порыве ветра. Небо на востоке было черным от дождевых облаков, луна все еще висела на небосводе, а поверхность канала была покрыта туманом, белым и толстым, как хлопок. Найти дом Катин Сегуры оказалось несложно. Это был последний дом в квартале небольших деревянных домишек, стоящий прямо у воды. Ее патрульный автомобиль был припаркован на гравийной подъездной аллее. Она недавно установила новые москитные сетки по периметру веранды, посадила цветы в горшках на подоконнике и повесила большой скворечник, выкрашенный в цвета американского флага, на большой орешине у дома. Во дворе мирно дожидался хозяина трехколесный велосипед. Пластиковая вертушка — флигель, прикрепленная к водостоку, вертелась и потрескивала в утреннем бризе. Если не считать вертушки, весь небольшой квартал, в котором Катин жила с двумя детьми, не производил ни единого шороха.
Джессе вновь отпил из бутылки, закрыл ее и опустил стекло. Он зажег еще одну сигарету, небрежно закинул руку на руль и еще раз подумал, как все провернуть. У него в запасе оставалось еще два или три варианта. Он мог разобраться с ней жестко, преподав ей такой урок в спальне, который она никогда не забыла бы и о чем побоялась бы заявить в полиции. Или же он мог всадить ей пулю в голову из своего тридцать восьмого, вложить пистолет в руку и прикрепить небольшую кобуру от него под кухонным столом. Джессе даже мог легко ранить себя в случае необходимости. Он глубоко затянулся, слыша, как потрескивает папиросная бумага. Он вытащил сигарету изо рта, держа ее между большим и указательным пальцем, и выдохнул дым через ноздри, чувствуя, как созревает в мозгу план и как образы формируются у него перед глазами. Он выкинул сигарету в окно и услышал, как она шипит в луже дождевой воды. Открыл бардачок и достал пару наручников и кобуру, где покоился его курносый тридцать восьмой калибр. Затем Лебуф вышел из пикапа, надел плащ, достал с заднего сиденья свою старую шляпу, водрузил ее на голову и пропустил наручники сзади через ремень. Он с хрустом повертел шеей, напряг плечи и несколько раз сжал и разжал кулаки.
— Через час расскажешь мне, как у тебя дела, черная ты сука, — сказал он сквозь зубы.
Антимоскитная дверь на веранде была заперта на крючок. Он просунул визитку между дверью и косяком, приподнял крючок и вошел внутрь. Он постучал во входную дверь и тут услышал тот же рокот двойной выхлопной трубы, что и в Новой Иберии. Лебуф бросил взгляд на улицу и мельком заметил пикап, выкрашенный в серый цвет, с окнами не выше одного фута. Автомобиль проехал через перекресток, при этом водитель сбавил газ и выжал сцепление, чтобы рокотом глушителя не перебудить весь квартал.
Катин открыла дверь, но так и не сняла цепочку. Через щель Джессе заметил ее нижнюю юбку, проглядывающую через завязанный на ремень халат. Он не мог отвести взгляд от черного блеска ее густых волос, вьющихся на щеках, словно у девочки. Ее кожа цветом и тоном напоминала растаявший шоколад, и на ней не было тех частых розовых шрамов, которые часто украшали негритянок, занимающихся ручным трудом или дерущихся из-за мужиков в забегаловках.
— Что вы делаете на моей веранде? — спросила она.
— Я пришел извиниться, — ответил Джессе.
Катин оторвала взгляд от его лица и посмотрела на крючок, который он откинул карточкой.
— Я уже простила вас. Вам нечего здесь делать.
— Я хочу все исправить. Может, я смогу что-нибудь сделать для твоих детей.
— Не смейте говорить о моих детях.
— Я могу устроить их в частную школу. Церковь моей дочери выдает стипендии детям из числа представителей меньшинств.
— Я думаю, вы пьяны.
— Старость не радость. Люди по-разному это переживают.
— Отправляйтесь домой, мистер Джессе.
— Я говорю о смерти, мисс Катин.
— Для вас я детектив Сегура.
— Знаешь, почему каждое утро для старика — это небольшая победа? Потому что большинство стариков умирают ночью. Могу ли я попросить чашку кофе?
Он заметил в ее глазах замешательство и понял, что нашел ее слабое место. Джессе бросил взгляд внутрь дома и заметил дверь в спальню, где стояли две аккуратно застеленные маленькие кровати с большими подушками, на которых явно никто не лежал. Детей не было дома. Он ощутил покалывание в руках и напряжение в паху.
— Я могу вызвать вам такси или патрульную машину, вас отвезут домой, — предложила Катин.
— Ты говорила, что ты христианка.
— Так оно и есть.
— И при этом ты гонишь меня прочь от своей двери?
Глаза женщины замерли, лицо не отражало никаких эмоций.
— Да что я, по-твоему, сделаю? Я старый человек, страдающий от сердечной недостаточности, — добавил он.
Катин сняла цепочку и открыла дверь.
— Садитесь за обеденный стол, я заварю кофе. Там на тарелке сладости.
Лебуф снял шляпу, положил ее на стол и сел в кресло.
— У тебя двое, так ведь?
— Что двое?
— Детей. Так я слышал. Ты мать-одиночка. Это ведь теперь так называют, да?
Катин остановилась у плиты и посмотрела на него сбоку.
— Что?
— Сейчас используют термин «мать-одиночка». Мы в свое время называли это совсем по-другому.
— Я передумала. Я хочу, чтобы вы покинули мой дом.
— У тебя халат завязан неправильно. У тебя на талии резинка, которая поднимает нижнюю юбку так, чтобы она не выглядывала под нижней кромкой. Моя мать этот фокус узнала у одной негритоски, с которой мы собирали хлопок. А где твои дети?
— Я сказала вам уйти.
Джессе не пошевелился.
— Не курите здесь, — сказала она.
Он задул спичку, которой только что поджег сигарету, и небрежно бросил ее в вазу для цветов, стоящую на столе.
— Ты пришла в мой дом с Дэйвом Робишо и обращалась со мной, как с грязью. Теперь я в твоем доме.
— Не подходите ко мне.
— У тебя в доме когда-нибудь был белый мужчина?
— Даже не думайте прикасаться ко мне.
— Что, боишься, что мой цвет на тебя полиняет?
— Вы больной человек. Мне жаль вас.
— Совсем не такой больной, как ты сейчас будешь.
Джессе наотмашь ударил ее ладонью по лицу. Его рука была большой и заскорузлой, как асбестовая черепица, и от удара у Катин потемнело в глазах. Он схватил ее за шею левой рукой, а правой выключил газ. Затем он поднял ее подбородок и заставил детектива посмотреть себе в глаза.
— Где твой ствол?
В месте удара ее левый глаз покраснел и наполнился слезами.
— Ты отправишься в тюрьму.
— Сомневаюсь. Когда я с тобой покончу, ты никому не захочешь об этом рассказывать.
Катин плюнула ему в лицо. Джессе приподнял ее в воздух, сжав руками, словно тисками, до треска ребер, и швырнул ее на стол. Затем он бумажным полотенцем вытер слюну с лица, поднял ее на ноги и снова швырнул, на этот раз в кресло, в котором сидел до этого.
— Не хочешь отвечать на мой вопрос? Где твой ствол?
Из носа у Катин шла кровь, а лицо дрожало от испытанного шока.
— Ты мужчина, ты в два раза больше меня. Но ты все равно меня боишься.
Лебуф схватил ее за волосы, намотав их на ладонь, и медленно поднял свою жертву из кресла, продолжая наматывать волосы, заставляя слезы бежать по ее щекам. Он вытащил наручники из-за ремня, скрутил ей руки за спиной. Надел один наручник на запястье, щелкнул стальным язычком в замке, другой захлопнул на второй руке и затянул браслеты так плотно, что вены на запястьях женщины взбухли, как синие струны.
— Собираешься орать? — спросил он.
— Нет.
— Это ты сейчас так говоришь. — Джессе скатал три бумажных полотенца в шар и запихнул его ей в рот. — Вот видишь, так и соблазна не будет.
Он приволок ее в спальню, достал перочинный нож и разрезал халат сзади и нижнюю юбку спереди, сняв их с нее, словно очищая луковицу. Ее глаза готовы были вырваться из орбит, пот градом катился со лба, она начинала задыхаться от бумажных полотенец во рту, которые настолько пропитались слюной, что вот-вот могли скользнуть вниз по горлу. Джессе схватил ее за лицо и толкнул на кровать.
— Что, не нравится? Подожди, гвоздь программы еще впереди.
Он начал издеваться над ней столь изощренно, что Катин, наверное, и не знала, что существуют такие способы причинить человеку боль. Но у Джессе Лебуфа была одна слабость, о существовании которой он и не догадывался. Он всегда считал себя осторожным человеком. Как законник, он рисковал только тогда, когда это было необходимо, и никогда не считал, что должен доказывать что-то своим коллегам. На деле проявления храбрости он считал театральным проявлением страха. Когда Волкодав отправлялся к забаррикадировавшемуся подозреваемому с обрезом помпового «ремингтона», у него не было никаких сомнений в исходе: только один человек покинет это здание живым. Большинство уголовников, особенно черных, бросали свое оружие и начинали умолять его за минуту до того, как он спускал курок. Уравнение всегда было крайне простым: он был лучше их, и они это знали, а потому он жил, а они умирали. Пусть люди называют это храбростью, для Джессе это был просто факт жизни.
Он закрыл дверь спальни, убедился в том, что все окна закрыты, и опустил жалюзи до подоконников. А затем включил напольный вентилятор, чтобы в комнате было прохладно. Джессе чувствовал себя комфортно и безопасно в этой среде, чувствовал, что он отгородился от всего мира и может делать все, что хочет, и так долго, как ему заблагорассудится. Все эти подсознательные выводы он считал свершившимся фактом.
В следующее мгновение бывший детектив услышал звук поворачивающейся дверной ручки за спиной и почувствовал, как открывшаяся дверь скользнула по ковру, сморщившемуся под его ботинком, когда он швырнул Катин Сегуру на кровать. Он поднялся с кровати, голый, его тело блестело от пота, рот и горло перехватило от мокроты.
— Кто ты? — вымолвил он.
Человек был одет в куртку с капюшоном и маску камуфляжного цвета. В грудь Джессе смотрел «ЗИГ-Зауэр Р226» с глушителем. Его взгляд метнулся к комоду Катин, где он оставил свой тридцать восьмой калибр, так и не вынув его из кобуры. Пистолет был на расстоянии пяти футов от него, по это было все равно что пять миль. Он почувствовал соль в глазах и попытался пальцами вытереть их от жжения. Его эрекция умерла, из подмышек поднималась уксусная вонь. Джессе слышал, как крыша поскрипывает на ветру.
— Эта женщина пригласила меня сюда. Спроси у нее, — прошипел он сквозь зубы. Мы с ней давно друг друга знаем, это мы так развлекаемся.
Он поймал себя на том, что поднимает руки безо всякого приказа, и почувствовал, словно молот стучал по наковальне у него в мозгу. Какие же подобрать правильные слова? Какой аргумент мог спасти ему жизнь? Какую ложь он мог предложить этому человеку, направившему «Р226» с глушителем ему в грудь?
— Это военный вариант пистолета. Я знаю, я служил в ВВС США, — выдавил он.
Человек подошел к кровати и рукой в перчатке вытащил кляп изо рта Катин Сегуры.
— Я знаю, кто ты, — сказал Джессе Лебуф, — ты та девчонка, что была в Пойнте. У тебя нет причин убивать меня.
Он старался не сводить взгляда с человека в маске, но глаза жгло настолько сильно, что ему пришлось вдавить их себе в орбиты ладонями. Красные круги взорвались в его мозгу, и ручеек пота стек по его груди, животу, волосам в паху и фаллосу, прежде чем растечься лужицей на полу. «Дотянись, возьми смерть в свои руки и втяни ее в грудь, — услышал он голос в своей голове, — все не может быть так плохо, как говорят. Вспышка, мгновение боли, а потом темнота. Не бойся».
— Убей его, — прошептала Катин Сегура.
— Она сама мне сказала все это сделать. И наручники, и вообще все, — скороговоркой выпалил Джессе. — Нам нужно все это обсудить. Давай, я сейчас надену штаны, мы сядем и спокойно поговорим. Ты должна дать мне рассказать свою версию.
— Он лжет, — произнесла лежащая на кровати женщина.
— Нет, это она лжет. У них природа такая. Так их воспитали. И не считай, что я несправедлив. Я не боюсь. Я знаю, что ты, вероятно, хороший человек. Я просто хочу поговорить.
Но Джессе уже не контролировал себя от ужаса. Он сорвался с места и побежал в ванную, в которой не запер окно, поскользнулся на ковре и с размаху ударился о дверной косяк, затем попытался выровняться, держась за косяк рукой, стараясь добраться до точки вне линии огня стрелка. Его дряблый живот и гениталии тряслись из стороны в сторону на обтянутом кожей скелете, ему не хватало дыхания, а сердце, казалось, попало в ловушку из колючей проволоки. Он услышал звук, напоминающий внезапный прокол и шипение вырывающегося из колеса воздуха, и в следующее мгновение пуля вошла в его левую ягодицу и вышла через бедро, плеснув длинный хвост крови на стену. Он попытался одной рукой дотянуться до подоконника и взобраться на унитаз, чтобы головой выбить антимоскитную сетку и выпрыгнуть из окна на землю. Но он снова услышал приглушенное «пфффт» глушителя. Пуля ударила его в спину с тупой силой кувалды, приземлившейся между его лопаток, и вышла через отверстие над его правым соском. Он упал на бок и перелетел через край ванны, уронив на себя душевую шторку и раскинув ноги по краям ванны так, как будто они застряли в стременах.
Человек стоял над ним, держа пистолет двумя вытянутыми руками и целясь в него. Глушитель был направлен прямо ему в рот. Джессе попытался разглядеть глаза в прорезях в маске. Неужели лавандовые? «Если бы он только мог все объяснить», — подумал он. Если бы кто-то мог повернуть время вспять и найти тот момент, когда все пошло под откос, если бы только кто-то мог понять, что он всего этого не планировал, что просто так легла его карта, и это был не его выбор. Если бы только окружающие могли понять это, они согласились бы исчезнуть и забыть прошлое, забыть ту боль, что он причинял людям, и позволить ему начать сначала. Если бы он только мог найти правильные слова.
— Никто не знает, каково мне было, — прошептал он, — я валил кукурузу, когда мне было пять. Мой отец одиннадцать лет работал по ночам, чтобы купить эти проклятые десять акров.
Джессе попытался заставить себя смотреть прямо в глушитель, но не смог. Он увидел, как из отверстия в его груди надулся блестящий розовый пузырь. Слезы в его глазах искажали все вокруг, как будто он смотрел на мир со дна аквариума.
— Скажи Варине… — его легкое отказывало, и он не мог выдавить слова изо рта. Убийца подошел ближе и присел на корточки рядом с ним, одной рукой держась за край ванны, а в другой руке сжимая «Р-226».
Джессе ждал, когда следующая пуля пройдет сквозь его мозг и остановит булькающий звук в его горле, но этого не произошло. Он закрыл глаза и сипло прошептал несколько слов лицу в маске. Это была фраза, которой он научился у своего франкоговорящего отца, когда тот говорил о маленькой сестре Джессе. Затем слова, казалось, умерли на его губах. На мгновение Лебуфу показалось, что он слышит смех чернокожих. Как это ни странно, это были не чернокожие в какой-то забегаловке и это не над ним они смеялись за его спиной, как это было, когда он в первый раз надел полицейскую форму. Они были на хлопковом поле в северной Луизиане, солнце уже садилось, земля и небо стали красными, растения же приобрели темно-зеленый цвет, он чувствовал запах дождя и видел, как дождь приближается к нему словно водяная завеса. Это был Джунтинс, День Эмансипации или День Свободы, и все черные в округе направлялись в город, и он не понимал, почему же он отказался отпраздновать с ними. Они всегда были добры к нему, брали с собой в кузов грузовика, когда возвращались в город, раскачиваясь в унисон взад-вперед на кочках, а их тела были полны тепла прожитого дня, приятно пахли натруженностью рабочего человека, их ноги свешивались в пыли, а дети разбивали арбуз на крупные мясистые куски. Почему же он не поехал с ними? Было бы весело. Джессе еще раз открыл глаза и вдруг осознал, какая ужасная трансформация происходит с ним. Он уже не был Джессе Лебуфом. Он растворялся и превращался в морскую воду, его мышцы и вены таяли и бежали ручейком с кончиков его пальцев, становясь лужицей вокруг его ягодиц. Он услышал громкий всплеск и почувствовал, как крутится в хромированном сливном отверстии ванны. А затем он исчез, вращаясь в серебристом водовороте в сливной трубе, на своем пути к месту, где никто и никогда не празднует День Свободы.
