План политической и экономической реформ в этой главе заключает, что рыночные силы играют некоторую роль в создании текущего уровня неравенства, скорее всего потому, что они созданы политикой. Мы можем перестроить эти рыночные силы способами, которые предоставляют рынку (и обществу) больше справедливости. Мы можем заставить рынки работать, или, по крайней мере, работать лучше. Великая рецессия не создала неравенство в стране, но она сделала его куда бо́льшим, таким, что это трудно игнорировать. Такое неравенство еще больше ограничивает доступ изрядной части населения к возможностям. С правильной политикой, которая следует плану, обозначенному ранее в этой главе, мы можем сделать все лучше. Это не вопрос устранения неравенства или создания полного равенства возможностей. Это только вопрос сокращения уровня неравенства и повышения уровня равенства возможностей. Вопрос в том, можем ли мы этого достичь.

У нашей покосившейся демократии есть два пути, по которым могут пойти реформы. Девяносто девять процентов могут осознать, что они обмануты одним процентом: то, в чем заинтересован один процент, не входит в их интересы. Один процент много потрудился, чтобы убедить остальных, что альтернативный мир невозможен: дескать, если делать что-либо, не входящее в интересы 1 процента, то это неизбежно навредит всем остальным 99 процентам. Бо́льшая часть этой книги посвящена разрушению этого мифа и доказывает, что мы можем действительно иметь более динамичную и более эффективную экономику – и более справедливое общество.

В 2011 году мы видели, как люди выходят на улицы миллионами, чтобы выразить свой протест политическим, экономическим и социальным условиям в деспотических обществах. Правительства падали в Египте, Тунисе и Ливии. Протесты загорались в Йемене, Бахрейне и Сирии. Правящие семьи повсюду на Ближнем Востоке нервно выглядывали из своих кондиционированных пентхаусов. Будут ли они следующими? Они правы в своем волнении. Существуют общества, где очень малая доля населения – даже менее 1 процента – контролирует львиную долю богатства; где богатство – основная определяющая власти, и политической, и экономической; где укоренившаяся коррупция одного или другого вида – это способ жизни; и где самые богатые зачастую противостоят такой политике, которая может улучшить жизнь людей. Пока мы любуемся народным рвением на тех улицах, неплохо бы задать себе некоторые вопросы. Когда это придет в Америку? Когда это придет в другие западные страны? Звучит дико, кажется немыслимым, но – наша собственная страна стала одним из этих беспокойных мест, служа интересам крошечной элиты. Конечно, у нас есть большое преимущество – мы живем в демократии. Но присмотримся – эта демократия не отражает интересов очень больших групп населения. Люди это чувствуют, это отражается в маленькой поддержке, которую они выражают конгрессу, об этом свидетельствует плачевно низкая явка избирателей.

Так вот, это – один путь, по которому могут продолжать идти реформы нашей демократии. А вот второй: 1 процент может осознать, что то, что происходит сегодня в Соединенных Штатах, не только не соответствует нашим ценностям, но даже и не в интересах 1 процентах. Алексис де Токвиль однажды описал то, что он видел как главный элемент своеобразного гения американского общества, нечто, что он назвал «правильно понятая корысть». Первые два слова – ключевые. Каждый обладает корыстью в узком смысле: я хочу то, что хорошо для меня прямо сейчас! Корысть «правильно понятая» – нечто иное. Она означает признание того, что принятие во внимание корысти каждого – другими словами, общественного благополучия – является фактически основным предварительным условием отличного благосостояния отдельного человека[699]. Токвиль не предполагал, что есть что-то благородное или идеалистическое в этом взгляде. Скорее, он предполагал иное: это было отличительной чертой американского прагматизма. Эти «себе на уме» американцы понимали основное: быть на стороне другого парня – не просто хорошо для души, это хорошо для дела.

Один процент имеет лучшие дома, лучшее образование, лучших докторов и лучший образ жизни. Но существует одна вещь, которую, кажется, деньгами не купишь: понимание того, что их судьба связана с тем, как живут 99 процентов. В истории это было нечто, что 1 процент в конце концов выучивал. Зачастую, однако, выучивал слишком поздно.

Мы видели, что политика и экономика неразделимы, и что, если мы сохраняем систему «один человек – один голос» (а не то, что «один доллар – один голос»), потребуются реформы в нашей политической системе. Но мы, скорее всего, не достигнем справедливой и чуткой политической системы внутри такойэкономической системы, которая характеризуется столь высоким уровнем неравенства, что отмечается у нас. Недавно мы видели, что наша политическая система не может работать, если нет более глубокого чувства общности. Но как мы можем иметь это чувство общности, если наша страна так разделена? И видя растущее разделение в нашей экономике, мы можем только спросить: что предвещает будущее нашей политики?

Существует два ви́дения Америки через полвека от сегодня. Одно нерадостно: общество еще более разделено между имущими и неимущими. Это – страна, в которой богатые живут в закрытых общинах, отправляют своих детей в дорогие школы и имеют доступ к первоклассному медицинскому обслуживанию. Тем временем остальные живут в мире, отмеченном неуверенностью, в лучшем случае посредственным образованием и, по сути, с нормированным медицинским обслуживанием – они надеются и молятся, что серьезно не заболеют. Внизу – миллионы молодых людей, отчужденных и без надежды. Я видел эту картину во многих развивающихся странах. Экономисты дали этому имя двойственной экономики – два общества, живущие рука к руке, но совсем не знающие друг друга, мало представляющие, что есть жизнь для соседа. Упадем ли мы в пропасть, в которой уже обретаются некоторые другие страны, где закрытость увеличивается, а общества раздваиваются все сильнее, я не знаю. Это, однако, кошмар, к которому мы медленно шагаем.

Другое ви́дение – это общество, где пропасть между имущими и неимущими сужена, где существует чувство разделенной судьбы, общие обязательства по поводу возможностей и справедливости, где слова «свобода и справедливость для всех» на самом деле значат то, что они значат, где мы воспринимает всерьез Всемирную декларацию прав человека, которая подчеркивает важность не только гражданских, но и экономических прав, не только прав имущественных для тех, кто имущество имеет, но и экономических прав обычных граждан. В этом ви́дении мы имеем повышенно гибкую политическую систему, сильно отличающуюся от той, в которой 80 % молодых настолько отчуждены, что даже не утруждают себя голосованием на выборах.

Я верю, что это второе ви́дение – единственное, которое созвучно нашему наследию и нашим ценностям. В нем благополучие наших граждан – и даже наш экономический рост, корректно измеренный, – будут куда выше, чем то, чего мы можем достичь, если наше общество останется глубоко разделенным. Я верю, что еще не поздно для этой страны изменить курс и восстановить фундаментальные принципы справедливости и возможностей, на которых она основана. Время, однако, имеет свойство истекать. Четыре года назад был момент, когда у большинства американцев был проблеск надежды. Тогда тенденции, проявлявшиеся на протяжении более четверти века, могли быть обращены вспять. Вместо этого они ухудшились. Сегодня надежда только мерцает.