На следующее утро я позвонил Эве Монссон через коммутатор полицейского участка. Тем самым хотел показать ей и ее коллегам, что настроен говорить по делу, а не обсуждать рокабилли-концерты или телесериалы.

– Монссон, – представилась она в трубку.

– Свенссон, – отозвался я.

– И чего ты хочешь?

– Как продвигается расследование убийства? – поинтересовался я.

– Я в нем не участвую. Обращайся в полицию Гётеборга.

– В таком случае я хотел бы открыть тебе еще одну вещь.

– Да?

Тут я рассказал ей, что Щенок – она ведь его помнит? – сообщил, опираясь на информатора из полиции, даже если таковой существует только в его воображении, что оба убийства – своего рода проявление S & M. Это, разумеется, ложь, но еще и намек на то, что не один я получал загадочные письма.

– Но он нигде об этом не пишет, и ты тоже ничего никому не должна говорить.

Некоторое время она молчала.

– Ты помнишь Щенка? – спросил я. – Ты еще называла его Кутенком?

– Придурком, – поправила она.

– Я не знаю, с кем он там говорил и кто из ваших раскололся, – продолжал я. – Но мне кажется, нам с тобой следует проверить и эту версию, пока он не наломал дров.

Послышался звук, как будто по полу шаркнула ножка стула, а потом Эва сказала:

– Подожди, я закрою дверь.

Я подумал, что совершенно не представляю себе, как она работает и как выглядит ее офис, если в полиции рабочее место называется офисом. Висят ли у нее на стенах афиши групп рокабилли, разрешают ли в полиции такое?

– Гм… – протянула Эва в трубку, – даже не знаю, что тебе ответить. Вероятно, для начала я должна переговорить с начальством и с тем занудой из Гётеборга…

– Но ведь ты не отметаешь версию?

– Что тебе сказать? – вздохнула Эва. – Как там выражаются политики? «Без комментариев»? Вот и я отвечу: «Без комментариев». И помни: если тебе вздумается что-нибудь на эту тему написать, то я слежу за каждым твоим шагом. Приду к тебе с ножницами и выколю глаз, так и знай!

Я не стал уточнять, почему именно ножницы, а не нож или шило, более подходящие для озвученной цели. Так или иначе, мы договорились, что она перезвонит мне в течение дня. А если я до вечера не дождусь от нее весточки, буду звонить на мобильный.

У меня возникло чувство, что я на правильном пути, хотя все еще не представлял, куда он ведет и каковы мои цели.

В одном не приходилось сомневаться: мне снова нужно в Мальмё.

С Эвой мы встретились в моем номере в гостинице «Мэстер Юхан». Накануне вечером она позвонила и сказала, что хочет переговорить со мной с глазу на глаз, там, где нам никто не помешает. И я предложил «Мэстер Юхан».

В шесть утра я выехал из Стокгольма, а в полдень мы уже сидели на мягких креслах, каждый со своей чашкой кофе, и лакомились печеньем, которое я прихватил в зале для завтраков.

Эва распустила волосы, как и во время нашей последней встречи. А под поношенной кожаной курткой элегантного покроя обнаружилась белая блузка, идеально гармонировавшая с синими джинсами. На столе лежала стопка газет со статьями об Ульрике Пальмгрен и о том, как ее друзья и подруги шокированы случившимся. Некоторые материалы проиллюстрировали фотографиями с подписями «Эксклюзив», «Только для наших читателей»… Сколько друзей и подруг уже успело нагреть руки на смерти Ульрики? Если после этого их еще можно считать друзьями и подругами… На снимках Ульрика выглядела совсем иначе, чем в жизни, – старше, с более короткими волосами. Устроившись в кресле, Эва пробежала глазами газетные полосы, после чего вытащила на стол потертый портфель и достала большую папку.

– Даже не знаю, с чего начать, – проговорила она. – Видишь ли… дело в том, что ты не ошибся. По крайней мере, отчасти…

– Щенок что-то нашел? – удивился я, заглядывая в глаза Эве.

– Видишь ли, – повторила она, раскрывая папку, – здесь нет того, что принято считать классическими проявлениями S & M: ни плетей, ни веревок – ничего такого… Тем не менее и полька, и Ульрика… – она пролистала несколько снимков из папки, – их обеих высекли.

– Что? – переспросил я, стараясь выглядеть более шокированным, чем был на самом деле.

– Я не видела Пальмгрен, но шары польки были цвета свежесваренных раков.

– Никогда не говори «шары» в Стокгольме, здесь это означает совсем другое, – предупредил я.

– Хорошо, ягодицы, – поправилась она. – Так лучше? – (Я пожал плечами.) – Я получила факс из Гётеборга с фотографиями Пальмгрен. Ее ягодицы, – она выделила голосом это слово, – выглядели не лучше. Так что, похоже, действовал один и тот же человек.

– Но ты ведь не думаешь, что это Грёнберг? – спросил я.

– Нет, хотя он жив, как и Санделль, он тоже жертва. Помимо всего прочего, он не помнит, где потерял брюки. Кто-то втащил его в номер Пальмгрен и раздел.

Эва надела очки и еще раз прошлась по тому, что было известно полиции об этих случаях. Совершенно незаметно исчез ее грубый сконский диалект, и она заговорила как тогда, на телевидении, – увлеченно и логически связно, немного официально, но, во всяком случае, понятно.

Ни в Мальмё, ни в Гётеборге не удалось обнаружить ни единой зацепки. Йеспер Грёнберг смутно помнил одно: как отказался идти со всеми на Пуш, вместо этого остался в баре, где выпил слишком много.

– Гётеборгский зануда считает, что Грёнберга накачали таблетками, – пояснила Эва. – Он собирается искать следы снотворного в крови. Но следует учесть и мочегонный эффект спиртного.

Если не считать исполосованных ягодиц, на теле Юстины Каспршик не обнаружено никаких следов насилия. Ее задушили, но, похоже, руками. На шее не осталось даже синяков.

– Такое впечатление, что полька пошла на это добровольно. – Эва Монссон посмотрела на меня поверх очков. – Мало ли на свете больных…

– Болезнь болезнью, а порка нынче едва ли не популярнее миссионерской позы, – заметил я. – Да и само S & M – что-то вроде национального движения или хард-рока.

– А ты откуда знаешь? – Она сняла очки и поправила упавшую на лоб челку.

– Читаю газеты.

Эва снова водрузила на нос очки и продолжила: в квартире у Пальмгрен также не удалось обнаружить никаких следов. Кроме того, пропал ее ноутбук.

– Она занималась бизнесом, значит ноутбук должен быть.

– А что, если она взяла его в Гётеборг? – предположил я.

– Возможно, – согласилась Эва. – Мы прослушали ее автоответчик. Там оказалось только одно сообщение от дочери, которая учится в Копенгагене. Не знаю, о чем говорить с ней, пусть ею занимаются в Гётеборге. Более того, у нее, как и у мамы, пропал мобильный.

Я едва не спросил, не заметили ли полицейские пожарный шлем в квартире Пальмгрен, но воздержался. Скорее всего, его она тоже взяла в Гётеборг.

– И здесь наблюдается одно маленькое отличие, – добавила Эва.

– Какое? – насторожился я.

– Непохоже, что Пальмгрен пошла на это добровольно, несмотря на все, что ты говорил о национальных движениях.

– Объясни.

– У нее содрана кожа на запястьях, то есть надевали наручники. И она была задушена ремнем, предположительно от брюк, точно не известно. Согласно выводам криминалистов, польку просто отшлепали ладонью, в то время как в случае с Пальмгрен преступник использовал подручное средство, что-то плоское и рубящее.

Она вытащила из папки еще один лист и положила передо мной.

Мне показалось, что я узнал ягодицы Ульрики Пальмгрен. Их сняли с трех ракурсов: сверху, справа и слева. При мне они были белыми, на фотографиях – красными и опухшими. Думаю, Эва ошибается насчет подручного средства. Ульрику били чем-то вроде массажной щетки, я не раз видел такое в порнографических фильмах.

– Но почему они сразу этого не сказали? – удивился я.

– Эксперты решили подождать, – ответила Эва. – Они полагают, что мы имеем дело с психом, серийным убийцей, который страшно разочаруется, если не попадет на первые газетные полосы. Настолько разочаруется, что так или иначе обнаружит себя. Даст о себе знать. Они вообще очень много воображают и слишком любят телесериалы. Это в американских фильмах вроде «Места преступления» или «Мыслить как преступник» действуют сверхпрофессиональные следователи и не менее техничные бандиты. На деле же чаще всего речь идет о случайности, импровизации как в части совершения, так и раскрытия преступлений. Поэтому мы молчим. Это как с тем придурком, который расстреливал эмигрантов в городе. Кое-какие факты о нем решили не разглашать.

– Что именно?

Эва Монссон улыбнулась и покачала головой.

– Да, и еще одно, – начала она, дав понять, что предыдущая тема закрыта. – Трусы Ульрики Пальмгрен были надеты задом наперед. Значит, тот, кто это сделал, либо ничего не понимает в женском белье, либо очень торопился. Последнее странно, если учесть, что во всем остальном он был очень аккуратен.

– Может, просто не привык?

– К чему? – не поняла Эва.

– Мм… К женщинам и их нижнему белью.

Эва поднесла к глазам новый лист из папки:

– На польке были самые обыкновенные трусы, но на Пальмгрен – чулки, пояс с крючочками, петельками и все такое.

– И он не пытался ее изнасиловать?

– Нет, – покачала головой Эва. – Ничто не указывало на половой акт, добровольный или принудительный. Он, похоже, даже не онанировал, потому что в этом случае криминалисты наверняка обнаружили бы следы спермы.

– Он хотел ее наказать, – предположил я.

– Он наказывает и женщин, и мужчин. Первым устраивает порку и убивает, вторых публично выставляет в невыгодном свете. Не надо быть профессионалом, чтобы понять это. Вопрос: за что?

Эва снова сняла очки и положила в футляр.

Я мог бы добавить, что профессионалы не ошиблись еще в одном важном пункте: наш герой действительно дает о себе знать. И его последний мейл, каким бы коротким он ни был, дышал разочарованием. Еще бы, ведь никто из журналистов не отметил одной детали, очень, по-видимому, для него важной, которой он страшно гордится. Он хочет, горит желанием выйти из тени.

– Я могу об этом написать? – робко поинтересовался я.

– Можешь, только, пожалуйста, воздержись от цитирования. Не раскрывай источников информации. Я имею в виду себя и своих коллег из Мальмё и Гётеборга.

Я помог Эве надеть куртку и проводил к лифту.

– Когда это будет в печати? – уточнила она.

– Не знаю, нужно позвонить, – ответил я.

– Он забрал документы и мобильник Пальмгрен, – продолжала Эва. – Но сумки с одеждой остались в номере. Нам удалось обнаружить на них только отпечатки самой Пальмгрен и Грёнберга. Очевидно, он рылся в ее вещах в надежде найти чем прикрыть наготу.

С этими словами инспектор Монссон махнула мне рукой и вошла в лифт.

Через час я расплатился за номер и выехал в Стокгольм.

Ночь была лунной. Найти место для парковки в шведской столице, как всегда, оказалось непросто.