ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Пропал Фридька. — Болезнь. — Толя ушёл на фронт
— Кто там? Ты, Фриденька?
— Откройте, пожалуйста. Это я.
— Кто «я»?
Упал засов, щёлкнул замок, дверь квартиры приоткрылась. На лице Фридькиной бабушки тревожный вопрос. Под её взглядом Майя оробела, съёжилась, хотя вины никакой за собой не чувствовала. Фридькина бабушка отвела устало взгляд, разочарованно сказала:
— Это ты. А я думала, что дитятко моё заявилось. Где он?
— Где он? Нет, я хотела спросить, он не приходил три дня?
— Стало быть, не знаешь? А зачем пришла? Подскажи, где мне его искать. Покой потеряла от безвестности, чует сердце недоброе …
В её глазах печаль и застоявшаяся свинцовая усталость. Она вытирает ладонью слезящиеся глаза, руки нервно теребят конец шали. Вдруг она встрепенулась.
— А может, негодник к матери сбежал. На завод. — И снова засомневалась: — Так вернуться пора, время военное. Слыхано ли дело, не ночевать дома. Что он, подзаборник? Никогда такого не случалось. Взял и исчез. Спаси и сохрани его, господи!
Её тревожная убедительность словно подстегнула Майю.
— Не бойтесь. Может, он на фронт сбежал. Он туда давно собирался. Правда, осенью…
Тут она вспомнила про чёрный подвал и замолчала.
— Какой фронт? Что ты выдумываешь? Ракеты не ты ли с ним искала? И фонарик… Девочка, а по подвалам бегаешь. Может быть, и на фронт ты его подбила?
— В подвал мы ходили за конфетами. Мы разве знали, что там лежит?
Она защищалась. Заплаканные водянистые глаза бабушки недоверчиво и недобро разглядывали её.
— Я сама не знаю, где он так долго. Он самой мне нужен. Я подумала, не на фронт ли он сбежал с Валькой Лещёвым. Они давно собирались…
И со всё возрастающей надеждой, убеждая Фридькину бабушку, а заодно и себя, продолжала:
— Осенью он хотел мстить за убитого отца. А сейчас до фронта можно и пешком дойти. Правда, мальчишек и сейчас ловят, но вы не беспокойтесь. Его вернут обязательно. А может, он в подвале ловит ракетчика. Их сейчас в городе много. Но почему без меня? Он обещал зайти за мной.
Фридькина бабушка закричала:
— Какой фронт? Какой ракетчик? Ты в своём уме?
Майя кивнула. Ну, сколько можно её об этом спрашивать!
— Это ты подговорила, негодница! Отец убитый, мать с завода не выходит. Сказывай, где живёт этот твой Валька Лещёв?
— Он не мой, — сухо поправила Майя всполошившуюся старушку. — Он тоже… — И замолчала.
— Говори, где живёт этот Валька. И твоя мама на тебя жаловалась: шастаешь где-то целыми днями. А ещё девочка!
Фридькина бабушка негодующе облизывает губы, глядит на Майю в упор. Майя затараторила.
— На проспекте Газа. Угловой дом над магазином. На втором, а может, на третьем этаже. Окна на улицу. Он мыльные пузыри на прохожих любил пускать… Да вы не бойтесь, найдёте. Его все в доме знают!
— Хорош гусь, если все в доме его знают!
Фридькина бабушка встрепенулась, заторопилась, и дверь перед Майей захлопнулась.
На чёрной лестнице Майя остановилась возле подвала, длинным проникновенным взглядом уставилась на дверь. Но дверь не прозрачная, сквозь неё не очень-то проникнешь. Она приложила к замочной скважине ухо, терпеливо слушала. Но из чёрного подвала не доносилось ни звука. Если бы Фридька ловил там диверсанта, сколько было бы шума, что творилось бы там!
А вдруг Фридька умирает, искусанный крысами или тяжело раненный ракетчиком? Разве немецкие шпионы знают пощаду? А крысы, каждая ростом с кошку!
Она содрогнулась от омерзения, представив крысью морду.
— Он удрал на фронт, — громко сказала себе Майя. — Его совсем скоро вернут домой.
Продрогнув, она заторопилась домой.
Наталья Васильевна с Толей разговаривали. Прикрытый беличьей шубкой, поперёк кровати спал Юрик. В комнате топилась печурка, вкусно пахло кислыми щами.
Майя зорко глянула на родных.
— Поговори с ней, как старший брат: меня она слушать перестала, — укоризненно поглядев на Майю, сказала мама и принялась за вязание.
— Как средний брат, — поправила Майя. — Старший брат — Валентин, бьёт фашистов на Карельском фронте.
Она разделась и сразу почувствовала себя маленькой и очень усталой. Поглядела на брата беззащитно.
— Откуда всё это? Таскает и таскает. Не знаешь, что за это бывает по законам военного времени? — начал монотонно и размеренно Толя и поглядел на маму.
И Майя взглянула на неё.
Мама молча вязала, не глядя на детей. Толя говорил, и каждое его слово чётко влетало и сразу зацеплялось за разбухшие мысли девочки. Майя тоскливо поглядывала на маму, брата, на стол. Там стояли пакетик с мукой, начатая банка со сгущёнкой. И лежали веером разложенные хлебные карточки. И её найденная тоже была там, но лежала поодаль. А хлеб сегодня она выкупить по ней так и не успела.
Странно, что мука и сгущёнка уже не вызывали неукротимого желания есть. Ей стало холодно в тёплой комнате, она ёжилась под взглядом Толи. Затем мысли стали вязкими, потекли, как патока, медленно и лениво. Потом вовсе исчезли.
Она оглянулась на пальто, без дела висевшее на стуле, но взять не решилась, боялась рассердить Толю, и так глядевшего на неё в упор.
— Что молчишь?
Она пожала плечами.
— Где всё взяла?
И Толя подбородком указал на кровать и на стол.
Майя сосредоточенно глядела, мысли всё не появлялись.
— Вот ненормальная, будто не знает, что за это бывает…
Ненормальная — значит не в своём уме. Что они все, сговорились?
— Говори, Майя, — попросила Наталья Васильевна тихо. — Мы должны всё знать.
— Всё само собой.
— Не понял!
— Меня дворник мог узнать. Он вор. А Юрик мог простудиться, он же был раздетый и мокрый… Я случайно карточки нашла. Их и дворник с мужчиной в бурках искали. Я совсем не воровала. Я искала, чем меня старушка угостить хотела… Все только ругают, чуть ведром по голове не убивают!
Тут её словно прорвало. А потом она заплакала, и чем больше она плакала, тем больше ей хотелось плакать. А может быть, страшное было позади, и она не могла выносить свалившиеся на её плечи передряги.
— Перестань. Москва слезам не верит.
— Фридька пропал, — плакала громче Майя. — Взял и пропал. А мы с ним хотели в подвале ловить ракетчика. Взял и сбежал на фронт.
— Господи, на фронт, ловить ракетчика! — охнула Наталья Васильевна и отставила вязанье.
Толя умно наморщил лоб и красиво взмахнул ресницами, и Майя, увидев это, опять пожалела, что у неё такой красоты нет.
— На фронт бегали?
— Мы не знали, что на трамвайном кольце уже начинался фронт. Мы же за картошкой…
Её ещё долго обо всём расспрашивали. Она отвечала на вопросы, пожимала плечами, устало кивала головой. И раздумывала.
Она стала замечать в себе непонятную лень. Было неприятно подниматься по лестнице, в коленях стали дрожать ноги. И спина стала ныть. Воды она старалась носить меньше чем по полведра. Смеяться и громко разговаривать уже не хотелось. Так бы и сидела кулёмой неповоротливой.
Она сердилась на себя за это непонятное, происходившее с ней.
На улице она внимательнее стала вглядываться в молчаливо бредущих прохожих. Неужели и она станет ходить усталая, от всего отдалённая. Будет бороться со снегом на дороге, словно это горы неприступные. Бороться с наледями, которых она раньше не замечала под ногами или шутя через них перепрыгивала.
Бросалась в глаза энергичная походка прохожего.
«Досыта ест, как лось бегает», — приходило на ум однажды сказанное Софьей Константиновной.
Это её тело от недостаточного питания становилось вялым и смирным. Но смерть она исключала. Жизнь должна быть у неё долгой, силы её неистощимы. Только вот пройдёт головокружение, исчезнет слабость, перестанет дрожать тело. И снова будет всё в порядке.
По-настоящему она испугалась только, когда несла Юрика. Тогда на четвёртом этаже её охватило такое безразличие и апатия, что она прислонилась к стене. Лестница помчалась в диком хороводе, а во рту накопилось столько вязкой, не глотающейся слюны, словно она съела паука.
Она вцепилась в Юрика. Казалось, не она держит малыша, а он, стена и пол все вместе держат её.
— Она спит. Ладно, завтра доскажет…
Ночью она чувствовала, как её знобило. Но свернуться калачиком, согреться было лень, натянуть пальто, сползшее с одеяла — тоже. А озноб усиливался. Приходилось сжимать зубы, чтобы они не гремели в темноте, не пугали её. Вдруг сделалось ей жарко, словно она очутилась в Африке. Майя готова была сбросить с себя всё, что на неё навалено. Вместе с кожей. Снова наступала слабость, и безразличие ко всему охватывало её.
Опять тряслась она в мерзком ознобе. Её позвоночник стонал и выгибался, как прут. Она подложила руку и стала его держать, чтобы он не переломился.
Это был не тот холод, что стоял на улице. Холод был внутренним, исходил из её тела. От него было трудно дышать.
Она стала тихонько подвывать, становилось легче, звуки стали поглощать часть боли. Потом её охватило забытье, в него она проваливалась с нетерпеливой радостью. В нём был покой, похожий на смерть. И она испугалась.
Опять она в деревне и пьёт парное молоко, вдыхает полной грудью неправдоподобный запах. Кот Валет с Узнаем, странно подобревшие, подсовывают ей свои полные молока плошки.
— Неужели, — спрашивает она, — желудок так управляет умным и талантливым человеком? Какое несчастье человека — зависеть от глупого мясного мешка.
Видится мужчина с высохшей бородкой клином, с раздутым стеклянным лицом. Он получал паёк хлеба. Не отойдя от продавщицы, он сразу вонзил зубы в крохотный кусок, ел со звериным чавканьем, пока не съел весь. Потом он долго стоял в углу булочной, не наевшийся, даже не утоливший многодневный голод, царапая зрачками получавших паёк людей.
Был он интеллигентен, милостыню просить не мог. Воровать — тоже. Но и не мог оторвать неистовых глаз от чужого пайка. И не мог уйти из тепла в промозглый мрак своей квартиры.
Майя отчётливо его видит.
Потом наступает ночь, хитрющая и злая. И такая чёрная, что дальше чернеть некуда. Она бьётся не на жизнь, а на смерть, отпихивает от себя вязкую и душную ночь руками и ногами. Но темень обволакивает её. Устрашённая Майя лезет под одеяло с головой, подтыкивает его со всех сторон, чтобы не осталось ни единой щёлки, чтобы ночь не могла ни забраться к ней, ни просочиться. И темень, устав пугать Майю, напоследок ухмыляется и пропадает в углах.
Пузатый комод — это ступа с Бабой-Ягой и с её простодушными зловредными друзьями. И шкаф — чудище с кривыми тощими лапами.
И они отступают.
Майя радостно и освобождённо вздыхает.
Но и днём и ночью её настигал дворник Софроныч. Он хотел дотянуться до неё длинными, как у спрута, волосатыми ручищами. Она не могла крикнуть, только хрипела, и в её горле болели и хрипели ссадины.
Но девочка надеется ускользнуть от него.
Перед ней словно в тумане бледное лицо. Знакомое и близкое. Оно неясно. Дворник тотчас исчезает. Бледное лицо улыбается, не разжимая губ. Это даже не улыбка, а колеблющаяся тень от неё.
— Ты вернулся. Война кончилась? — радостно удивляется она.
— Не вернусь. Я погиб шестого сентября, утонул в болоте, — слышится неясный голос.
Это голос её папы. Она вглядывается в печальное смутное лицо, хочет его спросить, почему он с ней говорит, если погиб. Бледное лицо исчезает, слышится мамин голос:
— Слава Богу, в себя пришла. Узнаёшь меня?
— Мама, — слышит свой голос Майя. — Мамочка моя.
Наталья Васильевна с вязаньем к ней наклоняется. Мамино лицо удлинилось, а морщины растянулись на лице как рыболовные сети. Майя хочет сказать, как ей хорошо с мамой, но Наталья Васильевна закрыла рот жёсткой ладонью. И Майя поцеловала её.
— Молчи, — строго сказала мама.
— Я болела?
— Да.
— Ты подумала, что я умру? Что ты! Я не могу умереть.
Тупое смирение, промелькнувшее на прекрасном морщинистом мамином лице, поразило Майю. Вызвало недоумение и неприязнь.
— И ты могла подумать?
Майя глядела в крохотное окошко. За ним было бело, светло и празднично. Но краткий миг радости вновь затмило сомнение.
— Война не кончилась? — спросила она.
Мама не отвечала.
— Не кончилась. Знаешь, мамочка, я с тобой никогда, слышишь, никогда не расстанусь!
— Все так говорят, пока не вырастут, — усмехнулась Наталья Васильевна. — Тебе молчать надо.
Майя хотела подняться, но тело ей не повиновалось.
— Вот это да, — только и проговорила она.
— Тебя надо поправлять. Тебя можно оставить одну, бредить больше не станешь? Ты совсем не любишь себя.
Наталья Васильевна достала из шкафа поношенную меховую жакетку, погладила мех ладонью и решительно начала заворачивать её в наволочку.
— Ты и её продашь?
— Надо тебя поправлять. Молчи.
Но Майе хочется вырваться из молчания, ей хочется сейчас вырваться из собственной кожи. Она поднимает руку, вертит её перед глазами.
— Что это за рука? Одни кости остались. А ногти выросли и почему-то голубые. Бывают ногти голубыми?
— Молчи. Я ушла. Вечером согрею воды и вымою тебя: ещё что-нибудь в голове заведётся! Сейчас это не новость. Господи, ты так болела… Придёт папа, что бы я ему сказала?
Радость Майи померкла, словно вокруг потемнело.
— Мама, ты думала, что я могу умереть. Не-е-ет. А наш папа не придёт. Он погиб шестого сентября, утонул в болоте. Он сам мне сказал. Недавно.
— Снова бредишь? Господь с тобой.
Наталья Васильевна отложила наволочку, глядела на Майю со страхом и жалостью. Потом она долго щупала Майин лоб, глядела в затуманенные Майины глаза, вздыхала.
— Бред опять? — с сомнением в голосе, наконец, произнесла она.
— Что ты, мамочка. Я не брезжу, не бредю… фу, не знаю, как сказать… — упрямо сказала Майя. — Он мне сам сказал… правда, будто в тумане был. Но я узнала его, узнала его голос! Только он был не окрашенный.
— Безжизненный?
— Не знаю. Только он мне это сказал сам, — настаивала Майя.
Мама задумалась.
— Вещий сон?
— Что?
— Говорят, в вещих снах судьба сообщает что-то. Или приоткрывает будущее… Но тебе, и во время беспамятства? Мне ни разу за всю мою жизнь не приснился ни один такой сон. А в истории известно. Химику Менделееву периодическая система увиделась во сне. Пушкину снились стихотворения… Рафаэлю мадонна увиделась во сне, и утром он, чтобы не забыть её, сел писать… И с Горьким это случалось. Но это люди, увлечённые делом. Нет, рано кончать тебе лечение. Лежи и не шевелись. Я постараюсь вернуться побыстрей!
Она стала торопливо одеваться.
— Скажи, откуда там продукты? Ведь блокада. Что, все там воры Подстаканниковы? А я, правда, принесла Юрика, котёнка и карточки? Или мне это тоже приснилось? Я забыла…
— Всё — потом.
— Я не могу столько ждать. Ответь мне!
— Юрик в доме малютки. Воровские карточки в милиции, там с ними разбираются. Воров забрали. Они, негодяи, что удумали: на умерших людей получали новёхонькие карточки на следующий месяц. Вовремя не давали на них сведений. Вера их отоваривала. Но в последний месяц у них вышла осечка… а потом её убило.
— Без меня всё узнали. А я хотела…
— Там не малые дети. А на рынке водятся такие сытые рожи! Трудно представить, что они жители блокадного города. Такие сытые рожи! И Толенька, сынок, ушёл… Ещё только семнадцать исполнилось.
— Куда ушёл?
— На фронт.
— Ты не переживай, мамочка. Война кончится весной, и его не успеют даже ранить.
— Какая весна? О чём ты говоришь? Лежи, поправляйся.
Гулко хлопнула дверь. Это Майина мама ушла продавать жакетку. В наступившей тишине отчётливей застучал метроном.
Майя раздумывала. Она перебирала в памяти все события последнего времени. Что было явью, а что — сном. Вспомнился мужчина с бородкой в булочной, его больные обречённые глаза, глядевшие на её хлеб. Уж он-то не приснился. Она ещё споткнулась под его взглядом. Почему она не дала ему довесок, ведь хлеб был на найденную карточку? Она жадная, противная и раскаивается, когда уже ничего нельзя вернуть. И Толя ушёл на фронт, а она с ним не попрощалась. Ну всё, поздно!
Поплакав, она успокоилась и незаметно уснула.
Назад: ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Дальше: ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
